— Я думаю, мы обойдемся, спасибо. Мне все равно придется остаться. В редакции требуют на этот раз какой-нибудь зарисовки.
— Ха, ха! «Жизнь в Англии идет своим чередом, пока Англия сражается за победу».
— Вполне возможно. Вы же знаете, они дают про такое одну статью в год, невзирая на все множество объявлений о праздниках. Этот год пришелся на вас.
— Вы же болельщик, мистер Таллентайр, я догадываюсь. Ступайте-ка в оранжерею, а я вам гарантирую любую зарисовку. Тут ведь все меня прямо касается.
— Да нет, я, пожалуй, сам. Не обижайтесь.
— Какие обиды, милый мой! И вообще, пишите о нас что хотите! Мы переживем.
Вот так-то и проявляются герои. Не растеряв ни капли своего мужества, достопочтенный Уиндл направился к серсо мистера Гамилтона, решив — пусть «Камберленд ньюс» делает свое черное дело.
Гарри расстраивался из-за своего задания по нескольким причинам. Во-первых, конечно, матч; правда, он успеет немного посмотреть. Да нет, дело не в этом. Все из-за того замредактора, который полюбил его и все время старается помочь. А Гарри это не нужно. Зачем ему помощь? Он счастлив и так. Ему нравится собирать имена — на футбольных играх, матчах регби, на всевозможных встречах, заседаниях, пожарах. Ему ничего, кроме этого, и не надо: записать имена и фамилии (без них не обойтись), а затем проследить, чтобы их правильно напечатали. И как во всякой хорошей провинциальной газете, в «Камберленд ньюс» были уверены, что уж тут все в порядке, ошибки быть не может. У них специально для этих списков был мелкий шрифт, впору глаза сломать… Такая работа ему нравилась и даже больше, — он был счастлив. Он любил мотаться по Камберленду на своем стареньком «мини» из одной деревни в другую, все время узнавая что-нибудь новое об этом удивительно интересном крае. Его записная книжка пухла от имен и названий. В деревнях знали: вот репортер. Порой священники и дети так к нему и обращались: «мистер репортер». Его это вполне устраивало, и он не хотел ничего другого. И когда женился, он все равно хотел жить только здесь и по-прежнему делать то же самое, всю свою жизнь. Платили как везде, меньше, конечно, чем мастеру на фабрике, зато работа приятнее. А потом какое это удовольствие — знать всех, держать все имена в голове. Он даже немного гордился этим. Когда в баре разгорались споры о том, как зовут или как то именуется, авторитет Гарри был непререкаем, он, как хорошая гончая, шел по следу, пока не отыскивал нужное имя, а затем приходило облегчение и ощущение собственной самоценности.
Но замредактора считал, что Гарри заслуживает лучшей участи, постоянно мучил его и заставлял писать подробные отчеты о матчах, брать интервью у мистера Саймона, который разводил скаковых лошадей, и все в таком роде, обязательно что-нибудь сенсационное. И Гарри брался, потому что не хотел разочаровывать этого человека, не хотел обмануть его ожиданий, а сам считал, что жадничает, что ему достается легкая работа (хотя все остальные в редакции думали наоборот), и начинал с безнадежностью понимать, что репортер обязан уметь сочинить большую статью, и описать какое-нибудь сенсационное событие, и дать краткий отчет о скаутском слете (как он любил записывать в свою книжку названия всех отрядов, имена всех приметных участников слета).
А вот на то, другое, он не годился. Это отнимало у него массу времени.
Сейчас у него сердце сжималось оттого, что все эти имена придется разбавить описаниями, и бродил среди толпы, раскланиваясь со знакомыми, посматривая на Нокмиртон, вершина которого была так отчетливо видна в этот сияющий день. Он любил эту часть Камберленда: поля, озера в окружении гор, голые холмы, каменистые осыпи; кое-где овца или прохожий. Все это трогало его до слез, словами не выразишь. Как и этот сегодняшний праздник. Люди собрались, все устроили, веселятся. Он не мог себе представить, как можно отсюда уехать, если ты родился и вырос здесь.
Возможно, это у него от деда Джона, у которого он сейчас жил. В этой семье, как положено по старинке, всегда царили мир и определенность. Любая непоседливость расценивалась как слабость, а стремление переиначить уклад — как пустая мишура. Крик в оранжерее! Должно быть, Англия забила. Он быстро пересек поляну. Ладно, он поработает ночью. Дай бог, поймут, что у него ничего не получается, и оставят его в покое.
Матч. Многие из тех, кто был на стадионе, да и те, кто смотрел игру по телевизору, всегда связывали английский футбол с рабочими районами. Знаменитые английские мастера дриблинга выросли на задворках. В годы депрессии «это как-то поддерживало», а в войну «больше нечего было делать». Команда, которая сейчас играла за Англию, вышла из тех времен. Сейчас, в 1966 году, в Англии были «Битлз», и поп-культура, и многое другое в подобном духе, однако вот эти ребята были другие: короткая стрижка с пробором, неброско одеты, настороженны, молчаливы, довольно серьезны — всего несколько кружек пива, спокойная жизнь, хорошая работа, в общем, англичане «без дураков». Они выросли в трудное время, эти ребята, все похожие на братьев Чарлтонов из шахтерского поселка, которому приходилось так трудно, что просто чудо, как там не взбунтовались. Однако революции не произошло. Появилось просто больше веры в достоинство простых людей. Именно об этом думал сейчас Дуглас, и, насколько он мог судить, точно так же думали люди вокруг него.
Премьер-министр, к его чести, специально прилетел на матч из Вашингтона.
