Люди, которые знакомы мне, не отличимы от тех, кто знаком моим родителям. Вот идет вдоль Визы Джо Митчинсон, дотошный, упорный работяга, плечи квадратные, ржа в волосах и в характере; тот самый, что вместе с моей матерью организовал ясли (раньше ясли были за рынком, там, где сейчас гараж). В нем я узнаю его дочь Маргарет, она училась вместе со мной в школе, удивительная у нее была улыбка. Учили нас одни и те же учителя — мисс Ивинсон, мисс Моффат и мисс Стил, а директором был Джордж Скотт, ему сейчас под восемьдесят, но он по-прежнему читает проповеди в церкви, проявляет фотографии (даже ретуширует их — ничего не жалеет для города, обучаемого им вот уже второй век), сам сыроварит и помнит каждого отдельного ученика, ни одного не забыл — дедов, отцов, сыновей. Суров он был, раздражителен, но с него это быстро сходило, и всегда верил в Мужество, Честность и Верность.
Конечно же, в Терстоне встретишь и снобизм, и надувательство, и лицемерие, и отчаяние, словом, все, что заведено в любом цивилизованном обществе. Но была еще и удивительная теплота, которую излучал сам город. В этом смысле как бы объединял всех. Эта теплота в отношениях возникала от знания людей, в нем живущих.
Немного выше по берегу Визы тащится Винс Уиггинс, выслеживает форель; когда рыба заметит его, он останавливается и ждет, потом хватает руками и швыряет на берег — такое раз увидишь, не забудешь.
Из ворот стадиона выбегает Вилли Риэй, тоже тренируется. В ярко-красных трусах. Он заменил Лестера, когда тот уехал в Ливерпуль, оттуда о нем доходят всякие недобрые слухи. Вот Вилли и бежит теперь вместо него и все думает о разных знаменитых спортсменах — сколько им лет было, когда выступали, что про каждого тогда писали. Перед ним на черном гоночном велосипеде Джефф Байерс, засекает время на старом, по наследству доставшемся хронометре и с важным видом выговаривает спортивные термины.
На Сайк-род выгуливают собак: Фримэн Робинсон, Джо Макгагги, Эндрю Сэвидж, а вместе с ним госпожа Старость, все друзья Джозефа. Тощие собаки повизгивают, рвутся с поводка, а хозяева стараются удержать их.
В городе все тихо.
Вокруг небольшие фермы: строения, словно пригвожденные, прижались к земле.
На Лоумор-род, там, где начали строить новые дома, из открытых окон душевой доносится гул голосов. Тихо и пусто в школе Нельсона; мистер Стоу в последний раз проверяет новое расписание на новую четверть и между делом мечтает о Франции. Пуст, как и школа, аукцион Хоупа. Пусто везде: в школьных классах, в зале и гардеробе аукциона, в коровниках. В церкви тоже пусто, во всех церквах пусто, кроме католической, там монашенки (сестра Фрэнсис, сестра Филомена и сестра Пат, эту троицу Джозеф знал лучше всего, они больше всех трудились для города), эти улыбчивые невесты Христа, в своих старинных одеждах расставляют цветы и поют. В это время пусто в банковских конторах и магазинах — пусто у Оглопби, Мидлхэма, Топлина, Белла, Джонстона, Томлинсона, пусто в кооперативных лавках; пусто у Штудхольма, Макмекапа, Джимми Блейра; пусто у Джимми Миллера — бакалея и рыба; пусто в булочной Ланда и пирожковой Норри Глейстера, и у Вилли Додда — радиотовары; пусто в магазинах „Пионер“, не выдерживающих конкуренции кооперативной торговли, пусто у Грэма, Пирсона, Шарпа, Кристи, Моргана Аллена и мисс Тернер. Пусто в кондитерской Фрэнсиса и у Ноэля Гаррика — он единственный открыт, если но считать Джо Стоддарда, который открыт всегда, стоит только постучать с черного хода. Пусто в кафе и на большой новой стоянке, из-за которой снесли прекрасную улицу; люди все за городом, в барах, у себя в палисадниках и на загородных участках; молодежь собралась в кафе Кьюсака по соседству с кинотеатром. И даже эти таинственные склады в центре города и те пустые. Пусто и тихо на бойне и на рынке.
На бойне кругом засохшая кровь. Дуглас и Гарри много раз смотрели, как бьют скотину. Одни коровы молчат. Другие ревут. Дрожь пробегает по их бокам, перед тем как туши подцепляют и вспарывают брюхо, а потом всегда пар, и жир под кожей напоминает застывшее белое желе, почему-то не красный от крови, а белый и блестящий; а потом человек лезет руками и вытаскивает внутренности — желудок, кишки; и запах, отвратительный запах; стонут ожидающие своей очереди коровы, мальчишки немеют от этого зрелища. А поблизости за углом, в этом городе все за углом, пусто и тихо в районе крытого рынка, ни танцев, ни любительских спектаклей, ни ораторов, только пустые прилавки да этот удивительный запах немного тронувшейся рыбы.
