-- Не могу я больше жить так! -- вскрикнула она. -- Не могу и не хочу, не хочу, не хочу! Чем я хуже других? Чем я хуже какой-нибудь Нейман? Посмотри, какие у меня сапоги! Смотри, смотри... без подметок... У меня ноги болят, ноют... Пальцы пухнут!.. Дома грязно, шумно, плач, визг... Я не могу больше! Я с ума сойду!
-- Успокойся, успокойся, Малка! -- говорила Геня, бледная и печальная.-- Бог поможет... Бог...
-- А-а-а! -- точно от сильной боли простонала Малка,-- Бог поможет... поможет... в горничные опять пристроиться, в няньки или в мастерицы на шести рублях в месяц... Не надо мне! Ничего мне не надо! Лучше я пропаду... совсем пропаду... Я знаю, что я сделаю., И я это сделаю, Геня., Увидишь, Геня, я это сделаю! -- истерично вскрикивала она и, уронив голову на стол, зарыдала: горько, глухо, словно сотни, тысячи забытых, обойденных на празднике жизни плакали ее слезами.
Заслышав в сенях шаги, она быстро вытерла слезы, и, отвернув лицо от света, низко наклонилась над работой.
К столу подошел Мейер и, добродушно улыбаясь, сказал:
-- Опять затянули песню про Богучиньских.
Геня чуть раздвинула губы в снисходительную усмешку, а Малка печальным, сдавленным голосом, в котором дрожали еще рыданья, ответила:
-- Может быть, так и надо, чтобы люди были довольны, когда другие сыты, богаты, счастливы,. Может быть, так и лучше... Желать для себя -- только мука.. Все равно никогда ничего не получишь.,
-- Почему никогда! -- серьезно, почти строго сказал Мейер.--И если вы верите в Бога, как вы можете говорить такие слова... И откуда вы знаете, что в Иом-Кипур решено на небе сделать с вами, с Геней, со мной... Может быть, там решено, чтоб ваш отец стал хорошо торговать и устроил себе большую лавку, а не такую, как теперь с дегтем и с нитками... Кто может знать... Быть может, Бог решил, чтоб через год мы все были богаты и жили, как Нейманы, в чистых красивых комнатах, и чтоб у нас тоже пахло цветами...
Малка прервала его:
-- Я живу уже двадцать два года и помню только голод, холод, муки... А за что? За что?.. И куда мне броситься? что я могу сделать? Чтобы в город поехать какое-нибудь подлое место искать, нужно три рубля... У нас их нет. И когда они могут быть, когда девять ртов ежедневно просят хлеба... Что же вы говорите глупости, Мейер? Мы все, как в тюрьме сидим... Мы все в железных цепях... и никуда не можем двинуться. Потому что нищета это -- железные цепи...
-- Говорят, отец Неймана был носильщик, -- робко вставила Геня.
-- Да, да! -- горячо подхватил Мейер,-- я тоже слышал... Я тоже слышал... А теперь они купаются в золоте. Отчего это с нами не может быть... Бог один для всех... И если Он захочет то мы тоже будем жить, как Нейманы, и вы, и Геня тоже будете иметь красивые платья, а наши дети будут играть на фортепиане, а когда Малка будет петь, гости тоже будут хлопать и кричать: "браво, браво, браво".
Обе женщины улыбнулись, и лицо Малки просветлело.
-- Да, мы раз с Геней смотрели в окна, когда у них было много гостей, -- заговорила она тихо и мягко, как успокоенный ребенок. -- Тогда был настоящий бал... И барышня Лиза пела, и тоже все кричали "браво, браво" и хлопали... А она вовсе не так хорошо поет.
-- Кричит... точно ее душат, -- заметила Геня.
-- Вы поете гораздо лучше! -- убедительно сказал Мейер.
Прелестное лицо Малки заиграло улыбкой, она представила себя в белом платье, с бриллиантами, как молодая мадам Нейман, она поет перед гостями в освещенном красивом зале, и все ее окружают и говорят: "браво, браво, браво!.."
Все трое, Малка, Геня, Мейер, быстро и перебивая друг друга, заговорили о том, что они сделают, когда Бог, который Один для всех и никого не забывает... Когда Бог пошлет им богатство, как послал Нейманам, и рисовали картины упоительной, счастливой жизни и стыдливо улыбались, точно совестились своих слов...
В низкой комнате с земляным полом стоял отраженный тусклыми стеклами зеленый полусвет.
IV.
Мейер зашел за расчётом в контору экономии. В передней он снял картуз, вытер платком лицо и, стараясь не стучать сапогами, вошел в большую, длинную комнату, разделенную барьером на две половины. Но там никого не оказалось. В смежной комнате, против открытых дверей, сидел за письменным столом студент, которого Мейер звал уже мысленно Петей, а перед ним в кресле-качалке молодой конторщик.
Заметив Мейера, конторщик подался немного вперед и крикнул:
-- Подождите, я сейчас приду...
Мейер стал у стенки, подле барьера, потому что стулья стояли только по ту сторону барьера, перед конторками.
Мейер из деликатности старался смотреть на парусинные шторы, чуть волновавшиеся на окнах, на солнечные пятна, трепетавшие на стенах и на полу, но глаза его непобедимо влекло к раскрытой двери.
Студент, облокотившись одной рукой о стол и глядя в окно, рассказывал с увлечением о какой-то дивной стране, куда он ездил прошедшим летом, где на высоких горах зимой и летом сверкают снега и закованные в скалы голубые и зеленые воды, прозрачны, как стекло. Он называл молодого человека Николаем Ароновичем.
