тарабарщиной. Некоторые цыгане селились у нас насовсем. Находили пустовавший дом и жили в нем вольницей, на день разбредаясь по окрестным угодьям в поисках оставшегося в поле пропитания. Кого только среди них не было: «крепкие парни» — их часто задерживали за воровство, драку или хулиганство, иных отправляли в Даремскую тюрьму; всевозможные мошенники, ловкачи, трюкачи, вроде Дидо и двух его товарищей — Лефти и Глама, но эти были умнее прочих: там, где другие тонули, они уверенно плавали.
Однажды Джозеф возвращался из Вейвертопа после футбольного матча, его догнал в своей двуколке Дидо и предложил подвезти. Но вместе того чтобы ехать прямо в Терстон, свернул в сторону Уомпула, где, он слыхал, сейчас шла семга. Это было настоящее браконьерство. Джозеф стоял на стреме, пока Дидо, войдя по колено в воду в брюках и сапогах, руками ловил семгу при лунном свете. Джозеф в те дни переживал безрассудную радость освобождения, это усилило его симпатию к «братишкам», которую он питал к ним с тех пор, как услышал первую историю про их подвиги. Он помнил все их клички: Плут — Дидо (и для них самих и для всего мира никаких других имен, кроме этих, у них не было), Злюка — брат Лефти, Клещ — отец Глама, Жмот, Живчик, Муха, Мощи, Чайник — все они когда-то были далеки для Джозефа, как звезды. В некоторых семьях было три поколения бездельников, из них выходили то шуты гороховые, то отъявленные злодеи. Но сейчас для Джозефа они были манной небесной. Все они были по ту сторону жизненной битвы. А Джозеф не хотел больше участвовать в ней, по крайней мере, на время, чтобы передохнуть.
6
Первый раз он ее увидел, когда возвращался домой из Микелсвейта. Они с Дидо чистили там старый коровник, принадлежавший некоему мистеру Пурдому, и двуколка была доверху завалена поломанными кормушками.
Было что-нибудь половина седьмого вечера; февраль, темень, снег, кусты вдоль дороги и самая дорога — черные стежки на белом пушистом ковре. Когда свернули на шоссе, идущее из Карлайла в Терстон, взошла луна, снег так и заискрился в ее холодных лучах. Стало хорошо видно кругом. Малорослая лошадка шла бодрой рысью, кормушки угрожающе подпрыгивали. Джозеф и Дидо, поочередно затягиваясь сигаретой, катили по заснеженным увалам.
Он услыхал позади веселые голоса, дребезжание велосипедов, звонки. Это были девушки, работавшие на галетной фабрике в Карлайле: каждое утро отправлялись они на велосипедах в одиннадцатимильный путь и сейчас возвращались в Терстон. Проезжая мимо двуколки, Бетти оглянулась и улыбнулась ему. Белое лицо закоченело — в тепле оно оттает, оживет, — платок сбился, и черные волосы отдувало ветром; обгоняя двуколку, она нажимала и нажимала на звонок, за ней промелькнули остальные. Он слышал, как они катились без педалей под уклон, и резиновые шины с хрустом приминали подмерзшую грязь. Вот поднимаются вверх на соседний склон, и Бетти уже кружит на гребне, ожидая подружек. Вот и остальные выехали на гребень, замерли на секунду, хором загалдели, затренькали звонками и канули по ту сторону холма: минута-другая, и вот уже опять все тихо.
Мать Бетти умерла, когда девочке было всего несколько недель, отец от горя чуть не потерял рассудок, бросил все и уехал на юг, где погиб во время пожара, так больше ни разу не повидав дочери. Один из его братьев отдал девочку на воспитание миссис Николсон, оставив ей какие-то деньги. И миссис Николсон вырастила девочку. У нее было два своих сына, а ей так хотелось дочку, что она удочерила Бетти и не позволяла никому упоминать ее настоящих родителей, пока Бетти не вырастет.
Бетти была живой, смышленой и доброй девочкой. Миссис Николсон подрабатывала стиркой; когда Бетти подросла, то стала разносить по домам заказчиков корзины с чистым бельем, помогая женщине, которую, сколько помнила, называла матерью; она скоро освоилась в Терстоне, знала каждую улицу, переулок, аллею, все лестницы, дома, арки, дворы, все аукционы и магазины. Она была приветливая, с открытым милым личиком. Девочку все в городе знали и любили. Детские годы в Терстоне вспоминались ею до старости как один счастливый безоблачный день.
Мистер Николсон, которого она всегда звала дядей, работал на фабрике. Однажды произошла авария: получившим увечья не заплатили, года два или три мистер Николсон лечился, потом искал работу, и все это время семья очень нуждалась. Его жена решила взять на воспитание несколько незаконнорожденных детей — распространенный источник дохода в то время. Одинокие матери, которые по разным причинам не могли сами воспитывать своих детей, отдавали их за плату в чужие семьи. Миссис Николсон взяла троих.
Дети появились в доме, когда Бетти было одиннадцать лет, ей было страшно подумать, что эти дети — внебрачные, ибо хотя в городе было десять различных церквей, от католической до квакерской, но уважающих себя тружеников (таковых в городе было большинство, к ним принадлежала и семья Бетти) объединял воинствующий дух пуританизма. И Бетти ухаживала за приемышами с таким же рвением, с каким ухаживала бы за прокаженными.
