[1]. Многие были недовольны, считая, что Кэтлин и по выдумке лучше всех.
В этом году он решил нарядиться толстухой Тесси О’Ши. У Тесси были стройные, легкие ноги, тонкие лодыжки, ее полнота была невесомой и радостной. Кэтлин был ростом шесть футов два дюйма, ноги как у тяжелоатлета (Кэтлин — Мэй Уэст был в длинном до пят шелковом платье). Чтобы придать фигуре дородность, прибегли к мумификации: обмотали туловище полотенцем, прослоив где надо подушками. Получился бесподобный клоун-толстяк. Но таков был талант Кэтлина, что в этой гротескной фигуре с первого взгляда безошибочно угадывалась пышка Тесси. Можно было не вешать на спину табличку с ее именем. Для пущей схожести Кэтлин держал в руке гавайскую гитару, на которой беспрерывно тренькал, напевая ее песенки. Он не умел играть на гавайской гитаре, да и зачем? Одной рукой он крепко держал гитару, другой без остановки водил по струнам. Он знал полдюжины песенок Тесси, пел их подряд, окончив репертуар, начинал снова. Один из устроителей карнавала пригласил его и в этот раз возглавить шествие, он важно кивнул, не переставая петь, и встал, куда было сказано. Его матушка, пришедшая с сыном и в этом году, стояла неподалеку на тротуаре, готовая идти до самого парка.
Шествие ряженых вел духовой оркестр из двадцати четырех инструментов. Музыканты были одеты в темно-синюю с серебряными пуговицами форму. Ноты, написанные на картонках, были воткнуты в специальные держатели на инструментах на расстоянии шести дюймов от глаз, так что музыканты шли, близоруко вытянув головы, в то время как ноги выделывали кренделя. На большом барабане в этом году играл Джонни Мидлтон; нрав у него был горячий, но зато увесистые, с разлохмаченной головкой барабанные палочки так и плясали в руках. Он где-то раздобыл леопардовую шкуру, и еще до начала шествия лицо у него было все красное от жары. Он к тому же умел щелкать каблуками на манер гвардейцев. В гвардию его не взяли по причине роста, но он все равно выучился этой штуке.
Карнавал был плодом всевозможных ухищрений. Денег мало — выдумки много. За четыре послевоенных года карнавальное шествие стало любимым развлечением горожан, азарт еще разжигало соревнование с соседними городками. Терстон по величине был то, что надо; не очень велик (в Карлайле ни разу не было такого дружного праздника) и не очень мал (в окрестных деревнях карнавал не отличить от обычного гулянья). В этот день находило разрядку сложное чувство: радовались, что позади мрачные тридцатые годы, что одержана победа; бездумно веселились в преддверии новых социальных боев; и сквозь все это пробивались ростки ужаса перед атомной бомбой — послевоенным адским изобретением; как что-то почти невероятное вспоминали суровое единодушие военного времени, когда праздники были проблеском солнца после долгих тощих месяцев на яичном порошке и на сухом молоке.
Карнавалы в Англии не имели многовековой традиции, как во многих других странах, но жизнь в Терстоне все равно в этот день выходила из берегов: кто не пил, напивался допьяна с полным на то правом, кто всегда был чинно одет, как принято в старой доброй Англии, напяливал самые фантастические одежды; а такие, как Кэтлин, вдруг являли миру доселе сокровенные талант и амбицию, не обижая никого, но, впрочем, достаточно смело. Для многих это был день безудержного мотовства после месяцев строгой экономии, как в рождество, для других — редкая возможность побездельничать в субботнее утро. Дети применялись ко всеобщему разгулью; магазины закрывались рано; пивные работали допоздна; движение, какое еще оставалось, текло по другим маршрутам; устроители карнавала в одночасье превращались из простых смертных в важных распорядителей с большими медными бляхами на груди, на которых зелеными буквами стояло только одно слово: «карнавал». Для состязаний садовник постриг в парке траву на обширной площадке и долгими уговорами заставил мальчишек караулить самые красивые клумбы. Владельцы магазинов объявляли призы, фермеры привезли мешки для шуточного бега в мешках. На пути процессии верхние этажи вывесили флаги, и дома точно плыли под парусами; все утро один из распорядителей возился со своим микрофоном у теннисного корта.
Сначала шел оркестр, за ним девочки в белых платьицах, дальше по порядку все остальные. Середину процессии составляли пешие, хвост — фургоны и грузовики. Большим успехом у ряженых пользовался Уолт Дисней и английские детские песенки: тут был утенок Дональд, матушка Хабберт, трое в бочонке, Мики Маус, Белоснежка за руку с Голубым мальчиком. В карнавале участвовал весь город от мала до велика, но больше всего дети. Голливуд тоже не был забыт: мальчишки лет девяти-десяти были почти все индейцы, раскрашенные красным гуталином. Идею костюма могло подсказать и внешнее сходство: вылитый премьер-министр шел бок о бок с точной копией Макса Миллера[2]. Беллетристика была представлена бедней, хотя не обошлось, конечно, без Робинзона Крузо и колоритной фигуры Феджипа. Спорт тоже оставил след: футболистов и боксеров хоть отбавляй — мальчишки вовсю потешились. Тут были еще папа римский, герцог Бонжур, Ол Джолсон, фермер со своей собакой, полицейский, неандерталец, воздушный гимнаст, силач и многие другие персонажи цирка. Все эти ряженые составляли основу шествия: их оценивали по известным, общепризнанным стандартам, сравнивая с реально существующим прототипом. В эту основу вплетались, как ленты в гриву, разные неожиданности: девушка-мороженое, фонарный столб, дерево, банка тушенки, дух милосердия, благодарственный гимн, стог сена, скрипка, чайная баба, человек будущего, башенные часы, пьяница, герой, нищий, гора Эверест; одно семейство изображало Лондон во время налета. Несколько человек нарядились в костюмы, изображавшие ни то ни се и невесть что: им не хватило толку придумать себе героя, и вкрапливались они в маскарадное шествие, как прозелиты в процессию святых отцов.
