Через полчаса он остался в поле совсем один, сумерки быстро сгущались. Он дунул в свисток и стал ждать — делать больше было нечего. Идти на поиски бессмысленно, он плохо знает холмы. Если собака запуталась в колючей проволоке и фермер ее заметил, он обязательно освободит ее и пустит опять по следу или принесет на место сбора.
Он поднял воротник плаща и, чтобы согреться, начал прохаживаться по полю. Теперь, когда выбирать было не из чего, он вдруг вздохнул свободно. Бетти предупредят, и она поймет, что выхода у него не было. В ситуациях, когда не надо принимать решения, человеку бывает очень легко. А он уже изнемог, ломая голову над тем, что делать дальше. Он уже сыт по горло «Гнездом». Нет больше смысла в нем оставаться. Но что еще он умел делать? Время от времени Джозеф дул в свой свисток.
Мэй решила, что он наверняка приедет на соревнования гончих; испекла для него яблочный пирог, надела чистый фартук и велела детям, когда соревнования кончатся, идти скорее домой и хорошенько умыться. Дети вернулись, как было велено; дядя Джозеф правда приехал, дал им по десять шиллингов (которые Мэй отняла — им же пойдут на книжки); Мэй очень разволновалась — приедет родственник, не кто-нибудь, а Джозеф. Она очень жалела, что муж уехал со старшим в Эпнердейл помочь с затянувшейся уборкой урожая: вот было бы славно, если бы Джозеф увидел всю семью вместе.
Услыхав шум отъезжающих машин, Мэй поставила на огонь чайник. Дети, вернувшиеся домой раньше, не знали, что Джозеф остался ждать собаку. Мэй хотела было послать их поискать Джозефа, но побоялась, что они опять все перемажутся или еще хуже — куда-нибудь удерут; но главное — она не хотела никого упрашивать.
В конце концов она позволила сыну и дочке переодеться и пустила гулять, дав каждому по свежеиспеченной булочке — яблочный пирог резать не стала.
Когда Джозеф пришел, она сидела одна перед огнем, подперев обеими ладонями подбородок; Джозеф поцеловал ее в раскрасневшуюся от жара щеку.
— Пойду дам ей кусок хлеба, Мэй. Я привязал ее к забору. Если не дать, она замучает нас, будет скулить.
— Дай-ка ей лучше вот это, — Мэй отрезала большой кусок пирога. — Они, бедняжки, такие голодные. Их ведь не кормят. Не ты, конечно, а все остальные. Ладно, ступай! — И она вытолкала брата, едва тот переступил порог, — я бы этих собачников самих заставила бегать по холмам в такой холод, — крикнула она вдогонку. — А бедные собаки сидели бы у меня в теплых машинах.
— Когда будет автобус? — первое, что спросил Джозеф, вернувшись со двора. Мэй заметила это, но упрекнула себя за придирчивость.
— В семь уходит в Уайтхевен, там пересядешь на терстонский, — сказала она.
— Значит, дома буду не раньше половины девятого, а может, и позже. — Джозеф снял пальто. — Ну что ж, давай чай пить. Теперь уже поздно расстраиваться. С Мэй можно притвориться, что страшного ничего нет: убедить себя и ее, что он может выкинуть из головы кабачок, где сейчас настоящий переполох.
— Давай садись поближе к огню. Совсем ведь замерз.
— Я все время ходил. Очень волновался, а Тинки подбежал ко мне сзади, как будто мы дома на прогулке. Прохаживаюсь я по полю, вдруг чувствую, кто-то тычется носом мне в карман, там у меня его банка с едой.
— Замечательно! — воскликнула Мэй, как будто брат рассказывал что-то необыкновенно интересное. Она заварила чай и стала накрывать на стол.
— Ты всегда очень хорошо пекла, — сказал немного погодя Джозеф. — Не ел такого пирога, яблочного пирога, целую вечность.
— Бетти тоже хорошо печет, — Мэй не хотела, чтобы за ее счет преуменьшали достоинства Бетти.
— Совсем не так. Совсем.
