Джозеф по утрам был в меньшей запарке, но и у него дел было по горло. Надо принести ящики с пивом из подвала, расставить бутылки, начистить до блеска стойку, полить из шланга дворик, укомплектовать команды, устроить тренера. Он организовал команду метателей стрелок, правда, пока она еще не очень популярна (в скором будущем у него будет их две), да и трудно набрать игроков для выездной встречи, если предстоит играть с кабачком, стоящим в стороне от дороги и куда не ходит автобус. И еще в «Дрозд» стали собираться хозяева гончих, Джозеф знал, что им нужно место для сборищ. Их никто не пускал к себе — хлопот не оберешься: едут куда-нибудь к черту на рога в самое неподходящее время и, конечно, требуют больших автобусов. То сам хозяин кабачка был против, то возражала жена, не желавшая, чтобы перед ее домом выли дрожащие, не кормленные перед гоном собаки, тем более что иной сердобольный хозяин пускал своего пса в дом погреться и тот без лишних слов лез на лавку или, оголодав, слизывал с ножек стола политуру. Если же и хозяин и жена соглашались все это терпеть, то, как всегда бывает, именно против этого кабачка возражал из чистого духа противоречия какой-нибудь член комитета местного отделения собаководов. Короче говоря, у футбольной команды был свой кабачок, у крикетистов и теннисистов был, регби-клуб имел свою штаб-квартиру, голубятники встречались в клубе Британского легиона, и участники «круглого стола» могли похвастаться крышей над головой, а вот у собаководов своего пристанища не было. Джозефа очень скоро выбрали секретарем. И он должен был собирать взносы и вести всю бухгалтерию, потому что выбранный казначей боялся иметь дело с деньгами; и он организовывал собрания и часто вел их, потому что председатель то работал в ночную смену, то был на соревнованиях гончих; и он обходил дома членов комитета, свято соблюдавших график натаскивания собак; заказывал автобус для выезда людей и собак на соревнование. Притоком посетителей эти хлопоты почти не вознаграждались. Но занимаемый пост позволял бесплатное посещение любого из соревнований — вот это была для него настоящая награда.
Местная ячейка лейбористской партии решила проводить в «Дрозде» собрания своего комитета, Бетти было это очень приятно. Ей прислали копию резолюции, в которой говорилось: «Ввиду того, что один из бывших членов нашей партии имеет возможность предоставить бесплатно помещение для собраний, и учитывая, что Темперанс-холл обходится партии пять шиллингов за вечер и ожидается увеличение платы до шести с половиной шиллингов; учитывая, что вышеупомянутый бывший член партии был нашим активным работником и сейчас является единственной хозяйкой пивной в городе, о которой можно сказать, что она открыто поддерживает идеалы нашей партии, — принято решение в будущем проводить собрания, устраиваемые через понедельник, в пивной „Гнездо дрозда“. О том, где будут проводиться ежегодные и чрезвычайные общие собрания, будут приниматься по мере надобности отдельные решения. Предложение внесено К. Найсом. Принято. Д. Мьюирхед».
Джозеф предложил вставить эту резолюцию в рамку и повесить на стене. В частной беседе с Д. Мьюирхедом было согласовано, что участникам собрания пить пиво в кабачке не обязательно.
Управившись с утренней уборкой, уплатив все счета, заказав автобусы — все это Джозеф успевал сделать до одиннадцати, — он переодевался и шел прогуляться в город. Причина (или предлог) всегда находилась: пойти в банк, поговорить с тем, повидаться с этим; подобно позднему вставанию, эти прогулки по главной улице — на Джозефе галстук, воротничок, он курит сигарету, никуда не торопится, ничто над ним не висит — были истинным удовольствием. Не то чтобы он торжествовал: наконец он сам себе хозяин (хотя немножко торжествовал, конечно), он гордился собой. Гордился тем, что жизнерадостен, весел, независим, идет легкой, бодрой походкой; светит солнце, бегут облака, встречные прохожие приветливо кивают. В этом странствии по городу он еще и еще раз убеждался, что теперь его восхищают в мире не вещи, формы, краски и животные, но люди, их голоса, жесты и самый город.
Когда открывались двери «Дрозда», настрой у Джозефа всегда бывал один: к нему должны идти все. Ровно в одиннадцать тридцать он стоит на крыльце в ожидании заслуженной награды. Точь-в-точь пират на борту захваченного корабля с сокровищами; под ногами зыбкая палуба, в глазах торжество победителя.
В дообеденное время — 11.30–15.00 — посетителей мало. И все-таки человек пятнадцать-двадцать побывает; все знакомые, он поговорит с ними, в глубине памяти оттиснутся особенности каждого. Заглядывал кое-кто из «крепких парней», заплатив за одну пинту пива, получали доступ к мишени; тренировались они упорно; хороший метатель стрелок мог четыре, пять вечеров в неделю почти даром наливаться пивом; придет, уплатив за первую пинту, а дальше весь вечер расплачивается игрой. Зашел однажды Дидо, посолидневший, полысевший, решил, что «Дрозд» не хуже других пивных, если не лучше, и остался. Иной раз кто-нибудь приносил домино; мало-помалу эта игра становилась любимым времяпрепровождением. Дидо скоро пристрастился к костяшкам: его первое спортивное увлечение под крышей. Однако главным развлечением в эти часы, когда за окном еще белый день, как-то не очень пьется (базарные дни, конечно, не в счет) — так, случайная дань Бахусу, а не священнодействие, — было чтение газетных страничек о скачках и заполнение таблиц со ставками. Джозеф был всегда готов сбегать через улицу к телефонной будке и сообщить на почту о ставках. Сам он ставил на своих любимцев каждый день.
