ыми, шатались по городу и его окрестностям, как бездомные собаки, никому не нужные, голодные, в поисках куска хлеба.
Вдруг раздавался женский визг, летели на пол стаканы, тапер прекращал играть. Джозеф в мгновение ока выскакивал из бара, толкнув туда Бетти и двух официанток и заперев там. Сопровождаемый половыми Франком и Томми, мчался на шум. Хорошо еще, что зал был невелик — одно название, что зал. В такой тесноте как следует не развернуться. Подружки, посторонние посетители пытались вытолкнуть бойцов в коридор, мешали стулья, столы, летевшие вместе с бутылками вверх тормашками на пол. В углу двое: один держит другого за лацкан и колотит что есть мочи по солнечному сплетению; другой, схватив противника за горло, пытается блокировать наносящий удары кулак.
По пути в зал надо улыбнуться одному, посмеяться с другим, отпустить шутку. Возле дерущихся — небольшое препятствие, два-три добровольных усмирителя, только и ждущих момента, как бы самим ввязаться. Джозеф, пытаясь разрядить обстановку, идет прямо на драчунов. Говорит громко, отчетливо только одну фразу: «Хотите драться, деритесь на улице». Еще повторяет и еще, как непререкаемую истину. Высылает всех из комнаты. Вдруг хватает дерущихся за шиворот, встряхивает, кричит: «Идите на улицу! Да! Да! Уходите немедленно!» Опасность заключается, во-первых, в том, что посетители могут счесть эти его слова за посягательство на свободу личности; во-вторых, если при встряске рука одного разжалась, то недолго и самому схлопотать по физиономии. Может статься, что бойцы, осознав нападение третьей стороны, объединят силы и нападут на общего врага: в такие минуты хозяина ненавидят все — и за то, что мешает драться, и за то, что не может драться.
Джозеф не имеет права допустить, чтобы на его глазах гибло его детище. Из коридоров шум, крики: «Что случилось? Кто там вопит?» Том, маленький крепыш, не любящий шуток (он обслуживает комнату метателей стрелок: только что из армии, где боксером наилегчайшего веса оспаривал звание чемпиона Севера), встал в позицию, чтобы нанести удар. Джозеф бросает дерущихся; те, обретя свободу действий, с остервенением вцепляются друг в друга. Джозеф дергает Тома за руку. Вмешиваться нельзя — будет еще хуже.
Он и сам вот-вот ввяжется в драку, попытается силой разнять идиотов. Могут избить? Неважно. Его тело помнит столько побоев. Зато потом не будет краснеть, вспоминая эти минуты: а то, чего доброго, не только другие, но и сам себя станешь считать трусом. А ну давай! Вперед! Кулаки так и чешутся. Черт! А ведь удовольствие — глядеть на драку. Драться будут всегда. Он нападет на одного, Том возьмет на себя другого. Но вообрази себе на долю секунды настоящую битву: ведь не исключено — сбежится сюда вся городская шваль и полезет драться. А ведь со всеми не справишься. На свете нет более азартного зрелища, чем кулачный бой; на него, как на канатоходцев, шагающих над бездной, сбегаются поглазеть все, кому не лень.
Втроем он, Том и Джек схватили сцепившихся парней и стали толкать к выходу; вмазали по лицу — не отвечай, толкай дальше. В коридор. Слева и справа — сочувствующие, коридор узкий, как бутылочное горлышко. А теперь быстро захлопнуть дверь в зал, бар заперт, остался один выход — на улицу. Поднатужиться еще толчок. И все с улыбкой, подмигни парню, стоящему у дверей; можно даже воскликнуть: «А ну взяли!» — кругом смех, на улице перед домом собрались зеваки. Раз-два, взяли! Вот уже на крыльце, вниз по ступенькам, последний рывок. Скорее обратно, захлопнуть двери и задвинуть щеколду.
Остается быстро навести порядок. Дуглас наверху в окне, занавески отдернуты, лицо белое как мел, смотрит вниз, кулаки сжаты, все внутри содрогается.
С драчунами расправа одна: больше на порог к себе не пускать. Хозяин имеет право не обслуживать, если не хочет. Зная об этом, драчун позаботится в самое ближайшее время прийти с повинной. Обычно приходит в понедельник, часов около шести, когда еще почти никого нет. «Минутку, Джо, одну минутку». Двое в пустой комнате. «Очень извиняюсь. Это он начал. Больше никогда, никогда… Прости уж на этот раз». И бывало, Джозеф прощал или запрещал только ходить в зал, где поют. Но все-таки в те первые месяцы он отказал в посещении двенадцати парням. Еще восьмерых лишил пивной на полгода. Это было куда труднее, чем просто выставить дерущихся. Забубенные головы, они могли завестись из-за пустяка. Джозеф, коренастый, крепкий, как отец, не скоро терял терпение. Стоишь в пустой комнате один на один; в окнах ранние серые сумерки; за столиками притихли, слушают; Джозеф намерился не уступать, но это тебе не лежать утром в мягкой постели и воображать, как все вечером произойдет. Конец обычно бывал один: каким-то чудом Джозефу удавалось избежать еще одной драки; парень, хлопнув дверью, бросал на прощание: «Я это тебе припомню». Угроза была непустая. Идя утром в город, Джозеф как сквозь строй проходил мимо шпаны, подпиравшей заборы, осыпавшей его бранью, насмешками, провожавшей плевками. Дуглас не раз наблюдал этот крестный путь отца; однажды его самого остановили: «Скажи своему старику, пусть лучше пустит нас. Ишь загордел, ублюдок».