За пешими тянулись фургоны. Карнавал совпал с ежегодной трехдневной ярмаркой, и все лошади были в нарядной сбруе. Парад замыкали один за другим четыре грузовика: два принадлежали фирме поставщиков угля, третий — Союзу западнокамберлендских фермеров, четвертый — Кооперации. Фургоны и грузовики представляли собой импровизированные подмостки с живыми картинами. Был, конечно, фургон первых поселенцев, сцена «в лесу у костра», традиционный «рояль»: мальчишки в черном, девочки в белом, изображая клавиатуру, подскакивали и приседали под настоящую музыку; любящая чета — старичок и старушка; была и королева карнавала в окружении свиты и царица цветов со своими фрейлинами. Нашлись, конечно, и тут любители оригинального: на одном грузовике мешки с песком, земляная насыпь, на мешках солдаты в полном обмундировании поют «Путь далекий до Типерери»; пачка сигарет «Вудбайн»[3] — поистине грандиозное сооружение: весь фургон, облепленный сигаретными пачками, представляет как бы одну большую пачку, из нее торчат четыре белые трубки с ряжеными в коричневых париках — ни дать ни взять гигантские сигареты. Да, терстонцы оказались тароваты на выдумку: тут и старуха, живущая в башмаке, и Иона в чреве кита, рай и ад. Английский банк, английские герои (фургон методистов), Алиса в стране чудес (англиканская церковь), недра Биг-Бена, дух труда (грузовик Кооперации). Ни у католиков, ни у квакеров, ни у методистов, ни у Армии спасения своего фургона не было, а конгрегационалисты устраивали свой собственный карнавал. Первый приз получил фургон «Свобода или смерть».
Карнавал был феерией не только потому, что его участники рядились в самые фантастические костюмы, чудесным, сказочным было само по себе шествие: оно протянулось на три четверти мили по Лоуморскому шоссе, которое было обсажено живой изгородью, поблекшей и поредевшей к концу лета; путь лежал через серенький облупленный городишко, дома которого лишь изредка блестели свежей покраской. Процветание почти его не коснулось, пять фунтов в неделю считалось завидной зарплатой; длинная рука войны, дотянувшаяся и сюда, унесла не одну жизнь, разбила не одну иллюзию. Туристам и экскурсантам в Терстоне было нечего делать, да и среди коренных жителей были такие, что рвались из этого захолустья; день был хмурый, зрители на тротуарах одеты в черное, темно-серое, синее, коричневое, и шествие, переливающееся всеми цветами радуги, точно ожившая сказка, легло пестрым узором на канву будничной жизни. Эта легкая, стройная, говорливая колонна точно явилась сюда из другого века, из-под других небес.
За оркестром во главе с Бетти шли около тридцати девочек, все одетые в белое, у каждой в руке белый платочек с колокольчиками в уголках, крошечные на черной резинке колокольчики на запястьях и на лодыжках; они поблескивали, как серебристые капли росы, и тоненько позванивали на ходу: через каждые четыреста ярдов оркестр останавливался, и девочки танцевали.
Танцевали они «польку-моррис», но танец этот давно уже утратил родство с майской березкой и буйными плясками старинного народного праздника весны. Держась за руки, девочки исполняли плавный, неторопливый перепляс, который походил больше на шотландский хоровод, чем на разудалую «польку-моррис» старых времен. Оркестр играл протяжную шотландскую песню «Сто волынщиков», очень подходящую для этого случая.
Бетти почувствовала волнение только в самый день карнавала. Работа в местной ячейке лейбористов в годы войны многому ее научила. Тогда каждый нес какую-нибудь обязанность. Она собирала деньги для подарков на фронт, была даже казначеем ячейки. И когда устроители карнавала попросили ее организовать танец девочек, она, не задумываясь, согласилась. На другой день у входа в магазин Харви Мессенджера появилось написанное от руки объявление:
«Девочки от семи до одиннадцати лет, желающие танцевать на карнавале, приглашаются в ближайший понедельник в 5 часов 15 минут дня в клуб камберлендских фермеров».
Бетти с удовольствием взялась за дело. «Полька-моррис» — очень простой танец, никто не боялся, что не получится. От девочек требовалось одно: двигаться одновременно и в лад; учить этому было не то что уж совсем легко, но и не очень трудно, так что Бетти и скучать не скучала, но и не уставала. Белые платья были почти у всех, если у кого не было, то сшить такое платье проще простого; колокольчики продавались в лавке Дж. и Дж. Эрдсов — пенни за штуку, по карману самым бедным. Если же девочка из большой семьи приходила и говорила грустно, что белого платья у нее нет, мама не может купить, материя откуда ни возьмись появлялась, и часа через два платье, шитое на живую нитку, было готово.