Бетти вошла в кухню первая, в ее решимости была такая беззащитная одинокость, что Джозеф едва удержался, чтобы не обнять ее и не прижать к себе.
Навстречу Бетти бросилась Мэй; в этом было и желание поласковее встретить невесту брата, и нарочитое подчеркивание того, что она более близкая родня Джозефу, чем мачеха. Мэй, еще располневшая, сердечно пожала руку Бетти и принялась откровенно разглядывать ее, затем три или четыре раза кивнула со значением, смысл которого был ясен для всех. Наглядевшись на Бетти, младшие убежали играть до чая. Миссис Таллентайр взяла у нее пальто, Фрэнк взял перчатки, Джозеф шарф, который Мэй перехватила у него и немым жестом велела найти для Бетти место. Но Джон уже приготовил место; муж Мэй начал искать спички, Джозеф дал ему свой коробок. И в кухне Таллентайров воцарилось молчание. Когда воды Чермного моря сомкнулись над конницей фараона, мир объяла точно такая тишина.
— На улице совсем тепло, — поспешила спасти положение Мэй, — для декабря, конечно.
— А девчушка совсем замерзла, — сказал Джон.
— Подкинь еще поленьев в огонь, — приказала Мэй Фрэнку.
Тот сейчас же повиновался. Мэй легонько подтолкнула мужа локтем, чтобы он и общество выручил, и себя показал.
— Вы не в родне с Николсонами из Уорвикского банка? — спросил он.
— Заткнись лучше, папочка, — на этот раз Мэй хорошенько ткнула мужа, давая взглядом понять, что она думает о его умственных способностях.
— А у нас в гараже был две недели назад пожар, — прокашлявшись, важно сказал Фрэнк.
— Я слыхала об этом. — Бетти взглянула на Фрэнка с благодарностью.
— Но не очень большой, — заряд Фрэнка иссяк.
— Чай поспеет через пять минут, — объявила миссис Таллентайр.
— Пойду погляжу, нельзя ли побыстрее, — сказала Мэй и удалилась в моечную.
— Какое у вас миленькое платье, — сказала миссис Таллентайр. — Вы его сами шили?
— Да, — прошептала Бетти.
— Какая жалость, что я так не умею шить. А где вы покупали материал?
— В магазине Страдхолмса. У них была распродажа. Ярд стоит шиллинг и пенс. Не очень дорого.
Щеки Бетти стали пунцоветь: не примут ли ее за транжиру.
— Добротная материя. Можно пощупать?
Бетти кивнула, встала с места и сама подошла к матери Джозефа. Миссис Таллентайр с непритворным восхищением пощупала ткань.
— Какая прелесть! Никогда такой не видела.
— Что прелесть?
Двери заполнила Мэй, уперев руки в бока.
— Материал на платье, — сказала миссис Таллентайр.
— Если так дергать, скоро порвется.
— Ничего, ничего, пусть, — сказала Бетти.
— Простота хуже воровства. Совсем без платья останетесь. Без платья!
Мэй опять удалилась в моечную, откуда послышалось выразительное ворчание. Она ругала себя за свою несдержанность, осыпала едкими упреками. Но сделать с собой ничего не могла: как можно вынести, что чужая женщина заступила место родной матери; сколько раз она приезжала сюда, полная самых добрых намерений, но переступала порог — и в нее как бес вселялся.
За чаепитием дело пошло лучше — у каждого появилось занятие. Но все равно, если бы не Джон, так бы и сидели все, точно язык проглотив. Он рассказывал всем, а смотрел только на Бетти — симпатия возникла между ними с первой минуты. Джон говорил о том, что знал, — слова сами так и лились у него, — как ухаживал за лошадьми, как ездил на осеннюю ярмарку.
