Мелвин БрэггВ Англии
Перевод:
М. Литвиновой (части I–III),
Г. Девятниковой (часть IV),
В. Куприянова (стихотворные фрагменты)
Часть I. ОСОБНЯК
1
Джозеф открыл глаза — от вспышки страха. В саду запела первая птица — дрозд. Ночной кошмар поблек и забылся.
Он скинул ноги с постели и пошел к окну. На оконном выступе — его комната под самым чердаком — в крышке от банки из-под какао лежал окурок, треть сигареты. Он закурил жадными короткими затяжками, бережно растягивая наслаждение.
Дрозд все еще свистал в одиночку; глазам наскучили все оттенки серого: сизое озеро, белесый туман, серебристая лужайка, серые тучи, такие же весомые и плотные, как холмы, которые он увидит завтра.
Чемодан сложен, хотя до начала отпуска томиться еще день и ночь. Последний месяц он ни о чем больше не думал. Чемодан задвинут глубоко под кровать. Другим незачем знать о твоем нетерпении. Восемнадцать лет нуждаются иногда в защите. Сигарета выкурена до последнего миллиметра, прижатая краешками ногтей к горячей коже губ. Он погасил окурок, размяв его еще не загрубевшими пальцами.
Луч солнца скользнул сначала по белым стволам берез, высветлил туман над озером, заиграл на воде — теперь за окном галдел весь птичий хор, — и вот уже открылся пышный мидлендский край, такой тихий и безмятежный в этот час. Он любил и не любил его и не мог понять почему.
Чтобы чем-то заняться, он заправил постель, оделся, плеснул в лицо холодной воды, бриться еще не надо. Вынул целую сигарету, чтобы всласть накуриться. Огромный особняк безмолвствовал: позовут лишь через час.
Она неумело прятала под фартуком кусок пирога. Фартук над поясом оттопыривался, и она то и дело касалась бугорка пальцем, точно указывала всем на свое прегрешение.
Ради брата она готова на все. Она без конца повторяла это себе, ее семья была для нее святыней.
Мэй служила в этом доме уже пять лет, но до сих пор ходила по нему крадучись. Втянув голову в пухлые плечи, близоруко щурясь сквозь очки в дешевой оправе, она нерешительно топталась на каждом повороте. Женская прислуга живет в другом крыле, так что надо спуститься вниз, пройти галерею, и, хотя все здесь натерто до блеска ее руками, дом в рассветной полутьме пугал ее. Но если сейчас не повидать Джозефа, днем — она знала — такой возможности не будет.
В комнате брата она вдруг почувствовала зависть: у нее самой отдельной комнаты никогда не было. Справившись с завистью, как с приступом тошноты, Мэй протянула брату большой кусок яблочного пирога:
— Это тебе.
Джозеф лежал на кровати, держа перед собой старую газету и делая вид, что поглощен чтением. Смущенный столь явным проявлением родственных чувств, словно не замечая присутствия сестры, он напустил на себя неприступный вид и, не отрывая глаз от газеты, потянулся за пирогом.
Мэй шагнула к постели, но пирога не дала, а подняла выше: пусть лишний раз докажет ей свою любовь. Мэй не выносила, когда ее поддразнивали. Джозеф взглянул на нее в самое время: сочный кусок пирога был готов шлепнуться ему на ладонь.
— Спасибо, Мэй.
Пирог спорхнул к нему на руку — глаза Джозефа добрые.
— Мог остаться без пирога, братец, — проговорила довольная Мэй.
С нежностью следила она, все еще стоя над ним как на часах, как брат подносит пирог ко рту, Джозеф улыбнулся, и Мэй счастливо вздохнула.
— Как вкусно, Мэй! Это твой лучший пирог! — Джозеф облизнул сладкие губы.
— Тесто как будто немножко тяжеловато.
— Что ты! Как пух! Лучше тебя никто тесто не ставит.
— Гм, а яблоки были неважные. Сахару хватает?
— В самый раз. — Но, зная, что Мэй для полного счастья нужна хоть капля пусть несправедливой критики, добавил: — Яблоки, пожалуй, чуть-чуть кисловаты.
— Глупости, — возразила Мэй, — скорее сладковаты.
— Вот уж нет.
— Ну-ка дай попробую. — Мэй откусила кусочек. — А тесто, поди-ка ты, тяжеловато.
Она села на простой деревянный стул, скрестила по привычке руки и, откинув голову, сказала:
— Батюшки, у него даже стул есть!
— Он стоял в этой комнате до меня.
— А вот у меня никогда ни фига не было и не будет.
— Я при чем, Мэй, что ты живешь в комнате не одна?
— Это называется «живешь»! Знал бы ты, какая гордячка эта Лили Петерс. С ней и родная мать не уживется.
— Поставь ее на место. Ты ведь старше, и раньше сюда поступила.
— Как же, поставишь. Я для этого малость лицом не вышла. Ладно, давай не будем об этом.
— Почему?
— Ты завтра уезжаешь.
— Но я вернусь, Мэй.
— Ешь свой пирог и помалкивай.
Он ел, а Мэй силилась побороть раздражение. Она так любила брата, что могла больно обидеть его — пусть не пренебрегает ее любовью. Он так походил на покойную мать, а Мэй ее боготворила. Умирая, мать держала руку Джозефа в своей — что может сравниться с этим!
— Хорош, значит, пирог? — вдруг воскликнула Мэй.
