Бетти с Джозефом удивились его выбору, но ничего не сказали. С тех пор как они открыли ему, что он неродной, они робели перед ним, даже как будто стыдились. Порой Бетти казалось, что батрачить он пошел им назло. Иной раз, возвращаясь с фермы, переступал порог дома с таким видом, точно требовал: «Попробуйте упрекните, что я зря трачу время!» Ждал этих слов, чтобы все им высказать. Но Бетти молчала. Неважно, где работает, только бы трудился честно. Она не мечтала для своих мальчишек ни о богатстве, ни о славе. Она видела: Гарри весел, здоров — работа на свежем воздухе явно на пользу, энергии хоть отбавляй; вернувшись вечером с фермы, проглотит чашку чая и мчит в город; этот избыток сил, если характер незлобивый, обещает многое, а у Гарри такой характер, это ясно. Бетти считала бьющую ключом энергию одним из главных достоинств человека.
Она была довольна, что оба ее сына продолжают учиться: Дуглас, вернувшись из армии, готовится в университет; Гарри учится у деда сельскому труду — на это может уйти вся жизнь.
Невозмутимость Бетти оказала влияние на Гарри; порыв, толкнувший его на ферму, поостыл. Первый раз он косил, как взрослый работник; первый раз и последний.
Но убирать покос было наслаждением. Всунув вилы в копну, повернуть и, налегши всем телом, быстрым упругим движением вскинуть навилину высоко на воз. Шила примет охапку и аккуратно уложит. Никогда не испытывал он такого блаженства, даже досада брала, что решил уйти с фермы. Но, проработав год, понял: ничего нельзя делать назло кому-нибудь, вопреки здравому смыслу. Этот покос был его последней данью сельскому труду. И ему вдруг стало жалко расставаться с землей.
Их было семеро на лугу, шли не спеша, легко, даже как будто с ленцой. Джон и Вернон-женатик под этой легкостью скрывали большое напряжение сил. Но все остальные ленились на славу. День так хорош, чего изнурять себя; осталось убрать один луг, дождик не грозит, когда небо ясное, грех изнурять себя на покосе. Если не надо спешить, кидать сено на воз, как уголь в топку, то не просто, замедляется темп, а работается по-другому; само собой, тот же взмах, тот же взмет, но между действиями пауза — то словом перекинуться, то оглянуться кругом, то полюбоваться на Шилу.
Гарри смаковал этот замедленный ход работы; дома, в кабачке, вечная спешка, вечная суета: сделай одно, принеси другое, посетитель не должен ждать. А здесь, если дождь, они ждут; если вёдро, ждет сено. Другое дело — исконная привычка к напряженному, на совесть труду, как у старого Джона. А для Гарри приятнее не спешить. Не так скоро выдохнешься. И вообще в этой ритмичной неторопливости есть удивительная прелесть. Горячий воздух дрожит и струится, на горизонте синеет первая гряда холмов, с далеких заводей ветер приносит запах моря, мирно тарахтит трактор.
Один трактор ведет сам Доусон. Доусон-младший. Земля перешла к нему от сурового трудолюбивого отца. Доусон-младший упитан, благодушен, леноват, «никчемный малый», — говорит о нем презрительно, но и сочувственно старый Джон. Шиле, его дочери, пятнадцать лет, она очень неохотно согласилась еще год ходить в школу; надо было чем-то запять неприкаянную, томительную полосу в девичьей жизни (не грозившую в этом случае, затянуться надолго) между синей школьной формой и белым свадебным платьем; а по мнению отца, лучше школы тут ничего не придумаешь. Гарри с детства видел ее на ферме, где нередко работал в школьные каникулы. Но неделю назад они с Верноном-женатиком («женатик» уже стало прозвищем) чистили в поле дренажный ров, а Шила как раз но этому полю шла. Он глядел на нее во все глаза, а потом сказал Вернону, что видит ее как будто впервые: узкие красные джинсы заправлены в черные блестящие сапожки, белая с открытым воротом блузка туго и нежно облегает груди, они чуть заметно колышутся от легкой ходьбы, а при резком движении неподвижны. Длинные каштановые волосы то взлетают вверх, то падают на плечи, кутая белую шею; его точно опалило зноем, этот жар могла снять только Шила.
А дня через три она согласилась встречаться с Гарри, и сегодня, субботним вечером, у них первое настоящее свидание: они пойдут на вечерний сеанс в терстонский кинотеатр «Палас».
У Гарри было много знакомых девчонок, сначала он ударял за Марджори Бартон, потом понравилась Лина Браун. Обычные школьные влюбленности. Встречаться не обязательно, идешь мимо — глаза в сторону; девчонки хихикают в школьном буфете, где пьют молоко, на свидания, такая обида, приходишь один, потом мчишься на велосипеде без адреса, наугад, к выстроившимся в ряд аккуратным домикам с верандой и тюлевыми шторами, прячущими от мира послеобеденную воскресную тишину. Нечаянно сорванный поцелуй после танцев, робкие, будоражащие прикосновения в кино, краткие минуты вдвоем на вечеринках.
Но до этого лета Гарри вправду не влюблялся ни разу, не то что Дуглас; возможно даже, влюбчивость брата толкнула Гарри в другую крайность; сейчас Дуглас уже два года дружит с одной девушкой, но в возрасте Гарри так часто менял привязанности, что слыл в Терстоне завзятым донжуаном местных масштабов. Гарри даже иногда казалось: он расплачивается за грехи брата. Но дело было еще в другом. Дуглас, чуть только вспыхнет искра, не скупится на излияния, а Гарри ждет, пока огонь разгорится; горит медленно, а вырвется наружу — ветер уже с другой стороны, и пламя, глядишь, погасло.
