Ноги налились свинцом. Бетти внезапно бледнеет, сил нет шевельнуть пальцем. Джозеф держит в руке чашку чаю, читает роман, один-одинешенек в кругу семьи. Вот и все. И если эта новая территория выглядит ничуть не лучше любой другой пяди земли, больше он ничего поделать не может. Это его предел, его последнее «да» и последнее «нет» миру.
13
Бетти не хочется зажигать свет. Она сидит в комнате наверху, которую они называют то гостиной, то общей, но чаще всего просто «комната наверху»; съежилась калачиком на тахте, сумерничает, глядит на темные набухающие тучи за окном, как бы пытаясь силой своего желания сделать эту комнату наверху средоточием дома. Нижняя кухня, в сущности, проходной двор: они еще пьют чай, а уже идут знакомые повидать Джозефа, засиживаются; перед открытием все приходится со стола убирать, кухня не может быть ни душой дома, ни его центром. Она хочет, чтобы они опять были все вместе, как раньше. И тогда приходили знакомые, в недрах дома обитали жильцы, сводные братья; и все-таки у них была семья… В гостиной пианино, Дуглас когда-то играл на нем, ходил на уроки музыки, сдавал экзамен в музыкальном колледже Святой Троицы, получал грамоты (настоял, чтобы мать не вешала их в рамке на стену) и вдруг бросил. Ничем нельзя было его заставить. Сейчас не может даже сыграть последнюю модную песенку, хоть бы раз согласился поиграть на свадьбе (у них в «Дрозде» и свадьбы праздновались), бывает: компания хочет потанцевать, а тапера нет. Столько денег ухлопали зря, говорит Джозеф. Если честно — говорят оба.
Еще в гостиной ящик из-под чая с приделанной к нему палкой от метлы, на которой натянута одна толстая струпа. Это у Гарри контрабас, на котором он подыгрывает гитаристу. Стоит ящик в углу; сложи в него дорожные вещи и поезжай куда глаза глядят.
У комнаты совсем нежилой вид. Джозеф сюда и не заглядывает. Она надеялась, что он будет по воскресеньям заниматься здесь своей бухгалтерией, но ванная комната достаточно просторная, и он уединяется работать туда. Мальчики превратили спальни в берлоги. Окопались как в крепости, их оттуда ничем не выманишь; в гостиную заглядывают по обязанности на минутку-другую, чтобы сделать приятное матери, но обоим здесь нестерпимо скучно. Электрический камин, включенный на полную мощность; довольно унылого вида гарнитур: тахта и два кресла, книжный шкаф, буфет, пианино; идеальная чистота, но тесно, неуютно и нет души. Мрачная комната. Бетти понимала, что сидит здесь так долго одна, чтобы спасти комнату от смерти.
Вступив сюда, она содрогнулась: эта забытая немая комната — точь-в-точь маячащие впереди годы, письмена на стенах предрекают печальное будущее. Она хотела подумать здесь в одиночестве, понять причину тоски, попытаться рассеять ее. Но увидела, что ничего этого не может: мысль ее витала где-то бесцельно. Ей по душе более простая жизнь. Люди везде теперь получают большую зарплату: посетители «Дрозда» зарабатывают почти столько, сколько Джозеф, за гораздо меньший труд. Это, конечно, хорошо: в какой-то степени восстановлена справедливость. Ее однокашники все пользуются регулярными отпусками; у двух-трех есть собственные машины; у женщин новые шубы; дети по пятницам приносят домой хорошую зарплату: глаз радует груда денег на кухонном столе. Если бы Джозеф остался на аэродроме или в страховой конторе, они жили бы сейчас тихо и счастливо.
Наверное, они не смогли бы давать мальчикам столько. наверное, Дугласу пришлось бы бросить школу, но в этом нет ничего страшного. Он стал бы шофером или машинистом, получал бы зарплату, купил мотоцикл, ходил на танцы, а то ведь сейчас его не прогонишь повеселиться. Он хочет учиться; пусть, конечно, это прекрасно. Но она бы хотела, чтобы у него были другие желания, попроще. Когда в прошлом году им сообщили, что он получил право на стипендию и будет учиться в Оксфорде, даже тогда к радости примешалась боль: сын для нее потерян, она уступает его чему-то такому, что недоступно ее пониманию. А Гарри — будь что будет — решил покончить с образованием в шестнадцать лет. Немного больше денег, немного меньше, он хуже не станет.
Как она безмерно устала! Как будто уже конец пути, а ведь по годам прожито чуть больше половины. За окнами спешат домой девушки, стучат тяжелые ботинки мужчин, возвращающихся с работы. Этот город, который она исходила весь, от которого временами отшатывалась и к которому слова возвращалась, вторгся теперь в ее дом, и некуда от него деться, кроме как в эту пустую комнату наверху.
Старики из приюта, который по старой памяти называют «работным домом», принесли ей апельсинов — им давали на рождество. Джозеф пускал их в бар посидеть, угощал иногда полпинтой пива — единственная доступная им возможность погреться у камина, побыть с людьми, а чуть стемнеет, они тащатся обратно на казенные койки, к себе в чужой дом. Там чисто, их хорошо кормят. Неплохой уход. Так почему мысль о них тревожит душу, как звук надтреснутого колокола? Такие славные старики, она видела бледные пятна их лиц на темных стеклах окон. Да, уход там за ними неплохой.
