Бетти была противницей даже самого незначительного беззакония. Джозеф думал еще раза два встретиться с Дидо и его подручными, чтобы соблюсти декорум, но решительный протест Бетти перекликался с его собственным понятием о жизни, и он понял, что его бродячей жизни приходит конец.
— Что же, остается одно — земля.
— Только не это!
— А чем тебе это плохо?
— Ничем не плохо.
— А что же?
— Если ты станешь фермером, ты уже больше ничем другим заниматься никогда не будешь, — чуть не с отчаянием произнесла Бетти.
— Ну?
— А я не хочу жить в деревенском доме, где кругом ни души.
— Вот оно что.
— Да, не хочу, — Бетти поколебалась, — прости меня, Джозеф, но от меня тебе толку мало.
— Это пустяки.
Одно из доказательств любви, подумал он, — желание служить другому. И хотя Бетти ставила условия, в сущности, она хотела немногого. Остаться в Терстоне, жить рядом с теми, кого она знала всю жизнь, кто заботился о ней, растил ее, — это, по крайней мере, он мог ей дать.
А он был готов дать гораздо больше. Вся прожитая жизнь представлялась ему теперь подготовкой к их встрече: все, что он должен был отринуть сейчас, не больше того, что уже позади…
Он решил попытать счастья на большой целлюлозно-бумажной фабрике. Управляющий жил в огромном роскошном особняке, окруженном парком, в самом центре города. Джозеф каждое утро приходил к особняку, вставал у ворот и ожидал мистера Лансинга. Когда тяжелые деревянные ворота затворялись за управляющим, Джозеф бросал на него молчаливый упрямый взгляд и, отстав шага на три, провожал до самой фабрики. Этот путь — ежедневная утренняя прогулка управляющего — равнялся приблизительно полумиле. Вечером мистер Лансинг возвращался домой в легковой машине: машина останавливалась, шофер шел открыть ворота, а Джозеф тут как тут — стоит у ворот и смотрит прямо в машину.
После двухнедельного провожания любопытство управляющего наконец проснулось, нервы, видно, не выдержали. Он вышел из машины и шагнул к назойливому незнакомцу.
— Кто вы?
— Джозеф Таллентайр.
— Почему вы меня преследуете?
— Я хочу работать на вашей фабрике.
— Этого многие хотят, молодой человек.
«Молодой человек» прозвучало насмешкой: самому Лансингу было года тридцать два — тридцать три.
— Но я могу очень хорошо работать, — выдавил из себя Джозеф, преодолев конфуз и робость.
Мистер Лансинг улыбнулся.
— Хорошо работать? — Он подумал. — Ну вот что приходите ко мне на фабрику в понедельник. Ровно к восьми часам. И больше не ходите за мной по пятам, черт побери.
Джозеф все это проглотил молча.
В понедельник он начал работать младшим шлицовщиком, войдя таким образом в число промышленных рабочих Англии.
Оборудование на фабрике было в те дни очень старое, и рабочему приходилось быть еще и слесарем, помимо специальности, за которую платили; условия труда были ужасные, воздух пропитан ядовитыми испарениями химикалиев; узкие длинные цехи, никогда не убираемые, грязные, захламленные коридоры, холодина зимой, невыносимый жар летом. Оглушительный шум, обрушиваясь на пришедшего, убивал нежные слуховые нервы и всю смену молотил по голове так, что удивление брало, как это у рабочих в конце смены не капает из ноздрей взболтанный мозг. Все знали только одно — удержаться любой ценой, любыми унижениями, потому что сотни людей готовы встать на освободившееся место, потому что ты — счастливчик, у тебя есть работа.
Джозеф поступил на восемь восьмичасовых смен в неделю: шесть дней по восемь часов и один день две смены, шестнадцать. Приход и уход отмечался специальным автоматом, прокалывающим на карточке с точностью до минуты время пребывания на этой каторге.
Всем рабочим в его цехе платили одинаково: четыре шиллинга в час и подросткам и взрослым; мастер получал пять шиллингов в час; никакой надбавки за умение, высокую производительность или выслугу лет не было и в помине. Рабочие говорили об этой несправедливости много, но действий никаких не предпринимали. Не было профсоюза, объединявшего рабочих разных специальностей этой фабрики, а те немногие члены профсоюза, которые были, очень хорошо знали, что обращаться к секретарю местного отделения бесполезно: что он мог сделать на фабрике с таким обилием профессий? На всей фабрике не было ни одного цехового старосты. А тех, кто подстрекал взбунтоваться, немедленно увольняли.
Первый год Джозефу нравилось работать, нравилось вникать в механизмы, просто быть на работе. У него обнаружилась изобретательская жилка. Он работал на большой режущей машине и придумал два усовершенствования. Во-первых, он добавил еще один валик, работающий синхронно с подающим механизмом, так что бумага стала двигаться равномерно, листы получались одной длины и резать стало гораздо быстрее и проще. Но для хозяев это новшество прошло незамеченным. Во-вторых, упростил всю систему намотки бумаги на мотовило, что значительно облегчило подачу кип с резального аппарата. За это получил премию пять фунтов.