— Пожалуйста, не говори этого, Джозеф. В последний раз я у вас ела такой вкусный сдобный пирог. Еще одну чашку?
— У тебя здесь хорошо, — заметил Джозеф чуть-чуть свысока.
— А почему должно быть плохо?
— В самом деле, никаких причин нет.
— В мои-то годы пора хорошо жить. Я еще и сейчас не отказываюсь ни от какой случайной работы.
— Ладно, Мэй, не заводись.
— А я и не завожусь.
— Ну и прекрасно. А какой у тебя вкусный чай! — Джозеф помолчал и, улыбнувшись, прибавил: — А помнишь, как ты приносила мне у Сьюэлов яблочные пироги?
Лицо Мэй немедленно прояснилось, и она ответила: — Хорошее было время, а, Джозеф?
— Иногда я тоже так думаю. А иногда думаю, плохое.
— Да, ты прав. Плохое… — Мэй нахмурилась и нерешительно продолжала: — Но иногда все-таки были радости.
— Были, конечно.
— Их надо было убить за то, что они тебя выгнали.
— Нет, это было правильно.
— Правильно? — Мэй покачала головой. — Правильно, что выгнали?
— Если бы я там остался, я бы так и был всю жизнь лакеем.
— Да, был бы. У тебя это здорово получалось.
— Здорово-то здорово, да только быть бы мне теперь безмозглым дворецким.
— Ты, конечно, свою жизнь прекрасно устроил, — в чем, в чем, но в этом Мэй не сомневалась. — Мне все говорят, какой у тебя прекрасный дом, и не потому, что знают — ты мой брат, многие не знают этого. Бетти замечательно ведет семью. Я, как увидела ее, поняла: тебе нужна именно такая жена. Это я сразу поняла. Да, Джозеф, твоя жизнь идет прекрасно. И Дуглас молодец. И Гарри, — добавила она осторожно из чувства справедливости. — Все у вас хорошо. — Мэй поколебалась немного и, понизив голос, продолжала: — Дуглас прислал мне из Оксфорда письмо. И написал обо всех вас, — подождала немного, ожидая ответа Джозефа, но тот внимательно слушал, и она спросила; — Ты не задумывался, в кого он такой умный? Ты был с головой. Да и сейчас тоже; значит, наверное, в тебя. Хотя и Бетти очень толковая, да ведь?
— Ну а как Дэвид, Джон, Эмили? — спросил, не отвечая сестре, Джозеф.
Она стала рассказывать ему о детях настороженно, хваля их, только если чувствовала, что ему действительно интересно. Принялась убирать со стола и рассказывала как бы между делом.
— Гляди-ка, Мэй, столько еды осталось.
— Да, — ласково улыбнулась Мэй. — Попробуй мы оставь что-нибудь в детстве, отец оторвал бы нам головы.
— Он столько еды не видел в пять воскресений.
— Стареем мы с тобой, раз такие разговоры ведем, — сказала Мэй.
— Стареем, — согласился Джозеф. Он откинулся на спинку стула и похлопал себя по животу. — Это я не в одно утро наел. Много лет потребовалось.
— Ты чуточку толстоват. Но это тебе идет. Раньше ты был больно уж тощ.
— Я еще в армии стал набирать вес. А все от пива.
Мэй покачала головой.
— Да-а, это тебе вредно. Не кабачок, а то, что ты пиво любишь. От него знаешь как разносит. Хотя возьми вот меня, я капли в рот не беру, а видишь, какая толстуха.
Джозеф засмеялся, глядя, как Мэй все время смущается: то спрячется от него в смущение, как кролик в кусты, то опять выскочит.
— Тут один мой приятель вышел в отставку. Мы с ним вместе служили, он был под моей командой. Друзьями были. Так он вышел в чине командира эскадрильи.
— Господи помилуй!
— Получил кругленькое пособие и хорошую пенсию до конца жизни. А когда мы вместе служили, я был его начальником, — сказал Джозеф, не сумев подавить нотку жалости в голосе. — Вот что самое смешное.