Он начал запоминать людей, посещавших его кабачок, особенности их характера. Сюда они приходили к нему, он обязан не только напоить их, им должно быть у него хорошо. Это отнюдь не означало, что он разыгрывал из себя добренького хозяина, который запанибрата со всеми, кто ни придет. У него не было времени для таких глупостей. Когда ему случалось но радио, а потом и по телевизору услышать или увидеть такого «добрячка», ему становилось противно. Но тем не менее его отношения с посетителями отличались от того, как было в других кабачках. Для одних его пивная была как бы собственной гостиной. У такого посетителя было свое любимое место, он всегда пил одно и то же и в том же количестве, вел одни разговоры, шутил одни шутки. Пивная для него — продолжение собственного дома. Для других его кабачок — островок свободы, где все дозволено: можно бросить на пол окурок, брякнуть все, что просится на язык, поспорить. Сколько людей — столько прихотей, манер поведения, но в каждом таится искорка, готовая разгореться в стремление перебраться в соседний кабачок. Фразы «у него уютно», «тихая пристань» были точным выражением того, как относились жители Терстона к своим кабачкам. Человек приходил к тебе в дом, и жизнь его волей-неволей переплеталась с твоей.
Со временем Джозеф так сблизился с завсегдатаями, что стал для них чем-то вроде доверенного лица или даже исповедника, весьма часто — «рукой дающей», иногда писарем (карточка подоходного налога нагоняла такую панику, что беднягу, казалось, сейчас хватит кондрашка) и всегда доброжелательным собеседником, готовым выслушать любое признание. Удивительным было то, что душу раскрывали люди, обычно угрюмые, скрытные, способные произнести одну-единственную фразу: «Я ничего не сказал, ничего», что всегда так и было; они упорно молчали даже на расспросы врача, считая их бестактным вторжением в интимную жизнь, и целые недели мучились от болей, о которых стеснялись сказать; соприкоснувшись с ледяным веянием жизни, они буквально впадали в спячку, не подозревая, что только в действии можно познать самого себя. И вот эти-то люди рассказывали Джозефу — содержателю кабачка — факты и случаи, скрываемые от жен, братьев и даже от друзей. При этом они не просили, поеживаясь от смущения, держать сказанное в тайне — это само собой разумелось. Один среди многих — мистер Хаттон, ушедший на покой плотник, который приходил каждый день, после обеда, брал кружку светлого слабого, десяток сигарет «Вудбайн», коробок спичек, пакет жареной картошки (за стойкой, пока он дойдет до бара, его шаги и стук палки слышны за несколько ярдов); через месяц Джозеф уже не спрашивал, что будет пить старый плотник, знал его вкусы: тот редко заказывал что-нибудь другое. Старик обычно садился в угол у огня, извлекал откуда-то из недр своего сюртука очередной номер «Дейли экспресс», перегибал вчетверо, очки в дешевой оправе съезжали на кончик носа; в лице хорошей лепки суровая непреклонность — ни дать ни взять ученый-археолог, пытающийся вдохнуть жизнь в тысячелетний пожелтевший пергамент. Спустя полчаса он прятал газету и подходил к стойке, просил листок бумаги и аккуратным каллиграфическим почерком выводил на нем черной тушью свои ставки. Всегда не выше четырех шиллингов шести пенсов (кроме дней дерби и национальных скачек), все ставки делил на шестипенсовики и в конце концов исписывал листок кличками лошадей, дублями, дубль-экспрессами, пари с подстраховкой и пари-автоматом. Если бы все его ставки попали в цель, на него полмесяца лился бы дождь шестипенсовиков.
Джозеф мог бы неделю описывать действия и настроения мистера Хаттона; он знал каждое мановение его руки, знал, в каком расположении духа он поднимает кружку; знал, что за человек мистер Хаттон, какие мысли его волнуют, что он уже сделал, что намеревается сделать; знал, чье имя стоит в его завещании. Больше того, он мог в воображении пройти с ним по городу на всем его пути домой; знал, как он отвечает на приветствия: шаркнет, остановится, правую ступню чуть вывернет наружу; заходит в лавку мясника, заботясь о своей собаке, и вот наконец он дома: сидит в кресле, обтянутом пледом, на левой брови завиток волос, точно овечий хвостик. Знал едва заметную перемену выражения в его лице, когда он слышит фразу, с которой не согласен; знал гримасу, когда он слышит фразу, с которой не согласен и которая бесит его; еще одну гримасу, когда он слышит фразу, с которой не согласен, которая бесит его и рождает в уме поток возражений, еще одну — когда он слышит фразу, с которой не согласен, которая бесит его и рождает в уме поток язвительных возражений; и последнюю, когда он слышит фразу, с которой не согласен, — все остальные чувства смолкают, и он отвечает собеседнику тоном сдержанной иронии…