ог бы, по крайней мере, поскоблить дверцы буфета или зачистить. Она бы на его месте давно покрасила.
Когда Бетти вернулась домой и увидела, что он спит на диване, мирно посапывая, она так возмутилась, что даже не стала его будить. Мальчики еще не вернулись, она и не ждала их засветло. Джозеф все еще спал, когда пришел Джордж, его присутствие помешало назревшей ссоре вырваться наружу; только за мужчинами захлопнулась дверь, появились мальчишки; Бетти стала собирать ужин, полная решимости дождаться Джозефа и высказать ему все, что она думает о его жизни.
10
Он вернулся домой поздно, после закрытия кабачка, полный пива и раскаяния, открыл дверь легким пинком, чтобы самоутвердиться, и придержал рукой, чтобы засвидетельствовать почтение к жене.
Бетти сидела в уголке, притворившись, что читает женский иллюстрированный журнал; услыхав шаги мужа еще на улице, выключила радио, передававшее музыку.
Он отвел глаза в сторону, как будто свет газового рожка после минутного хода по темной улице ослепил его. Веселый хмель, оставшийся после проводов карнавала по кабачкам, сократился в крошечного червячка, засосавшего под ложечкой, он нарочно пошатнулся — пусть его обвиняют в пьянстве. Обвинять не стали. Как будто его здесь и не было.
Ох уж эта игра в молчанку! Он готов был убить ее, только бы услышать какие-нибудь звуки.
Плюхнулся на стул и вытянул ноги, точно бросил вызов: а ну давай перешагивай. Уставился в огонь. Она даже не глянула поверх страниц своего журнала. Замаскировавшись этой чисто мужской грубостью, Джозеф внутренне весь сжался, укоряя себя за свою слабость и моля бога, чтобы и чувства его были под стать этим внешним проявлениям геройства.
Бетти тем временем вчиталась в страничку, в усталом мозгу затеплился интерес, и ей очень захотелось просто почитать. В самом деле, что толку ссориться?
— Я что, не имею права на чашку чая? — вдруг крикнул он, лягнув ногой воздух.
— Разбудишь детей.
— Ты только это одно и твердишь.
— А ты что — молчать мне прикажешь? — Она выглянула на секунду из-за страницы и тут же опять уткнулась в журнал, прибавив с отвращением: — Приходить домой в таком виде!
— Я не пьян.
— Тогда перестань притворяться. Да нет, ты пьяный.
— Не пьян, — настаивал Джозеф.
— Они только свистнут, и ты готов бежать за ними хоть на край света.
— За кем это за ними?
— За кем угодно.
Утратив преимущество молчания, Бетти не могла больше сдерживаться:
— Ну хотя бы за Джорджем. Стоило ему сунуть к нам нос, тебя и след простыл.
— Могла бы тоже пойти с нами.
— Ну какое удовольствие напиваться каждый вечер?
— А никто и не напивается.
— Ты напиваешься. Мы не видим, что ли?
— Убери, к чертовой матери, свой журнал!
— Можно и без ругательств, — Бетти опустила журнал, но не убрала. — Иногда мальчики начинают сомневаться, живешь ли ты еще с нами.
— А что я могу поделать? Я встаю, когда они спят…
— Не встаешь. Я тебя тащу с постели.
— …а когда возвращаюсь, они играют во дворе.
— А когда они возвращаются, ты уже где-то веселишься.
— А почему бы и нет? И ты можешь веселиться с нами.
— Не говори глупости. Вечерами я занимаюсь хозяйством.
— Я тебе сколько раз говорил, брось ты какую-нибудь одну квартиру. Вот и будет свободное время. Ну зачем тебе столько работать!
— Ты этого не говоришь, когда я покупаю Дугласу новый костюм на свои собственные деньги.
— Бетти! — Джозеф не обиделся: он решил сыграть на этом несправедливом упреке, пробудить в ней жалость. — Стыдно так говорить. Очень стыдно, — сказал он.
— Прости, пожалуйста, — Бетти отложила в сторону журнал и пошла на кухню вскипятить чай. Когда переступала вытянутые ноги Джозефа, он попытался было притянуть ее к себе. Она отскочила как ужаленная, и он понял: если настаивать — скандала не миновать. Но это его не обескуражило, он что-то замурлыкал себе под нос, стараясь удержать отвоеванное преимущество.
— Если я буду ходить с тобой, — говорила из кухни невидимая Бетти, — кто будет оставаться по вечерам с мальчишками?
— Это уж просто глупо! Во-первых, можно всегда кого-нибудь позвать. А во-вторых, они уже большие, могут и без присмотра.
Бетти закивала в подтверждение собственных мыслей: вот, пожалуйста, ну конечно, она права. Скоро ли закипит этот чайник? Ей слышно, как Джозеф подтянул ноги, взял кочергу и стал ворошить угли в камине; значит, придется подбросить лишний совок, какая уж тут экономия. Заварив и разлив чай, она вошла с двумя чашками; одну подала в протянутую руку Джозефа; он уже опять лежал на тахте.
— Печенье есть?
— Да, целая пачка.
Бетти опять пошла на кухню, принесла печенье, дала Джозефу, села, все еще огорченная его словами: «они уже большие, могут и без присмотра». Наблюдая за тем, как Джозеф пьет чай, Бетти почувствовала мимолетное сожаление, что он так распустился: в его годы уже брюшко; знал бы, какое ей приходится делать усилие над собой ночью в спальне: раздевается он так неряшливо, куда вещь упала, там и лежит; это уж не так важно, внешний вид не имеет значения, убеждала она себя. Хотя ее жизнь подчинялась именно этому.