Джозеф ткнул пальцем в набитый рот и отрицательно замотал головой; от этой простенькой шутки Мэй как подменили, она забыла о своих горестях, соскочила со стула и прыгнула на брата; он увернулся, соскользнув в изножье кровати, а Мэй все никак не могла уняться, не то воскрешая детские игры, не то выдумывая их.
— Чур, не игра! — закричала она, когда Джозеф, вырвавшись, изготовился к нападению.
Потом, отдышавшись, Мэй сказала:
— Выходит, ты сегодня после обеда свободен!
— Так здесь заведено, Мэй. Последний день перед отпуском — короткий.
— Гм. И погода для тебя вон какая хорошая!
— Завтра может пойти дождь.
— Все равно ты будешь отдыхать лучше, чем я. — Мэй помолчала и в сердцах (от этого злобного чувства больше всех страдала она сама) добавила: — Наша дорогая мачеха постаралась мне испортить отпуск.
— Не выдумывай, Мэй.
— Это я выдумываю? Да мы спали втроем в одной кровати!
— А что тут такого?
— Могла бы уступить мне свою тахту. Тебе уступит, вот увидишь.
— Мэй…
— Ты еще совсем маленький, — перебила она брата и в тысячный раз повторила: — Ты не помнишь, какая была мама. — Вдруг лицо у нее сморщилось: — Не думай, Джозеф, я не собираюсь в чем-то тебя винить.
— Отцу ведь надо было на ком-нибудь жениться, Мэй.
— Зачем?
— Кто-то должен был за нами смотреть. И так сколько времени в доме не было хозяйки.
Он опять раздразнил ее, не мог удержаться — так явно было ее желание бередить рану.
— А разве я не могла бы смотреть за всеми вами? Не могла?
— Ну, могла бы.
— Это все отец. Он никогда меня не любил. Нечего головой качать. Как начал буянить, так и разлюбил. Ты этого не помнишь. — Таинственность, как видно, приносила Мэй облегчение: сколько Джозеф ни просил ее рассказать о том времени, когда отец буянил, она отмалчивалась.
— Говори о ней что угодно, — решительно заявил Джозеф, — но я не могу на нее пожаловаться.
— И я против нее ничего не имею, — сказала Мэй, но, почувствовав, что это не совсем так, уточнила: — кроме того, что отец женился на ней.
— А ты знаешь, на ком отцу следовало жениться?
— Нет.
В Мэй опять произошла перемена. Она вся как-то поникла, стала печальной, беззащитной. Джозеф окинул ее взглядом: сидит на стуле не умещаясь, дородная, даже толстая, платье по швам трещит. Но лицо в минуты отрешенности становилось у нее таким милым, что сердце у Джозефа всегда щемило.
Ей уже скоро тридцать, она создана быть женой и матерью, а за ней до сих пор никто никогда не ухаживал.
— Знаешь, я рад, что отдохну немного от этого гнусного Гаррета, — сказал Джозеф.
Гаррет был дворецкий, непосредственное начальство Джозефа.
— А что тебе Гаррет сделал? — спросила Мэй; она отлично знала, за что Джозеф не любит Гаррета, но все-таки спросила.
— Ты ослепла? О чем спрашиваешь?
— Я ослепла? — обиделась Мэй. — Да ты открой пошире свои глаза, и увидишь, как тебе здесь хорошо живется. Господи, — Мэй и пяти минут не могла выдержать ровного тона. — У тебя здесь с первого дня отдельная комната. А я? Все еще простая кухарка, и ничего лучшего не светит. Я тут только ради тебя.
— Я это знаю, Мэй. Но Гаррет все-таки мерзкий тип.
— А ты не обращай на него внимания. Ты здесь на прекрасном счету. — Мэй была явно довольна успехами брата. — А он нуль, никто. — Но, видя, что брат все еще расстроен, прибавила: — Это все-таки лучше, чем батрачить.
— Знаю, Мэй. Ты очень хорошо сделала, что написала домой об этом месте. Ведь получил я его благодаря тебе.
Смягчались слова — смягчались лица.
— Никогда не считай, братец, что раз они дали тебе эту работу, то ты им обязан. Это они тебе обязаны, — голос ее звучал торжественно.
— Мне здесь только Гаррет не по нутру, — сказал Джозеф. Мэй — надежный друг, ей можно довериться. — Но я боюсь, что стану вторым Гарретом.
Мэй вздохнула, до глубины души растроганная доверием брата; вот уж она наплачется ночью, вспоминая утро.
— Никогда этого не будет, — ласково проговорила Мэй. — А он так всю жизнь и останется дерьмом.
— И меня это ждет, если я не уйду отсюда.
— Когда-нибудь уйдешь, — решительно заявила Мэй, но тут же сбавила тон: — Когда-нибудь, а пока считай, что тебе сильно повезло. Знаешь, сколько людей сейчас без работы.
— Да, повезло, — ощущение безысходности сжало ему горло. — Ты только и твердишь: повезло.
— Твержу? — переспросила Мэй, почувствовав вину перед братом. — Ты, Джозеф, просто не обращай на него внимания. А то доводишь его другой раз до белого каления. Будь с ним повежливей, хотя он и подлец. Ну ладно, не буду ругаться в такой день. Не замечай его, и все, как я старшую кухарку.
У Джозефа не хватило духу напомнить сестре, что эта злющая ирландка десять раз на дню в присутствии кого угодно полосовала ее до синяков своим язвительным языком.
— Не могу не замечать. Я его ненавижу.
— Ну, это пустяки, — сказала Мэй примиряюще.