После чая гостьей целиком завладела Мэй, да так искусно и мягко — а Джозеф знал, чего это ей стоило, — что он был растроган до глубины души. Мать увела детей на свежий воздух, взяв с собой и младенца Мэй; отец снял тугой воротничок, пошевелил кочергой огонь в очаге, поглядел немного на пляшущее пламя и вдруг заснул; сам Джозеф вместе с мужем Мэй пошел поглядеть, как подвигается у Фрэнка фургон, который он мастерил из всякого хлама.
Мэй мыла посуду и беседовала с Бетти.
— Вам трудно будет привыкнуть к такой ораве, — сказала Мэй самым деликатным тоном, на какой была способна, точно не говорила, а держала в руках тончайший фарфор.
— Ничего, у нас дома, у мамы Николсон, тоже народу много.
Бетти замолчала, а Мэй с яростью набросилась на посуду, злясь на себя за свою бестактность. Но Бетти чувствовала искреннюю доброту Мэй и поспешила развеять сгустившуюся неловкость, которую сама и вызвала молчанием.
— Когда к нам приходят гости, — сказала она, — приходится пить чай в две смены.
— В две смены! — Мэй сразу пришла в восторг. — И мы иногда едим, когда гости, в две смены.
Потом Мэй сказала:
— Это неважно, что нет денег. У нас с Майклом не было и нет, а мы все-таки поженились.
Мэй помолчала, потом тихим голосом добавила:
— Я ведь была постарше, чем вы сейчас.
— А как вы познакомились?
— Мы познакомились там, где раньше работал Джозеф. Майкл был помощником садовника. Он поступил туда уже после того, как Джозефа уволили. И какое счастье, что я решила еще немного у них остаться: я просто чуть с ума не сошла, когда они выгнали Джозефа. Он там так прекрасно работал. Он ведь на все руки мастер.
— А Майкл, значит, поступил туда садовником?
— Да. Мне сказали, что он из Камберленда. «Из твоего родного графства, Мэй». — Мэй жеманно просюсюкала, передразнив хозяйку, и обе рассмеялись, но тихонько, чтобы не разбудить Джона. — И подумать только, он родом из Уиггонби. Я не хочу сказать ни о ком ничего плохого, но в Уиггонби родилась моя и Джозефа родная мама. Майкл старше меня.
— Это очень хорошо, — заметила Бетти. — Я рада, что и Джозеф меня старше.
— Но Майкл гораздо старше.
— Совсем незаметно.
— Незаметно? — Мэй горделиво улыбнулась. — Я это ему скажу, — Мэй помолчала, нахмурилась и прибавила: — Он сразу нос задерет.
Стали убирать посуду в буфет, и Мэй первый раз за все время вдруг резко, чуть ли не грубо воскликнула, обращаясь к Бетти:
— Хорошенько о нем заботьтесь!
Бетти даже вся съежилась.
— Ох, не сердитесь, пожалуйста! — Мэй протянула руки и сжала ладошки Бетти. — Вы ведь знаете, я его растила.
Хотя Бетти испугалась этого взрыва чувств, но горячая любовь к брату, прозвучавшая в словах Мэй, смягчила Бетти, она сумела воздержаться от резкого ответа и даже не выдернула рук, хотя очень хотелось.
— Я знаю, — улыбнулась Бетти, но губы у нее пересохли, и улыбка получилась натянутая.
— Если вы его любите, — позабыв о самой себе, сбросив путы, которые всегда ее связывали, волнуясь говорила Мэй, — если любите, берегите его. А если не любите, скажите ему прямо. Он хороший человек, с ним иначе нельзя.
— Да, — сказала Бетти, высвободив руки, и отвела взгляд в сторону от вопрошающих глаз Мэй.
Сначала Бетти не хотела говорить с Джозефом о своем визите, вернее, не хотела говорить так много, без конца, как ему бы того хотелось. «Тебе понравился отец? А Мэй? А Фрэнк, правда, очень славный? А муж Мэй, верно ведь, он ей подходит? Она такая обидчивая, а он как будто человек добрый. Он работает в лесу, недалеко от Кроссбриджа, на холмах. Мы можем поехать туда, посмотреть. Мэй говорит, там чудесно. И наша родная мать жила в тех местах».
