Но работа еще не решала всех проблем. Бодрствуя жаркими летними ночами — окна за шторами раскрыты настежь, снаружи тихо, только изредка пролает собака, — она лежала в постели и размышляла о тех силах, которые привязали ее к городу. Она видела, понимала, что они питаются той частью души, где затаился страх, и они становились ей в тягость. У нее теперь были дети, она «заплатила долг» своей матери, и не было причин, почему ей надо на всю жизнь оставаться здесь.
Если Джозеф еще раз предложит уехать отсюда, она согласится.
На новом месте интендантские склады были в полном беспорядке. Сержант встретил его в дверях, отдал ему ключи и велел приступать к делу; сам он уезжал в Англию. Какое-то время Джозеф жил настоящим отшельником, его не звали ни на построения, ни на учения (иногда ему казалось, что про него вообще все забыли; как-то раз он услышал в столовой, как лейтенант сказал: «Хотят прислать какого-то Таллентайра привести в порядок склады», — и получил ответ: «Нет надобности: тут есть один парень по имени Джо, он на складах безвыходно, как крот»; Джозеф не стал вмешиваться в разговор). Через два месяца огромные складские помещения были приведены в образцовый порядок: все имущество проверено и описано, налажена система выдачи.
За это ему обещали сержантские лычки. При условии, что он останется на военной службе еще пять лет. Он получит в Германии квартиру, военно-воздушные силы оплатят проезд жены и детей. Предложение было заманчиво, но он даже не написал о нем Бетти. Знал, что она ни за что не согласится оставить Терстон, и решил не расстраивать ее.
Джон молчал. Они шли вместе с Джозефом из отцовского дома к дороге, по которой Джозеф вернется в Терстон. День был жаркий, и Джозеф предложил посидеть на придорожной насыпи, где тянулась живая изгородь.
Он повидал отца на другой день, как вернулся, но тогда не было возможности поговорить. И вот сейчас они говорили, говорили, но их беседа только прятала слова, которые они хотели сказать друг другу, хотя и намекала на них. В старике чувствовалась угрюмая суровость, которую можно объяснить только в искреннем разговоре. Суровость в осанке, в тоне голоса, в том, что он не желал смотреть вокруг на яркий солнечный день, а шел, опустив голову. Ему было уже под семьдесят, но годы, казалось, только прибавили телу крепости, ясности глазам, ловкости движениям.
И вот они оба сидят на бровке. Джозеф в непривычном гражданском костюме, отец в той же робе, в которой ходил всю жизнь. Молча отказавшись от предложенной сигареты, раскурил свою неизменную трубку. По шоссе проехала машина. День был ветреный, густая листва мягко шелестела. Возле них рос каштан, его большие листья казались Джозефу вырезанными из фольги, так резко были очерчены. Он смотрел на листья, на их тяжелую массу, покоящуюся на медленно качающихся ветвях. Когда Джон заговорил, речь его была монотонна и очень спокойна, как будто говорил он не столько для сына, сколько для себя.
— Нет Фрэнка, — он примял большим пальцем пепел в трубке. — Да, вот так. Он вел свой танк, ты ведь знаешь. Он всегда был помешан на машинах. Мы получили письмо, в нем написано: он не мог бы спастись. Убит прямым попаданием. Так что, наверное, он ничего не почувствовал. — Джон поднял глаза с трудом. — Ты знаешь, он мне неродной сын, совсем в общем-то чужой. Но я им гордился. Он был хороший парень. — Джон помолчал немного. — Потом Доналд. Как это понять, а, Джозеф? Прошел всю войну. А через два дня, как война кончилась, умер от пищевого отравления. Можно сказать, просто смех, если бы не слезы. А он был настоящий воин, наш Доналд, немного походил на твоего дядюшку Айзека. Ничто на свете не могло испугать Доналда, он не знал, что такое страх. — Джон еще раз повторил тихо: — Пищевое отравление. — Затем уже окрепшим голосом: — У всех: у Айзека, Сары, Тома, убитого на этой войне, одного из сыновей Айзека, у всех у них есть в родне убитые или изувеченные. И мы все растеряли друг друга. У меня есть братья, которых я не узнаю, если увижу, у тебя есть двоюродные, о существовании которых ты знать не знаешь. Нас развеяло, как мякину. И нет в этом ни цели, ни смысла.
Часть III. «ГНЕЗДО ПЕВЧЕГО ДРОЗДА»
9
Он втягивался в мирную жизнь как во сне, робко и радостно. Всего несколько месяцев назад его учили: представится случай — стреляй, бомби; теперь это время казалось каким-то черным провалом, но, хотя оно кануло в прошлое, оно все равно с ним: он ведь ждал случая убивать. Надо было забыть то время. Но забывание студило душу.
Демобилизация, пока он служил, казалась раскрепощением; он отринет прочь все ненужное и, питаемый освобожденной энергией, воспарит, унесется прямиком ввысь. По когда подошел срок, расхотелось покидать службу, сбросить цепи, бывшие и опорой. Приехав в Терстон на двухэтажном автобусе, он в смятении глядел на улицы, где жил и будет жить опять. Город казался чужим: иноземные края, только что покинутые, и то были ближе. Люди вокруг точно под стеклом, чтобы обратиться к ним, надо сначала разбить стеклянные колпаки. И он сильнее, чем когда-либо, пожалел, что отказался от сержантских лычек. А ведь ему намекнули, что можно надеяться и на офицерские погоны.
