В это время собирается народ в Британском легионе, его модернизировали, и он теперь соперничает с барами. В небе кружатся голуби, целый автобус модной молодежи отправился в Карлайл в дискотеку (вт., ср., чет. 3 шил. 6 пен.). На старых тяжелых велосипедах приехали рабочие с ферм, чтобы выпить свою законную кружку пива, на которую загодя отложили деньги. А вот и Роналд Грэм, парикмахер, никто в Терстоне не умеет так заразительно смеяться, как он: всегда куча новостей и сплетен, это тот самый, что победил болезнь, которая давно бы доконала других на его месте; едет себе на своей коляске в новый бар, а там устроится в углу у стойки — и уж на весь день. А вот и Джордж Джон-стон, всегда озабочен, натаскивает своих такс и обдумывает книгу о них, тоскуя о карликовых собаках при дворе французских королей. Приехали в Терстон и работяги из соседних деревень и поместий, „крепкие парни“, — просто отдохнуть, постоять на углу, немного выпить. Вышел прогуляться мистер Джеймс, размышляет о взгляде Коллингвуда на историю и обдумывает, как осенью преподнести эту теорию старшеклассникам.
В городе большинство людей похожи на тебя, отец, пишет Дуглас, — потому что Терстон полон такими, как ты. Их втянули в невылазную работу. Отняли детство и насильно сунули в общество, которое само вгрызлось в них, как тот человек на бойне, и высосало все для своей выгоды. Они научились ничего не ждать, хотя и не перестали требовать, научились не надеяться, хотя желание и невозможно убить, — „простые нормальные люди“. фраза, может быть, слишком избитая, но прими это как похвалу. Ты же видел, как бывает на войне, и знаешь, как бывает с детьми, ты всегда сражался и ведь победил. Мы сейчас друг для друга сентиментальные стереотипы — это ничего; только бездушных коробит сентиментальность, и только робкие боятся стереотипов. Им не дано понять, что ты — это тип и индивидуальность, ты — единица и единичность, и нет в этом ни противоречия, ни приспособленчества.
В центре города очень тихо и спокойно. Можно идти даже по середине улицы. Уильям Измей идет по тротуару. Закрыл свой магазин, подготовив все к завтрашнему дню. Для меня в нем, — пишет Дуглас, — и ты, и он, и город, и я сам. Я лучшего человека не встречал, в нем — мы все».
Он прочел все, что написал, вспомнил о своем смущении, но потом решил: «Я не лгу, не приукрашиваю, кое-что выпустил, но ведь еще есть время».
Отец уже скоро приедет, ты обещал встретить его на вокзале. Почему всякий раз, как отец приезжает в Лондон, приходится с ним столько возиться? И хотя Дуглас заранее настраивал себя, что надо быть поспокойнее, в нем опять поднималось раздражение, от которого не так быстро избавляешься.
Он застелил постель и убрал со стола остатки завтрака, на случай, если вдруг отец зайдет к нему.
Он занимал нижнюю половину четырехэтажного викторианского дома на улице, которая заметно обносилась за последние тридцать лет. Родители не могли понять, почему бы ему не жить в пригороде, в отдельном доме. И порой, когда он, как сегодня, шарахался, выходя на улицу, от грузовика, который несся мимо к строящимся жилым домам, когда видел потрескавшиеся фасады, облупившуюся штукатурку, сломанные ступеньки, сырые стены, то был согласен с родителями.
Но только до тех пор, пока не доходил до конца улицы и не сворачивал к метро, к центру. Эта часть города идеально ему подходила, если только хочешь выжить в этой жизни. А иначе пришлось бы возвращаться в Камберленд, который просто помнить он уже не мог; Камберленд должен стать или прошлым, или же местом его жизни. Он дошел до северной части Лондона и увидел перед собой широко раскинувшийся город, город девяти миллионов людей. На юго-запад тянулись парки Уимблдона, Ричмонда, Хэмпстеда и роскошные особняки Суррея; на юго-востоке — доки, Гринвич и громада Тауэра. Все на пепле войны. А между ними втиснулась кирпичная поросль Лондона. На северном берегу Темзы — Сиги, по-прежнему богатый, прожорливый, сосущий стерлинги и обогащающий тех, кто владел центром города, а жил в Вестминстере, Белгравии, Найтсбридже, Кенсингтоне и Челси. А уже за ними тот страшным Лондон, частью которого был он сам. Здесь викторианская недвижимость несет бедствия всем тем, кто колонизировал ее. Точно так же, как много раньше колонизировали их самих — всех этих выходцев с Ямайки, Барбадоса, из Пакистана, Нигерии, Ирландии и Индии; и многих других, которые были «словно между небом и землей», подобно герцогу Йоркскому, изгнанников и разномастных искателей приключений. Сейчас ему здесь стало так же душно и тесно, как когда-то в детстве в Камберленде.
Но он шел встречать отца и старался думать о матче, о чемпионстве, и поэтому забыл обо всем этом, а видел перед собой только лицо Мэри, с которой надеялся встретиться вечером; ее серо-голубые глаза, серьезные и ласковые, улыбку, как само счастье, ее волосы, рассыпающиеся у него по рукам.