По вторникам в главный павильон рынка приезжали торговцы из Ньюкасла, как они болтали, зазывая покупателей! Один, темноволосый, он продавал простыни, говорил не останавливаясь, оскорблял по-всякому, а его не понимали. „Я бы гораздо больше продал у синагоги в субботу, — говорил он, захлебываясь от восторга, — да, да, около этой чертовой синагоги в дурацкую субботу. (Едва ли хоть один человек на двадцать знал, что такое синагога, а уж суббота вообще никому ничего не говорила.) Я не прошу восемьдесят шиллингов, и не прошу семьдесят, и шестьдесят не прошу, и даже пятьдесят, вы только пощупайте материал, мадам; с такими простынями и мужа не надо. Я не прошу сорок пять и даже сорок! Поезжайте в Карлайл, да, да, в Карлайл или куда угодно, но привезите мне оттуда пару таких простыней за сорок шиллингов, да, да, привезите, и я возьму их у вас за шестьдесят. Ах, у вас нет денег. Тогда я знаю, что я сделаю, я вот что сделаю — полотенце, еще полотенце и губка, пожалуйста, берите — бесплатно! — грабьте меня, женщины, грабьте, я слабый человек. Покупайте, покупайте, не за сорок, не за тридцать девять, тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть, тридцать пять, тридцать четыре, тридцать три, тридцать два, тридцать один — за всё тридцать шиллингов. Всего лишь тридцать шиллингов. Благодарю вас, благодарю“.
Он надеялся закончить к утру. Ему так хотелось оставить настоящие имена. Но как сами терстонцы к этому отнесутся?
Он встал в половине пятого, чтобы закончить все ко времени. Бетти тоже проснулась, хотя он и заглушил будильник почти сразу. Он чувствовал, что она не спит: дышит неровно.
Но она не встала, пусть делает все сам. Договорились, что она поспит до шести, и ей не хотелось ничего менять, его это расстроит. Стараясь не дышать, она улыбалась в темноте, прислушиваясь, как он завтракает. Конечно же, она все приготовила накануне, прежде чем лечь спать. Меньше четырех часов назад.
Потом задремала, довольная, как и он, тем, что предстоит такой день.
Джозеф любил работать один, в тишине. Все бывало ясно, никакой спешки, а работалось легко и быстро. Как всегда, когда он уезжал куда-нибудь, он учитывал две вещи: во-первых, может случиться какое-нибудь несчастье, а во-вторых, Бетти тоже может не суметь одна справиться. Поэтому у него была своя система, как все получше устроить. Так в фильме, думал он, гарнизон форта готовится к нападению индейцев.
Он ехал на финал первенства мира на Уэмбли. Играет Англия, и Дуглас его пригласил. Он не знал даже, что его больше тут радовало. Нужно было встать в половине пятого, побыть одному, все взвесить и успокоиться.
Англия в финале мирового первенства. На Уэмбли. Играет с Германией. Собственный сын пригласил его.
Наверное, после матча они походят по городу; пожалуй, наконец-то спокойно поговорят, он так давно мечтает об этом; отбросив все воспоминания, отец и сын, два друга. Одно он знал точно: Дуглас его любит. Да, любит. Он пригласил его приехать и провести вместе день. Отдал ему единственный лишний билет. Джозеф прекрасно понимал, что Дугласу было бы приятнее пойти с кем-нибудь из друзей, с кем он делает фильмы или работает на телевидении, но он предложил билет отцу.
Так, бутылки с пивом сюда, открыть все бочонки, сигареты сюда, виски на полки. Если Англия выиграет!..»
Он отложил рукопись и выпил еще кофе. Листы разбросаны по всему столу. Все какое-то неуклюжее, даже стыдно читать. Он застонал при мысли, сколько еще раз придется переписывать.
У него уже вышло два романа, их оценивают довольно высоко. В этом, последнем — «Гнездо певчего дрозда» — он пытался связать свое прошлое со своей сегодняшней жизнью. Скорее не роман нужно было писать, а исповедь — в виде сценария для телевидения или для кино, тогда сам жанр неизбежно бы окрасил мысли в современные тона. Роман — это уже сформировавшаяся привычка, помогает, конечно, но одновременно и сковывает. Однако он чувствовал, что только в романе может он воссоздать то внутреннее напряжение, которое искало выхода, только так может он облегчить душу. А сейчас ему хотелось одного. Заложить взрывчатку подо все свое прошлое, отойти, оглянуться и дернуть ручку. Дернуть и раствориться, как растворяешься в женщине, как чувства твои растворяются в прошлом, как душа твоя растворяется в слове; раствориться, а потом обрести себя в том мгновении, имя которому Сегодня..
«Гнездо певчего дрозда» — всего лишь робкая попытка, глупо даже сравнивать со своими надеждами. Но выше головы не прыгаешь. Оп закончил главу:
«Пусто в мясных рядах, в старинном Арсенале, в методистской церкви, закрылась на ночь фабрика Редмейна. Джозеф тоже работал там когда-то, как и многие терстонцы. Затем пришли неожиданные перемены, производство расширилось, людям это пошло на пользу. „Ройял Датч Шелл“ сделала большие вложения, и вдруг, удивительно, стали поговаривать, что дела здесь идут лучше, значительно лучше, чем у главного соперника в Сен-Элен, где работали в основном эти новые, „с образованием“. В Терстоне таких не было; все местные, приходили прямо из школы и после целого рабочего дня еще учились по вечерам, и так год за годом; а теперь руководят, одна молодежь — Джордж Стефенсон, Джимми Дженнингс и Билли Лоутер. Фабрика теперь в центре внимания города. Трубы делают все выше и выше, чтобы не отравлять воздух.
На территории фабрики новые здания, снуют люди между цехами, и по-прежнему течет чарующая Виза с масляными пятнами от фабричных отходов. Изменив облик города, фабрика захватила огромное пространство, до самой Юнион-стрит, где Дикки Торнтон тоже отвоевал площадку, чтобы расширить свою сеть бензоколонок и гаражей.