Оп начал ухаживать за Бетти, не спеша, без уверенности в успехе, но, видя, что он часто необходим ей, прощал ее строптивость.
К концу года Бетти пошла работу на швейной фабрике в Терстоне, для начала ей положили девять шиллингов в неделю, но в пятилетнем отдалении маячили целых двадцать три. Бетти отдавала восемь шиллингов шесть пенсов миссис Николсон, а на карманные расходы подрабатывала в булочной два вечера в неделю.
Теперь они стали видеться чаще.
7
Встречались по воскресеньям у фонтана в восемь утра. Этот фонтан был подарком городу от одного терстонского жителя, который подарил городу еще плавательный бассейн, помог построить школу, отремонтировал здание англиканской церкви, заседал во многих советах и комитетах, многим благотворительствовал, жил в огромном фантастическом особняке, построенном на холме к югу от города, содержал при особняке олений парк, ежедневно открытый для публики, и вскоре после первой мировой войны умер банкротом.
Низ фонтана походил на гробницу, огороженную черной чугунной оградой с остриями, с западной и восточной сторон в ограде были проемы, в каждом виднелось сморщенное лицо бородатого старика, из черного бронзового рта которого капала вода, если нажать большую кнопку на его лбу. Над этим основанием высилось нечто среднее между тучным шпилем и худощавой пирамидой высотой около двадцати футов, и все это сооружение венчалось толстым коротким крестом. Фонтан был расположен в самом центре города, там, где сходились три главные улицы: лучшего места для встреч нельзя было и придумать, особенно если компания собиралась на велосипедах. Можно было объехать фонтан несколько раз, постоять на месте, держась за ограду, еще раз проверить, все ли в порядке, и даже сделать кой-какой мелкий ремонт, расположившись на треугольной площадке с той стороны фонтана, где тень; отсюда хорошо просматривались все три улицы: подъезжающие на велосипедах приятели видны издалека, им можно помахать и что-нибудь крикнуть — на пустынных в этот час улицах голос раздается как побудка.
Это был не велоклуб, просто компания парней и девчонок, которым по вкусу совершать вместе дальние прогулки на велосипедах. Джон Конноли, Джек Аткинсом, сестры Мидлтон, Мэри Грэм — Бетти всех их знала с пеленок. В это июньское утро их было десять; Бетти с Джозефом, как и две другие пары, ехали на тандеме. В сумке над задним брызговиком лежат бутерброды, большая бутылка с лимонадом, плащи и футбольный мяч, кататься едут на целый день. Объезжают фонтан, ожидая, пока куранты на церкви пробьют восемь, и, нажав на педали, устремляются сначала по главной улице, потом по Вэрнфорд-стрит до Карлайлского шоссе, которое приведет их к заливу Уитли, к восточному берегу, милях в семидесяти от Терстона.
Выехав из города, они часа через два уже на дороге, которая бежит параллельно Римской стене; дорога ровная, как прочерченная по линейке, до самого Уолсенда, но то и дело взбегает на холмы и ныряет в лощины, как аттракцион «американские горы». Их тандем был старой марки, подержанный, рассчитанный не столько на скорую, сколько на безопасную езду. Педали приходилось крутить изо всех сил, так что, если хотелось заехать подальше, надо было работать до седьмого пота. Но особенно раздражала тихоходность: ведь хотелось лететь, обгоняя ветер, только б шею не сломить.
Проработав на фабрике два года, Джозеф получил право пользоваться одним воскресеньем в четыре недели летом, в две — зимой; он брал их все, открыв для себя неизведанную радость: быть с Бетти вместе весь день. Да и дома по воскресеньям было все по-другому. Фрэнк утром долго спал: гараж по выходным не работал. Джозеф спозаранку выезжал на тандеме, захватывал по дороге Бетти, и ехали вместе в Терстон; только Джон, как и в будни, шел работать на ферму, где чистил конюшни и помогал с дойкой.
Джозеф ехал спереди, Бетти сзади. Это Джозефу больше нравилось — он как наберет скорость, так они и едут. Если же первой сидела Бетти, то они то вырывались вперед, то еле тянулись; иногда вдруг перед самым ничтожным подъемом она соскакивала с велосипеда, а иногда жала на педали изо всех сил, поднимаясь на бесконечный склон, и Джозеф знал, она, хоть убей, не остановится до самого гребня. Где уж тут забыться, помечтать, полюбоваться окрестностями или просто поболтать с приятелем, едущим рядом, когда каждую секунду можно стукнуться лбом о ее затылок, а то еще обнаружить, что Бетти едет без педалей. Сколько они были вместе, никогда он не испытывал такого раздражения ни во время ссор, ни во время размолвок, как в этих поездках на тандеме. Но обиднее всего было то, что Бетти, казалось, не знает усталости. О каком душевном равновесии может идти речь, когда рядом с тобой явное, неоспоримое превосходство. Дважды он пытался навязать такую скорость, чтобы Бетти выбилась наконец из сил, не тут-то было: отдуваясь, как паровоз, он поворачивался на седле и видел такую озорную, такую довольную улыбку, что ему хотелось взять этот чертов тандем и утопить его в ближайшей речке, где поглубже. Но он не мог этого сделать, не мог даже продать