— Гарри был чем-то сегодня расстроен, — сказано примирительно.
Бетти изо всех сил старалась подавить злость, которая клокотала в ней. Джозеф — сигарета, чай, расслабленное брюхо, что еще человеку нужно? — пускал к потолку кривобокие кольца дыма и блаженствовал в предвкушении завтрашнего выходного.
— Ты слышишь, Гарри был чем-то сегодня расстроен.
— Да? А что с ним?
— Он не говорит.
— Значит, ничего страшного. Дети обычно говорят.
— Хорошо же ты знаешь детей! — все еще сдерживаясь.
— Я помог вырастить четверых братьев и сестер, заруби себе на носу! В десять лет умел переменить пеленки!
— Я уже это слыхала. Оттого-то у тебя отвращение к детям на всю жизнь.
— Ради бога, не начинай, Бетти. Ведь только что помирились.
Бетти подумала, что Джозеф, пожалуй, прав, но все-таки сказала:
— Если я тебе этого не скажу, не скажет никто.
— Ну и пусть. Может, это и лучше. Легче, во всяком случае. Ведь, по-твоему, все, что я ни делаю, плохо.
— Но я только и сказала, что Гарри чем-то расстроен.
— Да. Но подразумевала ты, что во всем этом виноват я. Что я должен был явиться на кар-на-вал! О господи, — Джозеф покраснел, устыдившись своей бессердечности и неловко заерзал на тахте, точно его тыкали палкой. Сорвавшись, он уже не знал удержу, и в то же время чей-то тихий голос как будто нашептывал ему: «Что ты делаешь? Ты любишь ее больше всего на свете, если вы расстанетесь, ты погиб». Он повернулся к ней и напал на нее тем же оружием.
— Что случилось с Гарри?
— Не знаю. Мне он не говорит.
— А я что, по-твоему, должен сделать? Пойти разбудить его и задать десяток-другой вопросов?
— Не говори глупостей.
— Тогда зачем вообще начинать об этом?
— Потому что есть вещи, о которых нельзя молчать, — сказала она чуть не в отчаянии. — Конечно, тому, кто пьянствует каждый вечер, этого не понять.
— Сколько раз повторять, что ты могла сегодня пойти со мной. — Он сбросил ноги с тахты на ковер, ступням было тепло и мягко в шерстяных носках, связанных Мэй: вот Мэй действительно его любит, принимает таким, какой есть. — Ты можешь пойти со мной когда и куда угодно. Ты это знаешь. Когда и куда угодно!
— Я никогда не спрашиваю тебя, куда ты идешь, — тихо сказала Бетти. Метнулась из огня да в полымя, знала: ходил по городу один слушок.
— Я тебе сам всегда говорю.
— Можешь не говорить. Я не хочу этого знать.
— А я-то тут при чем?
— А кто же? — В словах и в лице вызов, чему — ей и самой неясно. — Кто?
— Ты не умеешь спорить, вот в чем беда. С тобой разговаривать — до срока состаришься. У тебя нет логики.
— Если бы я была умная, ты бы еще к чему-нибудь придрался.
— Я никогда не придираюсь. Мне от этих ссор тошно! Тошно! Я пришел домой. Сегодня праздник. Ну, немножко выпил, а дома сейчас же скандал. Что за проклятая жизнь!
— Можно и не ругаться.
Сидит на кончике стула, спина прямая, как на самом чопорном чаепитии в гостях, и в полную меру несчастна.
— Да, я хотел сказать, я ведь видел тебя сегодня днем, — Джозеф совсем расчувствовался, войдя в роль страдальца и желая укрепиться на этих позициях. — Да, видел. Это было знаешь где, как раз напротив… банка… — Голос его осекся: он замолчал, неужели Бетти не разжалобить?
— Ты хотел сказать, напротив «Льва и ягненка». — Фраза выхлопнута, и губы опять сжались. Точно устыдились своей дерзости: будто не слова вырвались, а высунулся язык.
— Ну и пусть! — рявкнул Джозеф и опять лег. — Ты всегда так! Вечно выскочишь с глупостями! Перебила меня. И я забыл, что хотел сказать. А ведь что-нибудь важное. Господи, о чем же это я говорил?
Ожесточенность легла между ними, тишина становилась ледяной. В голосе Джозефа прозвучала почти старческая усталость, и Бетти стало немного страшно.
Искра вспыхнула и погасла, и Джозеф заговорил совсем другим тоном, словно его подменили:
— Вот что выходит, когда у человека нет образования. Я все, все чувствую, но выразить не могу. И ты, конечно, не можешь, да нет, я совсем не хочу обидеть тебя, честно, не хочу. Если бы мы с тобой кончили школу и потом дальше учились, мы бы всегда разговаривали о чем-нибудь умном и интересном, не то что эти вечные ссоры. Я бы прочитал какую-нибудь интересную книжку и рассказал бы тебе, а ты бы с удовольствием слушала, потому что я бы умел хорошо рассказывать. И тогда… я никуда не ходил бы по вечерам из дому. Никуда… — Он закрыл глаза, пиво внутри заходило и, казалось, проступило сквозь поры, как сквозь бумагу: перед глазами поплыли газеты, комиксы, журналы и другое подобное чтиво, которым он сейчас утолял ненасытный аппетит к печатному слову, даже стало мутить. — А то ведь что мы с тобой читаем — дерьмо! Настоящее дерьмо! Вроде того, что у тебя в руках.