Лестер ехал всю ночь. Он почувствовал, что банда что-то замышляет, раньше, чем они сами на это решились. Сразу же ушел из клуба, прихватил кое-что из одежды, она хранилась у Мойры, сел на автобус и добрался до окраины. Его собственная машина была в ремонте, а денег — всего несколько фунтов. Да потом кому придет в голову искать Лестера Таллентайра в 32-м автобусе? Представить только такое: он голосует, чтобы его подвезли. Они бы, конечно, никогда не посмели пойти против него, если бы не это фантастическое невезенье. Когда все хорошо, за тебя готовы в огонь и в воду; только стоит оступиться, и все против тебя. Он хорошо придумал: уехать на юг. Пусть все успокоится, утихнет, а там можно и остаться на юге; давно собирался, но все откладывал, не было необходимости, а сейчас нет выбора.
Грузовики не останавливались; фары приближались, казалось, осматривали его, а затем проносились мимо. Он и не подумает делать знаки, как какой-нибудь любитель автостопа. Сами должны понимать, зачем он стоит здесь в такой час с чемоданом, руки в карманах. Просить он не будет. Он без пальто, но ночь теплая, к тому же спешить некуда.
Прошло не меньше часа, прежде чем его подобрал безмерно разговорчивый толстяк валлиец, который именно в этом месте всегда высматривал себе попутчика в своих еженедельных рейсах на юг. «С попутчиком ты весь внимание», — пропел он несколько раз, и Лестер понял, что это, должно быть, обычная шутка, которой тот начинал каждое дорожное знакомство. Если бы валлиец проехал мимо, его можно было бы понять; вид Лестера не вызывал сочувствия: темноволосый, смуглый, интересный, в прекрасном темном костюме, белой рубашке с галстуком; такому вряд ли нужна помощь, при этом еще агрессивный вид, хотя просто стоял себе у обочины. Риск немалый. Но у валлийца было свое правило, которое никогда не подводило, и поэтому он его придерживался: первые сто миль никаких попутчиков, а потом первый, кто попадется. Возможно, он и нарушил бы правило, знай он, что у Лестера во внутреннем кармане кастет. Но Лестер сразу же заснул и даже в дорожном кафе почти все время молчал, ел свой бутерброд с ветчиной, посматривал вокруг и так откровенно скучал, что толстяк поутих.
Когда они добрались до города, куда ехал валлиец, Лестер твердо решил зайти к своему дяде Джозефу. Он слышал об их переезде на юг и, надо сказать, почти не удивился. Тетушка Бетти, конечно, была против, но в конце концов ей пришлось уступить Джозефу, а тот уже давно подумывал уехать из Камберленда, так уж был там известен, что трудно оставаться самим собой.
Было еще слишком рано идти к своим, поэтому Лестер пошел на вокзал, позавтракал, привел себя в порядок, и, пока находился там, на платформе появился Джозеф и сел в лондонский поезд. Они разминулись.
Лестер, увидев вывеску, остановился.
ВЛАДЕЛЕЦ ДЖОЗЕФ ТАЛЛЕНТАЙР:
ПИВО, ВИНО, ВИСКИ, ТАБАК.
Он вспомнил, как в Терстоне подолгу стоял рядом с «Гнездом певчего дрозда» и не мог оторвать глаз от вывески со своей фамилией. И ведь когда его взяли за кражу, то он вырезал из газеты сообщение и без конца перечитывал его: там была его фамилия.
Он медлил входить. Всякий раз его столько всего ожидало в доме Джозефа, что он намеренно оттягивал этот момент, наслаждаясь уже одним ожиданием. Они всегда его встречали с такой нежностью и теплотой; он же боялся, что навязывается, поэтому порой даже поворачивался и уходил. Но это все из прошлого, такого далекого сейчас. А последние годы! Как падение в пропасть. Ему самому были странны эти воспоминания, какой-то веревочный мостик через ущелье; вот какой он был и чем стал. Знай они все, его бы даже на порог не пустили.
Мысль эта привела его в хорошее настроение. Уж слишком часто считал он себя недостойным даже войти в этот дом, уж как вытирал ноги у входа, чтобы только не наследить, как боялся попасться на глаза дяде Джозефу, вдруг не узнает, как старался вести себя получше, изнемогал от благодарности за понимание, что ему трудно приходится. Это страстное чувство, казалось, не умрет никогда. А ведь прошло. Он радовался, что никто не знает о последних годах его жизни. Просто вернулся блудный сын. О, им, конечно, известны дела его юности, но после того, как он уехал, терстонцы вряд ли имеют что-нибудь против него. Оправдан же он в этом деле с ограблением: не хватало улик. Свидетелей не так легко найти.
Он вошел, шикарный, независимый, притворяясь, что его совсем не трогает радость Бетти, согласился остаться на день, чтобы дождаться Джозефа. Осмотрелся со знанием дела. Ну что же, дела идут не так уж плохо. Сразу видно, что вложили деньги, немного, но все-таки. Громыхнул ящик кассы.
Что еще можно сказать об этом многославном дне? Англия — чемпион!
Перед матчем они с Дугласом зашли в небольшой тихий бар, выпили что-то очень вкусное, потом поели мясо по-домашнему и пирог с почками (Джозеф опять пожалел, что Бетти не соглашается держать у себя кухню. «Понимаешь, Дуглас, она никак не может смириться с прислугой, говорит, командовать людьми — это выбивает ее из колеи»); потом пили горькое пиво; Джозеф, конечно, познакомился с хозяином, завел разговор о выручке, о том, как вообще идет дело, и все с намеком, что если, дескать, дело процветает, то можно и о дальнейшем подумать. А потом стало вдруг тихо. И он понял, что они только вдвоем. А потом эти настороженные взгляды: сын? отец? А вдруг чужие, незнакомые?