После того как Марына еще четыре раза вышла к зрителям, Богдан проводил ее до двери в гримерную. Казалось, теперь-то она получит удовлетворение от собственной игры. Но, очутившись внутри, Марына разразилась немыми рыданиями.
— О, мадам! — Зофья тоже готова была расплакаться.
Потрясенная страданием на лице Зофьи, Марына бросилась в объятия девушки, желая ее успокоить.
— Ну, не плачь! — шептала она. Зофья прижимала ее к себе, нежно гладила туго уложенную копну Марыниных волос.
Марына неохотно освободилась из крепкого кольца рук Зофьи и с любовью посмотрела ей в глаза:
— У тебя доброе сердце, Зофья.
— Не могу видеть, как вы печалитесь, мадам.
— Я не печалюсь, я… Это ты не печалься обо мне.
— Мадам, я стояла за кулисами почти весь последний акт, и вы еще никогда так красиво не шли на смерть. Вы были так прекрасны, что я просто не смогла сдержать слез.
— Ладно, хватит нам плакать, — Марына рассмеялась. — За работу, негодница! Что это мы с тобой бездельничаем?
Сняв королевский костюм и переодевшись в подбитое мехом платье, Марына смыла лицо Марии Стюарт и быстро наложила скромную маску, которая подобает супруге Богдана Дембовского. Зофья, все еще негромко всхлипывая («Зофья, хватит!»), стояла за креслом и прижимала к груди серо-зеленое платье, в котором Марына решила в тот день появиться на ужине, устроенном Богданом в отеле «Саски». Актриса медленно надела платье перед зеркалом-псише, вернулась к туалетному столику, расплела и расчесала локоны. Потом свободно уложила их, внимательно всмотрелась в зеркало, нанесла немного расплавленного воска на ресницы, снова встала, еще раз осмотрела себя, прислушиваясь к нараставшему гулу в коридоре, сделала несколько глубоких вдохов и распахнула дверь навстречу волне криков и рукоплесканий.
Среди поклонников, имевших достаточно связей, чтобы попасть за кулисы, оказалось несколько знакомых, но, за исключением Рышарда, который прижимал к широкой груди букет шелковых цветов, она не увидела близких друзей: приглашенных на ужин попросили отправиться прямиком в отель. Еще более сотни человек, невзирая на непогоду, ждали за дверью служебного входа. Богдан предложил укрыться под его зонтиком-шпагой с ручкой из слоновой кости, так что Марына смогла пятнадцать минут простоять под снегопадом и простояла бы еще пятнадцать, если бы он не отстранил самых робких поклонников с так и не подписанными программками и не провел Марыну сквозь толпу к поджидавшим их саням. Рышард, все-таки передав ей свой букет, сказал, что «Саски» отсюда всего в семи кварталах и он доберется туда пешком.
Странно — в родном городе принимать друзей в гостинице! Но последние пять лет (после того как ее таланты неумолимо привели к вершине — пожизненному ангажементу в Имперском театре Варшавы) у нее больше не было квартиры в Кракове.
— Странно, — сказала она. Богдану, никому, самой себе. Богдан нахмурился.
Раскат грома, подобный артиллерийской канонаде, когда они подъехали к отелю. Вопль, нет, просто крик: это бранится кучер.
Они поднялись по мраморной лестнице, покрытой ковром.
— Как ты, Марына?
— Все прекрасно. Это всего лишь выход на сцену.
— И мне предоставлена честь открыть для тебя дверь.
Теперь нахмурилась Марына.
Богдан отворил дверь (в ответ на ее вопрос: «Богдан, а сам ты как?» — он лишь вздохнул и взял ее за руку), она вышла к гостям, и ее встретили аплодисментами и улыбками — обычное приветствие на званом ужине в честь премьеры (ведь она действительно блестяще играла). Петр бросился в ее объятия. Она обняла сестру Богдана и передала ей цветы Рышарда; затем позволила обнять себя Крыстыне, глаза которой блестели от слез. После того как тесно обступившие ее гости отдали дань восхищения ее игре, она обвела их взглядом и радостно пропела:
Не знать вам лучших пиршеств никогда,
Друзья обжорства![9]
Все рассмеялись. Видимо (это случилось до моего прихода), она произнесла Тимоновы слова по-польски, а не по-английски, и никто, кроме Марыны, не читал «Тимона Афинского», поскольку пир в этой пьесе не был счастливым, в особенности для того, кто его устраивал. Гости разбрелись по просторной комнате и стали обсуждать ее игру, а затем более насущный вопрос (примерно в это время пришла я, вся озябшая, и принялась выяснять, о чем речь), Марына же предалась более смиренным и менее язвительным мыслям. Завистливых соперниц здесь не было. Только друзья, желавшие ей добра. Где же ее благодарность? Она устала от своей неудовлетворенности. «Если у меня будет новая жизнь, — думала она, — я никогда не стану жаловаться».
— Марына!
Тишина.
— Марына, что случилось?
— А как вы думаете, доктор?
Он покачал головой:
— Ах да, понимаю.
— Хенрик…
— Уже лучше.
— Я беспокою вас…
— Да, — улыбнулся он, — вы беспокоите меня, Марына. Но только не в моем кабинете, а в моих грезах.
И прежде чем она успела упрекнуть его за этот флирт, пояснил:
— Вы превосходно играли вчера.
Он видел, что она все еще колеблется.