Шила, подобно озерной фее, обещает высунутый из воды меч тому, кому он предназначен судьбой. За эти несколько дней Гарри уже раз сто женился на ней, увез в собственный домик, его тело рвалось к ней наяву и во сне; он был уверен (и не ошибался), что окружающие не только видят его любовь, но слышат, как бьется от любви его сердце. Шила была в запахе сена, в лучах солнца, в порывах ветра, в шелесте листвы. Он ходил, чуть нагнув голову, придавленный свалившимся на него богатством.
Ткнув Гарри кулаком в бок, Вернон пустился взахлеб разглагольствовать тоном завзятого распутника. В двадцать один год он женился на первой девушке, за которой попробовал ухаживать: теперь у них уже двое детей, и если незамужняя женщина задерживала на себе его взгляд дольше, чем положено для приветствия, он краснел как маков цвет и потом, вспоминая эти секунды, сгорал от стыда. Подобно многим мужчинам, он был однолюб и брал реванш в горячих, бесстыдных, безудержных сновидениях, которые туманили ему голову днем и ночью, ублажали, как младенца легкое качание колыбели. За эти-то сны он и отыгрывался в обществе холостяков.
Трактор уехал, увез Шилу; она лежала на возу не для пользы, а чтоб понежиться в мягком душистом сене.
— Тебе будет с ней здорово, — говорил Вернон снова и снова. — Вот увидишь, как здорово. Она парня сама приманивает. Я бы и то к ней подъехал. Но люблю, чтобы все по-честному. А она, ух, горячая девка! Сходил бы ты к цирюльнику, — последние слова сказаны с ударением. Единственное доказательство его супружеской жизни — два пакетика, что Верной покупал у парикмахера в воскресенье утром раз в две недели. — Ох и покажет она тебе, — продолжал Вернон, как человек, понимающий, что к чему. — Глянь, какая задница! — И тут же переходя на деловой тон: — А старикашка Доусон окочурится, то, будь уверен, ей кое-что перепадет. Ну и повезло тебе, парень. Лакомый кусочек! — Верной энергично закивал: из него мог выйти не только консультант по вопросам секса, но и отличная сваха. — И главное, — продолжал он наставительно, — не спеши. Я в этом деле слабак. Это моя беда. Раз-раз-раз, и готово. Помни мои слова: самое главное — не спешить. Не спеши и еще раз не спеши, — вещал теперь уже мудрый старец, сидящий у пламени костра. — На золотую жилу напал. Стоящая девка, право слово, стоящая!
И Вернон опять взялся за вилы. Гарри уже давно перестал обращать внимание на его разглагольствования, и тоже взял вилы, начал сгребать сено в копенку в ожидании трактора. Он знал все подробности супружеской жизни Вернона: его жена была единственной женщиной в его жизни и, по всей видимости, так и останется. Но он непользовался своим знанием, чтобы досадить Вернону, ему было приятно беседовать с опытным, видавшим виды мужчиной, а Вернону приятно себя таковым воображать, хотя он и знал, что Гарри все про него знает. Гарри чувствовал к Вернону такое расположение, что не хотел его обижать: пусть тешится этим невинным самообманом; по той же причине он не протестовал против смачных словечек приятеля. Протестовал бы, конечно, если бы хоть на секунду отнес их к себе и Шиле. Дуглас — он знал это, сам видел однажды, приходит в бешенство, когда при нем заговорят о женщинах в таком тоне; чувствует, будто испачкался в зловонной грязи. Гарри все это не задевало. К тому же за этой похабщиной он слышал искреннее расположение. Глаза у Вернона были добрые.
Послеобеденное время. К чаю вернулись на ферму вместе с последним возом. Убрали сено на сеновал, накосили в последние дни прорву. Сели у сеновала пить чай из белых чашечек, которые принесла миссис Доусон. Это она придумала чаепитие на свежем воздухе и очень гордилась, хотя работники могли с таким же успехом поесть и в доме. Гарри скоро нашел предлог и помчался ловить Шилу. Они бегали по двору между службами, наконец он догнал ее и, прижав к белой стене амбара, поцеловал долгим, горячим, застившим свет поцелуем.
Джон наблюдал за их игрой. Сидит на корточках — привычка, оставшаяся от работы в шахте, курит короткую трубку, засосав черенок поглубже, уголок рта приоткрыт. Чуть попыхивает дымком. От трубки заметнее шрам, перекошенность в лице — знаки того давнего обвала, который вернул Джона в деревню. Он смотрел на детей, смотрел, и вспомнился ему далекий день: он ездил навестить деда, которого тоже звали Гарри: и вот утром они двое стоят в лощине между холмами и глядят на резвящихся в дальнем конце лощины зайцев. Он любил смотреть, как играют зверюшки, как кружат в небе без видимой цели ласточки, борются возле норы лисята; в том далеком утре — зайцы на лугу, рядом дед курит трубку, он первые дни на покое и держится важно, как церковный староста. У него, Джона, нет той представительности, хотя и он может позволить себе; курить трубку. Может позволить многое, что, по мнению деда, было привилегией богатых, но степенности деда он так и не сумел приобрести.