Узнав от кого-то, что миссис Николсон ей не родная, Бетти почти год держала свое открытие в тайне, считая себя такой же незаконнорожденной. Однажды вечером, не в силах дольше страдать в одиночку, она разрыдалась и поведала свое горе матери. Та не стала утаивать правды и сказала Бетти, что мать и отец ее давно умерли, и это только усилило горе девочки.
А через неделю после этого разговора Бетти, которая была отличной пловчихой, чуть не утонула у плотины. Это было очень странно, потому что место ей было знакомое, она часто туда ходила купаться.
Бетти росла и с годами становилась застенчивее, впечатлительнее, тоньше; миссис Николсон перестала тревожиться: так развивались все девочки-подростки на пороге юности. Она с облегчением вздыхала: известие о смерти родителей нанесло, к счастью, несмертельную и скоропроходящую рану ее приемной дочери.
Первый раз они оказались вместе накануне пасхи после трапезы в конгрегационалистской молельне. Бетти стояла на ступеньках у входа, дожидаясь подружек; Джозеф бросился к ней, но она точно обожгла его глазами: как он смел подстеречь ее одну. Но и он был не меньше удивлен встрече, отпрянул и прижался к перилам, стараясь унять дрожь, пробиравшую его в этот холодный вечер.
Он давно уже подкарауливал ее всюду, где она могла появиться, кружил по городу темными вечерами: у ее дома, у кино, у дома ее подружки, у входа в клуб скаутов, на этой ступени ухаживания она была добычей, он преследователем — она убегала от него, сворачивая в темные незнакомые переулки, а он, наткнувшись на ступеньки, летел с велосипеда или упирался в тупик. Иногда он бросал велосипед и мчался за ней на своих двоих, но она всегда ускользала, терялась в переплетениях темных кривых переулков.
Тогда он вместе с другими парнями стал гоняться за Бетти с подружками, но тут она смешалась с другими, перестала быть только его добычей, давая ему понять, что это ей больше нравится. Раньше, он знал, она чувствовала его тягу к ней, видела все его ухищрения, теперь она как будто и не подозревала о них. Всякий раз, когда он хотел выделить ее, получал отпор.
И вот теперь они стоят на ступеньках церкви и смотрят вдоль Уотер-стрит, дожидаясь: она — подружек, он — приятелей. Прошло целых пять минут, пока они поняли, что их встреча наедине — подстроена.
Они поняли это одновременно, и, отвечая на не высказанную обоими мысль, Джозеф сказал:
— Пойду позову их, пусть поторапливаются.
Но Бетти покачала головой: куда более стыдно просить друзей, чтобы они больше ничего подобного не устраивали, чем быть жертвой такого заговора. Из раздевалки внизу слышался смех.
— Давай лучше немного пройдемся, — сказала Бетти, нахмурившись, — но только до угла.
Ведя велосипед по канавке, он шел по внешнему краю тротуара, она держалась ближе к домам, улица не освещалась, путеводным огоньком для них был фонарь, горевший на перекрестке, там, где Уотер-стрит выходила на Хай-стрит.
Они дошли до Хай-стрит, не перемолвившись ни единым словом.
— Ну вот, — проговорил Джозеф, как человек, который ни за какие блага не отступится от своей веры, — ты сказала: до угла. Вот мы и дошли.
— Дошли, — в ее голосе звучало сожаление.
— Спокойной ночи, Бетти, — сказал Джозеф и неторопливо, но решительно вывел велосипед на середину дороги.
Он назвал ее по имени: выбора у Бетти не было, если она хочет что-то сказать ему, и она должна так же его назвать. Бетти смотрела, как он наклонился над задним колесом, включая красный огонек.
— Ты никогда не думал поехать куда-нибудь в другое место поискать работу, Джозеф? — робея, проговорила она. Джозеф повернулся, поднял голову и улыбнулся. — Или пойти в армию? — продолжала она более уверенно. — В армии всегда нужны люди, почему бы тебе не записаться? Другие же могут, — сказала она.
— Одни могут, другие нет.
Бетти не хотела спорить. Большинство людей в Терстоне работали, и ей было неприятно, рассказывая кому-нибудь о Джозефе, говорить, что он безработный. Живи они в Мэрппорте, где безработица была почти поголовной, то Бетти, наоборот, было бы неловко, если бы он работал. Так же как в одежде, манерах, поведении, в мечтах, вкусах, стремлениях, она и в этом не могла и не хотела отличаться от других, хотела быть такой, как все.
— Ну послушай, — говорил он ей, — что мне еще делать? Допустим, я уеду на юг, но ты ведь со мной не поедешь.
— Наверное, не поеду. Ведь мы даже не помолвлены.
— А если я запишусь в армию, то вообще больше тебя никогда не увижу.
— У солдат бывают отпуска…
— Но, Бетти!..
— Ты должен найти занятие получше, чем разъезжать по графству с Дидо и его дружками. Ты лучше, чем они.
— Почему?
— Потому что они грязные.
— Господь с тобой!
— Да, грязные. И не потому, что они такие бедные. Мыло стоит совсем дешево.
— Разве это так важно?
— А по-твоему, неважно? Они воры, Джозеф Таллентайр, и ты знаешь, что это так. Ты говоришь, что, когда они с тобой, они не воруют, но это не оправдание.