Это неумышленное упоминание о родной матери сняло печать с уст Бетти. Эта женщина, которой не было с ними, решила участь Джозефа. Бетти подумала, что он тоже страдал, но ясно и открыто смотрит на жизнь. И она сказала себе, что будет его женой.
Чем ближе была свадьба, тем острее он чувствовал в душе порывы, которые были давно забыты или просто оставались незамеченными; он ходил, по-особенному ощущая ноги, глаза, все тело; все вокруг точно освободилось из плена, все дышало свежестью, как будто он только что выкупался в холодных волнах. Сколько чудес повидал он в то лето; сквозь длинные волокнистые облака вниз наискосок катится солнце, прыгнул на макушку боярышника скворец: под перышками пульсирует крошечное тельце, и улетел, колыхнув листья. Это твой мозг рождает эти ощущения, рождает и окунается в них. Ну разве не чудо!
Эти ощущения приближали прошлое, сгущали настоящее и отодвигали вдаль будущее. В доме отца он выхватывал отдельные сцены, и они как бы застывали перед его взглядом: вот играют младшие, не замечая, что чей-то глаз наблюдает за ними; в отце его привлекала сейчас не та уверенная хватка, которую он так любил и которой восхищался, а та страстная самозабвенность, пронизывающая борьбу отца с жизнью, отчего жизнь походила на поблекшую ткань гобелена, сквозь которую просвечивают золотые нити основы.
Порой ему казалось, что он наяву грезит. Очнувшись, он бывал немало изумлен, что занят какой-то работой, куда-то спешит, что говорит с кем-то, назначает встречи, играет в крикет или катит на велосипеде. Такую он испытывал истому, оцепенение, такую сладостную безмятежность: все тревоги, заботы исчезали, существенным было одно его собственное бытие. «Я есмь здесь, сейчас». Эти слова были подоплекой всех его действий. Никакого нажима, ударения ни на одно из них, простая, тихо сказанная самому себе фраза: «Я есмь здесь, сейчас».
Он увидел человека, шедшего с ребенком в город, и замедлил шаг, остановился бы, если бы не боялся, что его заметят. Это был старик крестьянин, должно быть, дедушка девочки. Она крепко держала его за руку и вприпрыжку бежала рядом. Потом вдруг отцепилась от руки деда и, путаясь белыми коленками в блестящих зеленых стеблях травы, свернула на обочину, сорвала одуванчик и прискакала обратно. Дед остановился, дунул на цветок раз, другой, покуда не сдул все пушинки и осталась только сухая блестящая сердцевинка с дрожащим околоцветником. Джозеф подглядел эту живую картинку, и она неторопливо покатилась у него в памяти, как волна по бескрайнему океану.
И он стал нарочно выискивать такие моменты, подмечать выражение лиц, очертание облаков; он знал теперь, как от дуновения ветра колеблются свечи каштанов, как скользит в воде озера окунь, как холод покусывает разгоряченное лицо, знал, как напрягаются мышцы ног, как светится лицо Бетти, одиноко белеет узкий серп месяца на небе, как лениво сворачивается клубком пес, пока морда не уткнется в теплые лапы. Порой Джозеф чувствовал, что переполнен всеми земными чувствами, порой ему казалось, что каждая такая радость — ниспосланный дар: гнездо, висящее на прилипышке, пиво, сочащееся сквозь пену и омывающее губы… Он должен все это заметить, ощутить, запомнить, не дать кануть в прошлое, должен хранить в себе, но не так, как скряга крупицы золота, а как мудрец, знающий, что если человеку так много нужно, то, значит, еще больше ему не нужно: ведь душу питает видение и ощущение, а чем богаче душа, тем больше в ней жизни.