Ему удалось было задеть в душе Бетти добрые струнки, но эти слова укололи ее: очень уж Джозеф требователен.
— В этом журнале есть интересные вещи, — поспешно возразила она. — Образцы для вязания и…
— Образцы для вязания! Хорошенькая тема для разговора. С ними вяжут, а не разговаривают.
Бетти улыбнулась: уголки губ у Джозефа вздрагивали, он уже настроен шутить.
— И еще роман с продолжениями.
— О чем? — спросил Джозеф.
— О чем? Сейчас, сейчас… — она забыла о чем. Раскрыла рот и, понимая, что вид у нее довольно глупый, передразнила себя. Джозеф над ней посмеется, и забывчивость ее пройдет незамеченной, а она тем временем вспомнит, про что этот роман. — Вспомнила. Про одного молодого доктора. Он готовился к экзаменам.
— Ну и что? Они все готовятся.
— Но там еще есть медсестра…
— Ну хватит. Ясно. — Джозеф замахал руками, точно отгоняя ос. — Он ухаживает за ней, но не может видеться часто из-за этих самых экзаменов, а она решила, что он влюбился в другую, и стала гулять с другим доктором. Этот был не такой умный, как доктор номер один, но зато у него было больше денег. Что, разве не так?
— Ты читал этот роман!
— Нет, не читал.
— Зачем тогда спрашиваешь, если читал?
— Я не читал! Я все это сию минуту выдумал.
— Ты не мог это выдумать. Там именно про это.
Джозеф, довольный собой, рассмеялся.
— Вот до чего договорились. Твой муж — писатель. Тем больше оснований забросить этот журнал подальше.
— Не может быть, чтобы ты не читал.
— Ты мне не веришь?
— Но там все так и есть!
— Говорю тебе: я его не читал.
— Разбудишь детей.
— Ты только это и знаешь.
— Значит, читал что-нибудь очень похожее.
— Возможно… возможно. — Он вдруг как-то весь сник. — Ты обо мне слишком высокого мнения, Бетти.
— Почему? Ты что-нибудь натворил?
— Господи, ты кого хочешь с ума сведешь. Мы ведь начали про образование.
— Прости.
— Ну, это пустяки.
— Все равно прости. — Она секунду помолчала. — Так ты о чем?
— О чем?
— Ну да, — Бетти кивнула, улыбнулась подбадривающе. — Давай говорить про образование.
— А что именно?
— Дуглас в классе всегда первый.
— И я был первый.
— По-моему, это еще ничего не доказывает.
— А зачем ты об этом начала?
— Надо же с чего-то начать.
Джозеф покачал головой, отпил чай и поморщился.
— Вишь ты, чай совсем остыл.
— Ты, Джозеф, поросенок, больше никто.
Бетти встала, взяла его чашку и пошла на кухню к плите.
— По Гарри правда был чем-то расстроен.
— Я с ним утром поговорю. Да, чуть не забыл. Можно я возьму завтра твой велосипед для Томми Марса? У него спустила шина, и я обещал ему дать твой.
— То есть как?
Бетти терпеть не могла, когда брали ее велосипед: во-первых, без него как без рук, а во-вторых, дать кому-то велосипед… все равно что чужой станет пить из твоей чашки.
— Что значит: то есть как?
— Ради бога, Джозеф, перестань придираться к каждому моему слову. Я понимаю теперь, почему тебя так волнует образование: ты не понимаешь самых простых слов.
— Опять в пузырек полезла.
— Ненавижу, когда ты так говоришь.
— Знаю.
— Бери свой чай. Смотри, чтобы опять не остыл.
— Мы решили прокатиться в Ботел.
— Прокатиться! Скажи уж — смотреть петушиный бой. Ну зачем ты хитришь со мной, Джозеф? Ведь все знают, что бывает в Ботеле по воскресеньям.
— Слава богу, не все, — Джозеф выдавил неуместный смешок.
— Интересно, когда же ты завтра утром собираешься поговорить с Гарри? Пока выспишься, пока прочитаешь свою любимую «Пипл». А тут и Томми Марс пожалует за моим велосипедом.
— Я поговорю с Гарри.
— Да и вообще это бесполезно. — Голос ее звучал уверенно, точно она давно уже все поняла, но только теперь нашла случай высказаться. — Он все равно пропустит твои слова мимо ушей.
— Да что ты такое говоришь!
— Вот увидишь. Ты ведь никогда ни о чем с ними не разговаривал, а тут вдруг надумал ни с того ни с сего. Ладно уж, я сама как-нибудь потихоньку все у него выведаю. Тогда и подумаем, что делать.
На душе стало полегче; Бетти опять села, взяла журнал и в один миг нашла место, где остановилась. Джозеф поглядел на нее, отвернулся; что с ней делать: заорать или добром урезонить; тряхнул головой, удивляясь самому себе, закурил сигарету, последнюю в пачке: не забыть бы оставить бычок, не то завтра, как проснешься, курить будет нечего.
Бетти все читала.
— Послушай, — начал Джозеф с дрожью в голосе — неизвестно почему: злость прошла совсем, — ты разве не хочешь рассказать мне о карнавале?
— Ты ведь сказал, что все видел.
— Да, видел, — любопытство одержало верх над закипавшим раздражением. — Интересно, кто там был? Кого ты видела?
— Были все, кроме тебя.
— Черт возьми, давай хоть немножко поговорим спокойно.
— Пора идти спать, — не поднимая головы, перевернула страницу. — И, пожалуйста, не выражайся.