— Ничего смешного нет. Ты тоже мог бы быть командиром, как это ее… экс…
— Командиром эскадрильи. Нет, не мог бы. Я ведь не летал. Он был такой здоровяк. В футбол играл отменно.
Мэй пошла проводить Джозефа, настояла, хотя он и отговаривал ее. Джозеф удивился этому, но скоро понял, в чем дело: Мэй повела его напрямик мимо кладбища, там была похоронена их родная мать, ее перевезли сюда покоиться рядом с ее первым сыном, умершим в младенчестве. На ее камне было высечено еще одно имя: Гарри. Сын, погибший в конце первой мировой войны. Мэй хотела, чтобы Джозеф взглянул на могилу матери.
Они стояли вместе на холоде — две неуклюжие плотные фигуры. Тинки нюхал коротко подстриженную траву, и дыхание его слышалось очень громко. Джозефа тронула сентиментальность Мэй, он обнял ее за плечи и почувствовал, что она беззвучно плачет. Ему тоже хотелось заплакать, но он не мог, начал уже беспокоиться о Бетти, о кабачке, перед глазами уже поплыли знакомые лица посетителей.
По дороге в Уайтхевен он нетерпеливо подпрыгивал на кожаном сиденье. Не забыла ли Бетти, что слабое пиво только что поступило? Разменяла ли она два фунта на автобусной станции, чтобы была мелочь для сдачи? Сказала ли она Майклу Карру, что того разыскивает брат, и, уж конечно, забыла проверить, горит ли лампа в дальнем отсеке подвала.
За окном темная пустота, проносятся мимо терриконы, редкие домики с верандами, автобус освещен как на праздник. Он еще не скоро будет дома. Тинки забился под скамейку. Кондуктор был знакомый и уговаривал Джозефа ехать внизу, сказал во всеуслышание, что забудет о правиле: «провоз собак на втором этаже». Но Джозеф поднялся наверх. Хотелось немного побыть одному, поглядеть на свое отражение в стекле, на проплывающие мимо поля, холмы, перелески — картины, знакомые всю жизнь. Но как же он хочет расстаться со всем этим! Его голова лопнет, если он останется здесь.
Они уехали вскоре после того, как Дуглас ушел из университета, летом, когда посетителей больше всего. Джозеф снял помещение и открыл большую пивную в рабочем квартале, опять все надо было начинать сначала. Работа на несколько лет залечила рану.
Часть IV. ПРИБЫТИЕ
17
Словно бы готовясь к приезду отца на следующий день, Дуглас просмотрел все, что написал о городе, который назвал Терстон. Он умышленно использовал имена реальных людей, умышленно высказал без утайки свое теплое отношение к городу. Это мое письмо к родителям, думал он.
Конец лета, вечер.
«В парке ребята, кто посмелее, захватили качели и раскачиваются вниз головой, зацепившись ногами. На стадионе собрались регбисты, потренироваться перед матчем. Здесь Гарри, он специально приехал из Ньюкасла, и Пиза с четырьмя братьями, оба Белла и оба Пирсона — эти валлийцы всегда чем-нибудь да удивят, и Эрик Херингтон, уверенный: всегда и во всем, недосягаемый Кит Уорвик и непобедимый Эппл. Вот они все собрались у ручья, шорты белеют в сумерках, и рядом, как всегда, Хэмми, суетится, подбадривает, подзуживает, размахивает сачком. Он им вытаскивает мяч, если тот укатится в воду. Из-за дороги доносится стук шаров, там какие-то мрачные личности сосредоточенно играют в кегли. Рядом, на теннисных кортах, — девчата Мэнн, Уилсон Брэг и доктор Долан, пришли, „чтоб не дать клубу зачахнуть“; доктор из-за больной ноги в брюках, но все еще прыгает. Чуть дальше, на маленьком зеленом поле играет в гольф Мики Солдерсон, отрабатывает удары, которые видел по телевизору; не больше трех ударов в час удается ему сделать, все остальное время разыскивает мяч. По парку медленно бродят парочки, вспоминают о прошлом, мечтают о будущем, шепот которого так отчетливо слышен в этот тихий спокойный час.