Джозеф мало задумывался, как все это влияет на мальчишек. Он не видел тут чего-то ужасного. Ожидал этого, сам сталкивался с гораздо худшим. Но Дуглас видел, как мучится мать, убирая в воскресенье комнаты после субботних попоек, и мучился вместе с ней; Гарри реагировал по-другому; он знал, что отец не пускает в ход кулаки, и то понимал его, восхищался, то, наоборот, презирал. Если Джозеф когда-нибудь и задумывался над этим, то вспоминал, как в четырнадцать лет уже работал наравне со взрослыми с половины шестого утра по четырнадцати часов в день, видя вокруг себя чудовищные, по узаконенные обычаем вещи.
И все-таки оба мальчишки, особенно Гарри, любили свое «гнездо». Гарри предпочитал время сумерек: с быстротой молнии покончив с уроками — они никогда не отнимали у него много времени, — он бежал вниз, и Дуглас оставался хозяином всего верха, запирался в спальне и набрасывался на книги с таким рвением, как будто знания из них надо было выколачивать цепом, как зерно из колосьев. Все вечера — четыре, пять, даже шесть часов подряд — Дуглас просиживал взаперти за книгами, уча наизусть стихи, вызубривая латынь; если попадались строки, пленявшие его красотой, он читал их громко, нараспев; а то писал сочинения: перо само так и летало по строчкам, он то горел от восторга, то мучился над неудачным оборотом в пылу какого-то странного безумия.
Джозеф больше всего любил время после обеда, когда можно немного сбавить темп, расслабиться. Позднее, с наплывом людей, опять начнется запарка: он терпеть по мог, чтобы посетитель ждал. И здесь, как и с храпением пива, его подстегивали соображения престижа: у него в пивной мгновенно обслуживают.
Чтобы угнаться за ним, работать приходилось до седьмого пота. Он требовал такой же быстроты от всех: сердился, если кто-нибудь, считая деньги у кассы, мешкал и задерживал его.
Бетти нет-нет и отвернется от стойки, как будто расставляет стаканы и кружки, а сама хочет немного передохнуть.
Но все-таки его энтузиазм был заразителен: в крошечном пространстве за стойкой он словно исполнял быстрый ритмический танец: нагнулся за бутылкой, покачал пиво, повернулся к кассе, перелил спиртное из мерки в рюмку, уставил на поднос бутылки, стаканы, кружки — четко, красиво, ни одного лишнего движения.
В самом начале Джозефа мучило одно опасение, которое, к счастью, не оправдалось. Он боялся, что Джордж и здесь не оставит его в покое. Но этого не случилось. Джордж не нуждался в крыше над головой, ему нужна была опора. И впервые в жизни она у него появилась. Он мог слоняться по городу, один или с Элен, но чувствовал себя защищенным, потому что был кабачок Джозефа, тихая пристань, откуда он выходил, как бы заново родившись. Он никогда не напивался в «Дрозде»: так боялся, что его перестанут пускать. Едва назревала драка, он сам немедля вытряхивался. Не мог он и посягать на внимание Джозефа, когда того буквально рвали на части. Его дружба с Джозефом имела совершенно особую подоплеку, это его раздражало, но что тут можно было поделать? И он не часто посещал «Гнездо дрозда», надеясь наверняка обеспечить себе и теплый прием, и внимание Джозефа и, между прочим, напомнить о своей независимости. Это было поистине благо.
Лестер наконец-то распрощался со школой и работал шофером на грузовике завода фруктовых вод. Джозеф теперь почти не видел его. Он стал профессиональным спортсменом, спринтером, ездил на соревнования по всему округу. Иногда его подвозил автобус собаководов. Соревнования нередко устраивались неподалеку. Джозеф и Лестер оба радовались встрече; Джозеф даже заметил: если племянник несколько дней не заглядывает, то начинаешь скучать.
Кабачок закрывался в десять. Надо было вымести пол, вымыть стаканы. Бетти шла готовить ужин; появлялся Дуглас, отрывался минут на десять от письменного стола, чтобы помочь отцу сосчитать выручку. Строил аккуратные столбики, отдельно шестипенсовики, трехпенсовики, серебро, медь. Зная, что для сына это вклад в общий труд, Джозеф позволял ему помогать, хотя, как правило, не любил, чтобы кто-нибудь другой занимался деньгами. Это был странный, молчаливый подсчет, странный, потому что ни отец, ни сын не ощущали никакой тяги к деньгам как к таковым. Джозеф радовался, если дневная выручка оказывалась выше, чем неделю назад, но радовали его цифры, воплощавшие затраченный труд, символизирующие успех, а не деньги как таковые, не их материальная сущность. Колонки цифр в его маленьких синих приходных книжечках — ни дать ни взять записи дневника.
Чашка чая, бутерброды, Бетти за своим любимым журналом, Дуглас — длинные взлохмаченные пятерней волосы, лицо нервное, возбужденное; у матери такой измученный вид, что с уст его срывается едкое замечание, на которое следует не менее едкий ответ. Искра ссоры вспыхнула и погасла; чтобы успокоить мужчин, Бетти читает им колонку сплетен или интересное объявление. Во всех залах пивной темно, первая грязь смыта до завтрашней уборки. Во всех домах города окошки уже не светятся.