И, наверное, пьеса чем-то приглянулась Бернар, поскольку она, очевидно, передала ее Викторьену Сарду, своему штатному драматургу и любовнику: два года спустя актриса открыла сезон в Париже спектаклем, который поразительно напоминал «Надежду». Конечно, Сарду внес несколько мастерских изменений. История, растянувшаяся на двадцать лет, была ужата до действия, которое занимало время от позднего утра одного дня до рассвета дня следующего. Неудавшееся польское Восстание 1863 года превратилось в неудавшееся республиканское Восстание в Риме в конце восемнадцатого столетия, благородная польская жена — в запальчивую итальянскую оперную певицу, а ожидающий казни муж — в пылкого любовника и художника Вместо матери с дочерью и двух самоубийств там была одна героиня — певица, которая, обеспечив свободу любовнику (как она думала) и убив развратного шефа полиции, взбирается на крышу замка на берегу Тибра, посмотреть на обещанную мнимую казнь, но видит, что казнь оказалась настоящей, прыгает и разбивается насмерть.
Марыну не трогало горе Мориса. Да, она отказалась от «Надежды». Но напрасно он послал пьесу Бернар. Он понес справедливое наказание.
Несмотря на то что Сарду сохранил нелепые свечи, поставленные по обе стороны тела шефа полиции, Марыне показалось, что он существенно улучшил пьесу Мориса. Теперь, когда главными героями уже не были польские патриоты, Марыне захотелось в ней сыграть. Пибоди написал Сарду, предложив условия приобретения прав на его пьесу в Америке. Прежде чем ей стало стыдно за то, что она так по-свински повела себя с Морисом, Сарду прислал по телеграфу вежливый отказ. Может, он испугался, что Морис подаст на него в суд за плагиат? Скорее всего, вето исходило от самой Бернар, которая не могла допустить, чтобы самая успешная из ее ролей, написанная специально для нее, перешла к Марине Заленской.
Даже не подозревая о запланированном предательстве Марыны и потерпев неудачу с судебным иском, незадачливый автор решил совершить повторный плагиат своей же собственной пьесы, превратив «Тоску» Сарду в историю времен Гражданской войны. Лидия — нет, Аннабель, прекрасная жена шпиона союзников, который был приговорен к смерти военным судом Джорджии, — умоляет генерала конфедератов пощадить мужа. Развратный генерал Доннард, который некогда был ее поклонником, предлагает подлую сделку, условия которой он к тому же не собирается выполнять. В оранжерее особняка Доннарда, построенного в стиле греческого возрождения, добродушный дворецкий Джордж зажигает мерцающие серебряные канделябры на столе, накрытом для позднего ужина с устрицами и шампанским, пока хозяин Джорджа дожидается прихода прелестной просительницы, которая наивно полагает…
Не может быть и речи, Морис! И речи быть не может! Богдан наложил вето на эту идею, и Марына вернулась к пьесам, что гарантированно приводили к успеху.
— Вот послушай, Богдан! «Величайшая актриса на американской сцене — полька. В самом деле, у мадам Заленской нет ныне здравствующих соперниц, кроме Сары Бернар, которую… — слушай! — которую, на мой взгляд, она во многом превосходит».
— Кто это написал? Уж не Уильям ли Уинтер?..
— Вряд ли он на такое способен, — рассмеялась Марына и заговорила скрипучим уинтеровским голосом: — «Американцы должны сплотить свои ряды в непреклонной решимости, дабы помешать аморальному использованию Театра, которое совершается под благовидным предлогом. Я говорю о моде на непристойные „проблемные“ пьесы». Помнишь, как он набросился на нашу маленькую авантюрку с Ибсеном?
— Вечно восторженная Дженетт Гилдер?
— Да нет же! Критик из «Театра», с которым я ни разу не встречалась.
— Ну что ж, дело сделано, Марына. Ты победила.
— Мне осталось только поверить в то, что я прочитала.
В следующем году она должна была совершить турне по стране вместе с Эдвином Бутом: сыграть Офелию в паре с его Гамлетом, Дездемону в паре с его Отел-ло, Порцию в паре с его Шейлоком, а в «Ришелье», бульвер-литтоновской драме, в которой Бут добился второго успеха после «Гамлета», — сыграть Жюли де Мортемар, беззащитную подопечную кардинала. Еще одна женщина-жертва!
— Бедная Марына, — сказал Богдан. — Какая невероятно напряженная жизнь! Подобострастные критики, которые не смеют не превозносить ее. Неискренний муж, который не смеет сказать ей правду, однако пытается хотя бы намекнуть о том… что звучит слишком грубо.
— Если хочешь уйти, — сказала Марына, — уходи. Теперь у меня хватит сил.
— Упаковать вещи, сорвать с себя свадебную ленту и сунуть ее тебе, распахнуть дверь, захлопнуть и уйти в снежную ночь?
— Ты мог бы вести другую жизнь.
— Это можно сказать о многих людях, — произнес Богдан.
— Но сейчас я говорю о тебе.
— Ты считаешь меня трусом.
— Нет, я думаю, что ты любишь меня. Супружеской любовью. По-дружески. Но мы оба знаем, что существуют другие виды любви. — Завязав волосы в пучок, Марына протянула руку. Богдан передал ей коробочку с жирным гримом. — Поверь, я всегда хотела, чтобы ты нашел то, что тебе нужно.
— Никогда не найду.
— Не найдешь?