Рисковые парни, забубенные головы, готовые на все, чтобы доказать свою удаль или отомстить врагу, приходят к ней излить душу, жалуются на зазноб, на родителей. Наедине потом говорят ей: «Вот, значит, миссис Таллентайр, стоит мне поддать, так, кажется, всех бы убил. Я вчера вечером опять чуть ее не кокнул. Сказала, что бросит меня, миссис Таллентайр. Поговорите с ней, а? Я не буду у вас бузить, миссис Таллентайр». Может, потому, что она всегда зовет их полным именем, а ведь от других они слышат только прозвище, обидную кличку. А скорее всего потому, что никакого совета она не может дать. Загнанные в ловушку, они идут к своему собрату по несчастью, чуя звериным чутьем того, кто не откажет в утешении.
Никогда в жизни не совершила она ничего бесчестного. Узнав, что Гарри, чтобы ехать бесплатно, прыгает в поезд на ходу, а в Карлайле соскакивает с подножки до остановки, она заболела. Ведь она каждый день дает ему на билет. А Дуглас все читает ей лекции: «Бога нет, мама, это все обман, пропаганда, чтобы ты знала свое место. А твое место там, где тебе самой хочется быть. Не поддавайся на эту лицемерную ложь». Как она устала от самой себя: честность, справедливость, искренность, чувство долга, приветливость, верность, собранность, уверенность в своих силах — все это кажется теперь бременем. Но если сожжешь мосты, разверзнется бездна.
Она старалась не думать о своем теле. Любовь Джозефа — слишком уж это заветное, заповедное. Но кожа еще упруга, идешь по улице и слышишь, как бродят в тебе таинственные жизненные соки. Им нет выхода. Как завороженная думала, она сейчас об Элен. Свобода, и цена свободы — ее дочь Элен, растерянная, беспомощная: путь матери не соблазняет ее, но и своего собственного не найти. Как протест, как вызов — не следит за собой, полнеет, медленно топя свою человеческую сущность в ожирении души и тела. Ходит по пятам за Гарри без всякой надежды, в глазах заискивающая униженность, еще усиливающаяся от его добрых слов. Нет утешения в этой пустой, унылой комнате. Совсем одна, не за горами старость; и сыновья уже такие взрослые, что вот-вот навсегда улетят из гнезда; и это тело, сейчас сжатое в комок, скоро начнет увядать. Взглянула на руки красные, шершавые, а она помнит, какие они были нежные, с тонкими пальцами; как-то играя в парке, она сильно прищемила палец. Сколько ей тогда было? Девять, восемь? Она как сейчас видит почерневший кончик пальца, содранный ноготь. Боль скоро прошла; она раскачивала ноготь, как шатающийся молочный зуб, чувствуя странное удовольствие. Потом бежала домой через весь город, неся раненую руку как флаг. Это было вчера. А что будет завтра? Какая там тяжесть, какая боль?
Джозеф снизу позвал ее. В этот час ему не очень нужна ее помощь. Но когда вдвоем, рождается чувство локтя. Пусть оно будет у Джозефа. Для этого надо встать. Приказать себе встряхнуться. Встала, зажгла свет. Задернула шторы. Пошла умыться и переодеться. Не забыть все собрать для регби, у Гарри сегодня матч, не забыть заказать пироги на вторник: будет метание стрелок. (Разве забудется голубой блеск и смешинки в глазах Джозефа — он заехал за ней на том ужасном тандеме, или как плакал Дуглас — ему почему-то приспичило забинтовать здоровое колено. Интересно, что была за фантазия?) Не забыть бы: у Мэри, ее лучшей подруги, уехавшей из Терстона несколько лет назад и поселившейся на юге, скоро день рождения; не забыть поговорить с Дугласом, сколько раз уже собиралась и не могла найти слов. (Разве забудет она, как первый раз в жизни дрожащей рукой красила губы и Джозеф сказал: «Ты лучше, чем Глория Свенсон»; никогда не забудет мать, ту, которая не родила ее, но так сильно любила; как плакал Джон, отец Джозефа, на богослужении в память погибших, когда кончилась война; как плакал Дуглас, когда от него ушла его первая девушка, как плакала она сама, когда Джозеф служил в авиации.) Неужели и Дугласу придется воевать, если снова начнется война? Ну о чем ты плачешь, женщина в зеркале, в этой холодной ванной комнате?
Первый час вечернего бдения. Редко кто зайдет больше чем минут на пять. Стойка пахнет мастикой, коричневое дерево блестит, дубовые часы на стене тикают медленно, степенно. Резиновый коврик на полу за стойкой все еще мокрый после дневной уборки. Полки все заставлены. Джозеф налил себе полпинты пива; с тех пор как он содержит кабачок, он совсем перестал пить: голова всегда должна быть ясной. Перед стойкой высокий зеленый табурет, сделанный по заказу. Джозеф сидит на нем и читает газету. На первой странице заголовок «Английская армия вступает в Суэц».
Он два раза читает это известие, перелистывает страницу, немного погодя опять возвращается к первой, снова читает. У Гарри уже сложилось твердое мнение: он возмущен этой акцией Идена и тори и старается загасить вспышки патриотизма Джозефа, слабо потрескивающие искры любопытства, доверчивости и готовности исполнить долг. Дуглас сейчас в Шотландии, отбывает воинскую повинность; если события примут угрожающий оборот, как бывало не раз в прошлом, Дугласа, пожалуй, могут послать туда; но, Джозеф чувствует, этот очаг не разгорится в большую войну, однако такие предчувствия часто обманывали, уповать на них — зна