Мейер внимательно и жадно уставился на конторщика. Он знал, что фамилия его Шпытц и родители торгуют старыми вещами в соседнем городе, и ему казалось невероятным и упоительным, что еврей, выросший в такой же нищете, быть может, как он сам, может называться Николаем Ароновичем, носить голубые манишки, и так свободно сидеть в барском кресле.
-- Меня и теперь опять тянет куда-то... далеко, -- говорил студент,-- к морю...
-- Я видел море в Мариуполе, -- вставил конторщик, -- когда ездил к призыву.
-- Да что там Мариуполь,-- сказал студент,-- море надо видеть в Крыму, в Италии... Когда оно лежит перед вами голубое, необъятное... и всегда поет, поет, а в Мариуполе... что там в Мариуполе -- лужа, а не море...
Мейер уловил на лице конторщика тень обиды и сожаления, и в душе его шевельнулось смутное чувство недоброжелательства к этому счастливому студенту, который рассказывал красивыми, полупонятными Мейеру словами о далеком, настоящем море, которое поет, поет...
-- А в Венеции вы были? -- спросил конторщик.
-- В Венеции... как же--о, Венеция -- это сказка, это сон... Ночь в Венеции -- этого описать нельзя; я жил там с семьею дяди... целую неделю. -- Он закрыл глаза рукою и медленно добавил:
-- Это бледно-синее море, эти песни, эта печаль...
В выражении его лица и затихшем вдруг голосе Мейер почувствовал муку и тоску; он вспомнил белокурую женщину, которую студент целовал на террасе, и сердце его опять дрогнуло жалостью и сочувствием к ним обоим.
-- Много красивых городов на свете, -- задумчиво заметил конторщик.
-- О, да... Мир так прекрасен! -- громко сказал студент, встряхнув головой.
-- Для счастливых... -- тихо добавил конторщик.
-- Мир так прекрасен! -- повторил студент, не слушая его.--Я жил несколько недель в Пиринеях, -- он назвал какой-то город, но название ускользнуло от напряженного внимания Мейера; и рассказывал долго, с жаром, с увлечением, как с высоких гор там летят с шумом пенящиеся воды, и ночью на небе горят, как алмазы, крупные звезды, и распускаются белые душистые цветы, и какие там счастливые и свободные люди, и как он сам был там счастлив. Выпрямляясь, он красиво встряхивал головой и смотрел в окно на далекие темные леса, подпиравшие голубой купол неба...
Конторщик смотрел сначала на студента, потом на косяк двери, и голова его опускалась ниже, ниже, словно из этой красивой повести для него вырисовывалась необходимость, которой он должен был покориться.
Где-то в доме задрожал долгий прерывающийся звонок, словно наскакивающий на какое-то препятствие; студент встал и, направляясь к двери, сказал конторщику:
-- Зайдите вечерком... Я для вас книжки приготовлю...
Конторщик медленно, как во сне, подошел к барьеру и спросил Мейера, что ему нужно.
Мейер несмело ответил.
-- Да... да, -- рассеянно тянул конторщик, -- вам следует... -- Он заглянул в одну из книг, щелкнул на счетах, и, открыв конторку, молча протянул Мейеру два серебряных рубля.
Мейер смотрел в пол и не заметил протянутой руки.
-- Вот... два рубля, -- негромко сказал конторщик.
Мейер поднял голову, и оба несколько мгновений затуманенными глазами смотрели друг на друга.
Мейер взял деньги, машинально опустил их в карман и повертел в руках свой картуз.
Конторщик вопросительно взглянул на него.
-- Я хочу вас спросить... -- нерешительно начал он.
-- Ну?
-- Я хотел бы знать... Мне очень нужно... Скажите мне, пожалуйста... Венеция и Пиринеи... это будет по дороге в Америку?
Мечтательно затуманенные глаза конторщика мгновенно прояснились, и лицо заиграло молодой насмешливой улыбкой.
-- Венеция и Пиринеи... гм... надо сделать маленький крюк, -- ответил он с тонкой иронией, оглядывая Мейера с ног до головы.
Мейер потоптался немного и, словно набравшись духу, быстро проговорил:
-- Потом еще я хотел спросить... скажите, пожалуйста: как будет по-русски Мейер?
-- Мейер? -- насмешливо улыбаясь, сказал конторщик и, подумав немного, добавил:
-- Мейер, будет Мирон.
-- Мирон, -- тихо повторил Мейер.
-- Да, Мирон, можно и Морис, -- не переставая улыбаться, но веско ответил Николай Аронович.
-- Морис лучше, -- все также тихо промолвил Мейер и, скосив глаза в сторону, поспешно спросил,--а Малка?
-- А Малка может быть Людмила, -- твердо ответил молодой человек...
-- Благодарю вас, извините за беспокойство, -- смущенно говорил Мейер, отодвигаясь к дверям.
-- Не за что, не за что... -- снисходительно и весело сказал конторщик и, засвистав арию из "Гейши", зашагал из конторы.
Мейер быстро шел домой золотившимися уже полями, с таким видом, словно узнал нечто весьма радостное и важное для него.
Мысли его таяли, как белые тучки на небе, и вспыхивали вновь, как зарницы. Прозрачные воды горных озер, поющее голубое море, обрывки полупонятых чудных речей наполняли его душу звенящей, подмывающей волной, и в сердце стучались смутные грезы, и бесформенные еще, но сильные и смелые надежды ударяли в голову, как хмель... От волнения и скорой ходьбы он устал и опустился на камень, лежавший на меже... Высокая рожь закрывала его со всех сторон сквозной золотисто-зеленою стеной, а над ним медленно спускался к земле раскаленный огненный шар.