— Если бы я мог, пришел бы, — он беспокойно заворочался на тахте. — Чертова тахта, прости, эта окаянная тахта, чтоб ей пусто было!
— Окаянная ничуть не лучше. Так чем же она тебе не угодила?
— Сама прекрасно знаешь. Короткая, ноги не вытянешь.
— Она как раз занимает простенок. Еще что-нибудь тебя интересует?
— Состязаниями командовал Гарольд Пэттерсон?
— Да, — ее рука безошибочно протянулась к чашке чая.
— Ну конечно, кто же еще! Мне этот парень здорово на печенку действует. Вечно из себя начальника строит.
— А по-моему, он совсем неплохой.
— Это смотря для кого. Послушала бы ты его в Кирк-брайде. Таллентайр, сделай то! Таллентайр, принеси это! Хоть бы раз сказал «Джозеф». А всего-то ходил в простую школу, как все. Где бы я ни работал, черт побери, — не могу не ругаться, — где бы я ни работал, надо мной всегда найдется начальник. Ну и что я теперь? Кладовщик! Веселенькая работка, ничего не скажешь.
— Найди другую.
— Где я найду? На что я теперь годен?
— Ты сейчас ни хуже, ни лучше, чем был всегда, Джозеф Таллентайр. И нечего ныть.
— Но это так! Даже у станка я был рабом. Раб машины!
— Совсем спятил.
— Почему у нас в доме нет пива?
— Что-о?
— А ты разве не видела на рекламах или в кино: «Пиво и дома неплохо пьется»? Тогда и в кабак идти не надо побаловаться пивком. Почему у нас никогда нет пары бутылочек про запас?
— Как же, запасешься с тобой! Брюхо у тебя бездонное.
— Это у кого брюхо?
— Если пиво здесь ни при чем, значит, в тебе завелась какая-то хворь. Нечего об этом и говорить.
— Уже достаточно наговорила.
— В том-то и беда, — вздохнула Бетти, — что я очень мало говорю.
— Вот, оказывается, в чем беда.
Но в ее словах уже слышались добрые нотки, и у него сразу потеплело на душе: ну как ей объяснить, что не нужно ему ничего другого. А когда-то это ясно было без слов.
Она зевнула, потянулась, руки взлетели, тело напряглось и подалось к нему, если бы он не знал ее так хорошо, подумал бы, что она нарочно. Но если бы она не знала этого, она не стала бы так потягиваться.
— Пора спать, — сказала она. — Не засиживайся. Ты обещал утром поговорить с Гарри.
— У них есть велосипеды, могут поехать со мной в Ботел.
— Опоздают в воскресную школу.
— Вот те крест, не опоздают.
— Все равно я против. Зачем им этот петушиный бой?
— Но ведь не им биться, старуха!
— Не называй меня «старуха». Мне еще и тридцати нет. Погляди на себя.
— Это я, что ли, старуха?
— Никак не могу тебя понять, — она еще раз зевнула. — Уверяешь меня, что хочешь быть умнее, — опять зевок, — а сам говоришь такие глупости.
— А разве я говорил, что хочу быть умнее? Говорил?
— Я не могу помнить наизусть все твои речи. Но смысл был такой. Я ведь не попугай — повторять за тобой слово в слово. Не так уж это важно.
— Ну ладно. Не лезь в пузырек.
— Я ненавижу этот жаг… этот жаргон.
— Я, по крайней мере, не говорю слов, которые не могу выговорить.
— Какой ты злой!
— Ты даже не замечаешь этого. Я иду спать. Не засиживайся долго.
Последние слова могли б поторопить его, но сказаны они были таким тоном, что менее всего походили на обещание супружеских ласк.
— Ждать мне нечего, — вполголоса проговорил он.
— Что ты там бормочешь?
— Ничего.
Она тихонько поднялась по лестнице в спальню.
Джозеф был рад. По его мнению, он сегодня очень легко отделался. Ее, конечно, огорчает его бесхарактерность, но если бы она знала, как он несчастен эти последние годы. Его угнетали чувства, о которых даже никому не расскажешь: как будто душа потерпела кораблекрушение, и не только надежда, но даже инстинкты остались без кормчего. Ему было страшно, и, только выпив, он чувствовал облегчение. Иногда голова у него вспухала, как будто все то, что он подавил в себе, отринул, что прозябало втуне, забытое и непризнанное, вдруг оживало и, пользуясь его слабостью, начинало заявлять о себе. Голову тисками сжимали страхи, которые он не умел опознать.
11
Все-таки он расстался с аэродромом и поступил агентом в страховую контору, думая, что наконец нашел желанное дело, которое снимет оцепенение души. Но уже через несколько месяцев понял, что легче стало только самую малость; работать приходилось больше почти за ту же зарплату; и хотя он теперь сам распоряжался своим временем, хотя собирать страховые взносы в городе и окрестностях было интереснее, чем прозябать на складе, это ему тоже скоро прискучило; только новизна скрашивала ему жизнь, и он искал ее не на работе.
Когда подвернулся тот замечательный случай, он ухватился за него потому, что в тот день ему было очень стыдно. С утра он пошел к отцу, хотел уговорить старика уйти на покой. Джону было за семьдесят, и жена попросила детей убедить отца перестать работать. Его пенсия и небольшая помощь детей дадут почти столько, сколько он получал сейчас. Но отец, услыхав, с чем пришел сын, так раскипятился, что боевой пыл у Джозефа тотчас пропал, и он промямлил что-то о близк