— Входите, — он протянул руку, — садитесь, — указал на обитое декоративной тканью канапе. — Рассказывайте.
Пройдясь по комнате, она прислонилась к книжному шкафу.
— Вы не хотите присесть?
— Присядьте вы. А я еще немного прогуляюсь… здесь.
— Вы пришли сюда пешком в такую погоду? Благоразумно ли это?
— Хенрик, прошу вас!
Он сел на угол стола.
Она принялась ходить взад и вперед:
— Я, кажется, хотела расспросить вас о Стефане, действительно ли он…
— Но я же сказал вам, — перебил Хенрик, — состояние легких заметно улучшилось. Борьба со столь грозным противником, которую ведут доктор и пациент, может затянуться. Но я верю, что мы с вашим братом победим.
— Вы несете вздор, Хенрик. Неужели вы сами не понимаете?
— Марына, в чем дело?
— Все говорят вздор…
— Марына…
— И я не исключение.
— Что ж, — вздохнул он, — значит, вы ко мне пришли не по поводу Стефана.
Она покачала головой.
— Можно, я угадаю? — Он отважился на улыбку.
— Вы смеетесь надо мною, мой старый друг, — печально произнесла Марына. — Вы считаете, что у меня женская истерика. Или что-нибудь похуже.
— Я? — Он хлопнул ладонью по столу. — Я, ваш старый друг (как вы сами признались, и я благодарен вам за это), не принимаю Марыну всерьез? — Он пристально посмотрел на нее. — Что у вас? Головные боли?
— Нет, дело не… — Она внезапно села. — …не во мне. Не в моих головных болях.
— Дайте-ка я пощупаю ваш пульс. — Доктор склонился над ней. — Вы покраснели. И я не удивлюсь, если у вас небольшой жар.
Хенрик с минуту подержал ее за кисть, отпустил и вновь посмотрел ей в лицо:
— Жара нет. Вы совершенно здоровы.
— Я же сказала вам: все в порядке.
— Ах да, это означает, что вы хотите излить душу. Что ж, вы увидите, я — самый терпеливый слушатель. Изливайте, милая Марына! — весело воскликнул он, не заметив слез в ее глазах. — Изливайте!
— Наверное, это все же связано с моим братом.
— Я же сказал вам…
— Простите меня. — Она поднялась на ноги. — Я ставлю себя в глупое положение.
— Ни в коем случае! Прошу вас, не уходите. — Он преградил ей дорогу к двери. — У вас жар.
— Вы же сказали, что нет.
— Перегреться может не только тело, но и разум.
— Что вы думаете о воле, Хенрик? О силе воли?
— Не понимаю.
— Верите ли вы, что человек может делать все, что хочет?
— Вы, моя милая, можете делать все, что захотите. Мы все — ваши слуги и помощники.
Он взял ее за руку и наклонился, чтобы поцеловать.
— Ах! — Она отдернула руку. — Негодный вы человек, не надо мне льстить!
Некоторое время он смотрел на нее с нежностью и удивлением.
— Марына, милая, — сказал он ласково. — Неужели вы не знаете по опыту, как воспринимают вас окружающие?
— Опыт — пассивный учитель, Хенрик.
— Но ведь…
— В раю, — она вплотную подошла к нему, и ее серые глаза засверкали, — не будет никакого опыта. Одно лишь блаженство. Там мы сможем говорить друг другу правду. А может, нам и вовсе не нужно будет говорить.
— С каких это пор вы уверовали в рай? Я вам завидую.
— Я всегда в него верила. С самого детства. И чем я старше, тем крепче моя вера, потому что рай необходим.
— И вам… несложно поверить в рай?
Она вздохнула:
— Дело не в рае. Дело во мне самой, в моем жалком «я».
— В вас говорит артист. Человек с вашим темпераментом всегда…
— Я так и знала! — Она топнула ногой. — Я приказываю вам, умоляю вас, не говорите о моем темпераменте!
(«Да, она больна. Нервы. Да, она еще нездорова», — говорили между собой все ее друзья, за исключением доктора.)
— Так, значит, вы верите в рай, — успокаивающе проговорил он.
— Да, и у его врат я спрошу: «Это и есть ваш рай? Все эти бесплотные фигуры в белом, парящие среди белых облаков? А куда же я сяду? Где же вода?»
— Марына… — Взяв актрису под руку, он проводил ее к канапе. — Я налью вам капельку коньяку. Нам обоим не повредит.
— Вы слишком много пьете, Хенрик.
— Вот, возьмите. — Он передал ей рюмку и сел напротив. — Так ведь лучше?
Она отпила немного, откинулась на спинку и молча посмотрела на него.
— Что с вами?
— Мне кажется, я очень скоро умру, если не совершу чего-нибудь безрассудного… великого. Знаете, в прошлом году мне казалось, что я умираю.
— Но вы же не умерли.
— Неужели для того, чтобы тебе поверили, нужно умереть?
Из письма никому, то есть себе самой:
«Не потому, что мой брат, мой любимый брат, умирает и мне не перед кем будет преклоняться… не потому, что моя любимая мать действует мне на нервы, ах, если б я только могла закрыть ей рот… не потому, что я тоже неважная мать (но ведь я же актриса!)… не потому, что мой муж, который не является отцом моего сына, так добр и готов сделать все, чего бы я ни пожелала… не потому, что все аплодируют мне, потому что не представляют меня более живой или не такой, как сейчас… не потому, что мне уже тридцать пять и я ж