Сама по себе игра не была столь интересной, как полуфинал, когда Англия разгромила Португалию. Конечно, повезло, что играть пришлось в своей собственной стране, на своем родном стадионе; но ведь главная цель в розыгрыше первенства — выиграть первенство. И Англия сделала это. А то, что победа была одержана над Германией, нисколько не уменьшило ее сладость. Лондон звенел всю ночь: гудели машины, пьяные распевали песни, и, как заклинание, люди произносили двенадцать имен: Бэнкс, Коэн, Уилсон, Мур, Чарлтон (Джекки), Стайлз, Питерс, Херст, Хант, Чарлтон (Роберт), Болл и Альф Рэмсей, тренер, которому скоро присвоят титул сэра, не меньше.
Обратно в Лондон они ехали на автобусе барнслейских шахтеров. Дуглас повел их всех в большой бар около своего дома, где было довольно просторно, а попозже вечером даже эстрадная программа (рояль, ударник и труба). Страшно даже подумать, сколько они выпили пива. Добравшись домой — отец тоже с ним пришел, — Дуглас сумел только позвонить Мэри, он был не в состоянии увидеться с ней сейчас. Попросил Джозефа разбудить его через пару часов, рухнул на диван и как провалился. Джозеф тоже был не так уж трезв, однако крепко держался на ногах. Он с нежностью смотрел на сына: они напились вместе в первый раз. Бетти, конечно, предполагала, что он может остаться в Лондоне на ночь, поэтому он собирался разбудить Дугласа после двенадцати и пойти с ним в бар, о котором тот рассказывал парням из Барнслея. Он позвонил Бетти и обрадовался, что приехал Лестер, есть кому присмотреть за ней; ему всегда нравился Лестер, а сегодня ему нравились все, весь мир.
Вдруг он увидел слова «Гнездо певчего дрозда» и порадовался, что Дуглас пишет об их старом городе; начал читать, рукопись была небольшой, хватило на два часа, как раз пока Дуглас спал.
Позже в баре (который не так уж чтоб очень ему и приглянулся) Джозеф сидел напротив Дугласа и рассказывал, что прочел его книгу.
— Тебе понравилось?
— Не в этом ведь дело?
— Да, пожалуй. Я рад, что ты прочел. Я бы никогда тебе ее не показал.
— Я читал и те, другие. И эту бы прочел, когда выйдет.
— Да, конечно. А вдруг я думал, что мне следует показать ее тебе до выхода? Чтоб ты высказал все, с чем не согласен. Если, конечно, у тебя есть какие возражения. Я немного пьян.
— Не волнуйся, я все понимаю, — сказал Джозеф, — да и говоришь ты, как трезвый.
О господи, опять молчим! Всегда у него так с теми, кто ему дорог.
— И что? — спросил Дуглас.
— Мне правда очень понравилось, Дуглас. Ты думаешь, ты во мне разобрался; это не так, хотя ты, конечно, имеешь право думать по-своему; да и о матери ты не говоришь в открытую, этого ты никогда и не умел. Ты многое выпустил, я это ценю.
— Что ты хочешь сказать?
— Оставь, Дуглас.
— Да нет же, что ты хочешь сказать? Ты что, меня благодаришь?
— А разве нужно?
— Знаешь, отец, я о твоей личной жизни знаю меньше, чем о Бобби Муре.
— Но ведь так и должно быть. Я и твоя мать, мы никакие не знаменитости.
— О боже, так мы ни до чего не договоримся. Давай выпьем.
Они выпили, а потом Дуглас почему-то сам пошел к стойке и принес еще.
— Ты, кажется, не понимаешь, — сказал Джозеф, улыбаясь, — что я пока еще немного растерян; не про каждого же написана книга. И книга неплохая… Здорово ты все-таки написал про мать, когда она яйца собирает. Она всегда такая прямая. Я-то многое во всем этом увидел, но другие вряд ли. Будь здоров.
— Ты о чем?
— Уж слишком ты осторожничаешь, Дуглас. Совсем как детектив. Ты скрыл многое из того, что было самым важным. Вот что я имел в виду, когда сказал «ценю». Хотя во мне ты не разобрался.
— Я не спорю. Тебя мне пришлось выдумывать. Я тебя мало знаю.
— Это как понимать?
— Ну, я не знаю, как ты ко всему относишься. Вот хотя бы к тому, что прочел. Затронуло это тебя или тебе все равно? Польстило или, может быть, возмутило? А может быть, даже вызвало неприязнь? Я не знаю.
— Тебе этого и не надо знать, Дуглас. Я скажу тебе больше: и про себя ты половину не рассказал. Вот как.
— Знаешь, отец, я сейчас скажу тебе такое, что тебя, возможно, удивит. Эта твоя мечта о совершенстве, эта ложь о совершенной любви, о совершенных героях, о совершенном супружестве, о совершенной честности, о совершенном мире, будь он проклят, — все это мне пригодилось так же, как бегуну деревянная култышка. А сколько промеж вас злости, сколько тобой недосказано и сколько не выслушано. А…
— Тише, тише, парень. У нас у всех свои проблемы. Но это наши личные дела, Дуглас. Личные. А теперь ты позвони Мэри, да-да. Дважды два всегда четыре, сын. Даже для тех, кто не учился в Оксфорде. Я, ты знаешь, любопытен. Но это твое дело, тебе и решать. Согласен? И все-таки я еще тебе кое-что скажу: у тебя есть шанс. Да, да, не покачивай головой. Настоящий шанс. И вот послушай. Не позволяй никому вмешиваться. Пошли все к черту. Пиши все, что считаешь нужным. Никого не спрашивай и ни о чем не волнуйся. Для себя ты прав, а обидеть никого не собираешься. Все должно получиться. Так что пиши. Ты сам это выбрал. Пиши.