Он вернулся на аэродром, на свое старое место, и очень скоро ему уже не верилось, что он на несколько лет отрывался от своей каторги и вообще может когда-нибудь с ней расстаться. Работа, как и прежде, не захватывала, он все время чего-то искал вне ее; но и круг развлечений был неширок: все та же компания — Джордж и Норман, Джон и Ленни, кружка пива, игра по маленькой, футбол. Терстон жил деятельном жизнью, но Джозеф в ней не участвовал.
Животрепещущей заботой Терстона, как и везде, было будущее детей. Закон о стипендиях открыл двери университетов для детей бедняков, новая система здравоохранения тоже пеклась о них, в школе выдавалось бесплатное молоко и бесплатные завтраки. Школьные врачи лечили им зубы; повсюду открывались приюты для сирот и детей из неблагополучных семей; журналы наперебой печатали статьи о воспитании; фильмы но большей части снимались так, что их можно было показывать детям; кампания «Детям — все» набирала темпы.
В какой-то степени на этой волне родились веселые послевоенные карнавалы. В Терстоне такой карнавал можно было созвать в одну неделю. На костюмы много не тратились: рылись в бабушкиных сундуках и гардеробах, извлекали на свет божий старомодные платья, все складывалось в общую груду, каждый брал себе, что по вкусу, и устраивался чудесный, шумный, красочный карнавал. Все это делалось для детей. Принимали участие все, кто хотел, не было ни чванства, ни дешевой развязности. В этих карнавалах отразились послевоенные чаяния людей.
В Терстоне жил человек по имени Кэтлин, который должен был возглавлять карнавальное шествие этого года. История была и смешная и грустная, рассказывала Дугласу Бетти. Мать Кэтлина очень хотела дочку, так хотела, что все приданое заготовила для девочки: крохотные платьица с вышитым именем «Кэти», носовые платочки и панталончики с буквой «К», новехонькая кроватка, и на ней «Кэтлин». Да, да, Дуглас, не смейся. Все это истинная правда. И сердце бедной женщины было разбито. Но она не сдалась и назвала сына Кэтлин. До школы выряжала его девочкой. Ее упрямство было сломлено доведенным до бешенства отцом, и Кэтлин первый день в школу пошел в брюках. Дугласу было уже одиннадцать, и он сгоряча назвал эту женщину дурой. Бетти его отчитала, но потом согласилась, что та, видно, все-таки была не в себе. Разве можно так мучить мальчика.
Дуглас немедленно вообразил себя этаким девочкой-мальчиком: вот он идет по Хай-стрит, и все называют его «Кэтлин». (Он весь сжился от смущения, но упорно цеплял на себя этот образ.) Он мог весь день надоедать матери расспросами об этом несчастном Кэтлине. А вечерами выслеживал его и ходил за ним по пятам.
Понятное дело, Кэтлин рос тихоней, почти не раскрывая рта, а ростом вымахал с каланчу; соседи, знавшие его с пеленок, давно привыкли к его имени; но всегда находились новички, думавшие, что это шутливое прозвище. Конечно, больше всех жизнь ему отравляли мальчишки (Бетти строго смотрела на Дугласа, требуя, чтобы он сознался, надеясь, что у него хватит храбрости), которые бегали за ним по улицам, выкрикивая его имя: в этом было какое-то особое ухарство. Дуглас крепче сжимал губы, дразнилка так и рвалась изо рта. Удивительно, как это мама ничего не знает.
Ведь он только вчера вечером носился с ватагой мальчишек по городу за Кэтлином и кричал:
Кэй, Кэй, Кэти, Катерина,
Настоящая мужчина!
До сих пор его маме никто не помог
От ключа отличить замок!
Стишки сочинялись легко, на манер песенок из фильмов-ревю. Мальчишки бежали за Кэтлином, умирая от желания, чтобы он оглянулся. Тогда на всю улицу рассыпалась оглушительная трель: «Кэй, Кэй, Кэти». Поэтому-то, говорила Бетти, он всегда молчит. Но если с ним вежливо поздороваться, он обязательно ответит. Со знакомыми всегда приветлив. Прекрасный работник. И очень, очень силен. (Джозеф, уловив намек, кивал головой.) Берется за любую работу и всегда делает ее безупречно. Так что без работы не сидит. Конверт с получкой целиком отдает матери. Люди советовали ему поменять имя (это можно, только дорого стоит, поясняла Бетти). А он улыбнется в ответ и молчит.
Теперь Кэтлину уже под сорок, и вдруг совсем недавно его точно подменили. Он стал курить, зачастил в пивную, его видели теперь на футболе, на соревнованиях гончих. Но самым удивительным было его участие в прошлогоднем карнавале. Он нарядился в Мэй Уэст. Кто ему подсказал, как он набрался храбрости, где взял парик, одежду — так и осталось загадкой. Как бы то ни было, явился он на карнавал в образе Мэй Уэст. Сходство было разительное. Длинный мундштук, высокие каблуки, шелковые чулки и все прочее.
Конечно, его поставили во главе процессии. Он принял это как должное. А как он шел! Чудеса да и только. И все единодушно решили — талант. Кэтлину присудили первый приз среди мужчин, первое место за выдумку он разделил с женщиной, нарядившейся Кинг Конгом