— Я уже сформировался. Полностью. Окончательно. Моя Америка — это ты. По-прежнему ты. Когда я нахожусь… там… Ты не можешь представить, как я скучаю по тебе!
— А ты не можешь представить себе, мой дорогой Богдан, потому что я и сама этого не понимаю до конца, как сильно я тебя люблю. Хочешь, я снова попробую оставить сцену?
— Марына!
— Я сделала бы это ради тебя.
— Марына, любимая, я запрещаю тебе даже думать о подобной жертве.
— Вряд ли это большая жертва. — Она тонким слоем наносила масло какао на лоб и щеки. — Как ты сказал, я — не люблю это слово — победила. Остается только продолжать, повторяться, стараясь не опошлиться и не выйти в тираж. В какое страшилище я превращусь, когда совершу двадцать турне по стране? А тридцать? Сорок? — Она по-девичьи рассмеялась. — Когда я соглашусь играть кормилицу Джульетты? Нет, никогда не соглашусь на кормилицу! Лучше уж играть ведьму в «Макбете»!
— Марына!
— Как я люблю шокировать тебя, Богдан, — сказала она своим грудным голосом. — «Макбет». И снова повторю: «Макбет». Как ты думаешь, нас поразит молния?
— Тебе всегда удается очаровать меня, Марына. Ты доводишь меня до безумия. Я поднимался в аэростате вместе с Хуаном-Марией и Хосе. Я продолжаю летать с ними.
— Я так и думала. Ты — смелый человек. — Она встала, протянула руки и обняла его за голову.
— Ты так добра ко мне! — сказал он. — Я думал, что растворюсь в себе самом. Возможно, я надеялся, что аэростат упадет и разобьется.
— Но он же не разбился, милый Богдан, — она поцеловала его. Он заключил ее в объятия. — И, как видишь, никакой молнии! Хотя хорошо было бы умереть сейчас вместе. Треск! Огонь! Пепел.
— Марына!
— А теперь, раз уж тебе удалось довести меня до слез, ты должен покинуть мое маленькое царство. Как я смогу наложить грим, стоя под дождем примирения? Ступай, любовь моя, ступай! — На ее лице светилась лучезарная улыбка. — И не забудь… — Ее ужалило воспоминание, она подняла глаза к потолку, полуоткрыв рот. — Не забудь запереть дверь, чтобы не ворвались непрошеные гости.
Марына села и посмотрела в зеркало. Конечно, она плакала от счастья — если только оно возможно, а наивысшим идеалом, которого дано достичь человеку, не служит жизнь героя. Счастье бывает разным, жить ради искусства — привилегия и блаженство, и женщины обладают даром отказываться от сексуального благополучия. Она услышала, как дверь гримерной со скрипом закрылась. И прислушалась к щелчку, когда муж запер ее на задвижку.
9
— Видите ли, дорогая Марина… Думаю, можно обойтись без «мадам Марины» и «мистера Бута» теперь, когда мы одни, а я измучен, пресыщен аплодисментами и уже достаточно пьян… Должен сказать, мне не понравилось, когда вы сегодня вышли на авансцену и прикоснулись ко мне. Когда вы пристально смотрели на меня всю сцену, не замечая никого в зале суда, я не возражал. Мы договорились о том, что речь будет обращена к Шейлоку. «Не действует по принужденью милость; как теплый дождь, она спадает с неба»[102]. Да, не действует, но суть не в этом, суть в том… что Порция пытается убедить Шейлока и тем самым растрогать его. Его не так-то просто растрогать. Он перенес слишком много обид. Этому бедняге самому впору растрогать Порцию. Но Порция не должна прикасаться к Шейлоку. Даже к его плечу. К плечу или к любой другой части тела.
Только не прикасаться! Шейлок страдает. [Смотрит в зеркало, которое держит в руках.] А когда человек страдает., он легко возбудим. [Смотрит вверх.] Полагаю, вы хотели показать, что Порция остается женщиной даже под красной мантией судьи, женщиной до мозга костей, и поэтому интуитивно догадывается, что этот изверг тоже способен испытывать любовь, страсть и обиду. Но это — дурацкий сентиментальный жест. [Качает головой.] Вы чудовищно сентиментальны, женщина, вам кто-нибудь говорил об этом? Лично я предпочитаю широкие, гневные жесты. Что, однако, не означает, что я не прикоснусь к вам сегодня вечером, если еще немного выпью. Только не говорите мне, что вы замужем, уже немолода или что-нибудь в этом роде. Вы на тринадцать лет моложе меня, если, конечно, не лжете насчет своего возраста, как поступают все привлекательные женщины, но давайте отложим разговоры о прикасаниях и всем остальном до лучших времен. [Становится у камина.] Сейчас я настаиваю лишь на том, чтоб вы со мною выпили. Никакого дамского сопротивления? Хороший знак. Превосходно. Но если вы будете просто кивать и улыбаться своей безотказно чарующей улыбкой или поправлять прелестные волосы — этого мало. Скажите громко: «Да, Эдвин. Да… Эдвин». Браво! Молодчина. [Допивает бокал.] И ты молодчина, Нед! [Ставит пустой бокал на каминную полку.] Недом меня называли в детстве. Но вам нельзя. Ведь вы только недавно стали называть меня Эдвином. Нед — слишком интимно, не правда ли? А нам с вами больше подходит нечто умеренно-интимное. Мы же актеры. [