— А, Джозеф, — сказал мистер Ленти с облегчением и радостью. — А, Джозеф. — Он помолчал и вытер рукавом губы. Когда он говорил, летели брызги: совсем подавно он лишился верхних зубов, так что оставалось всего четыре коренных и два довольно щербатых клыка; но сидеть рядом с ним на расстоянии ярда было вполне безопасно. — Он уже стал приходить в отчаяние: неужели никто не заглянет ко мне в этот серый, унылый день, но тут вдруг на улице защелкал по булыжнику брызговик, и я вспомнил, что ты сегодня после обеда свободен. Этот булыжник все равно что сигнал тревоги. Между прочим, я спрашивал у многих заказчиков, не знают ли они, есть ли связь между булыжником и забулдыгой. И никто не мог мне ответить. Да, так о чем же я? О, даже не помню, когда у меня был выходной, вернее, помню, но предпочел бы забыть. Левый, пожалуйста! Да, да, вот этот, спасибо. У меня не было выходного со дня конфирмации дочери. Я тогда ходил слушать епископа, очень слабую проповедь он произнес, совсем мало цитат. Когда мистер Киркби приносит мне свои туфли, он цитатами так и сыплет. Это было, по-моему, пять лет назад, и я думал, что… Возьми этот обрезок, Джозеф, да я вижу, он весь в зазубринах (но что делать: ведь и башмак не лучше). Я думал, что заслужил уже следующий выходной, но все ждал, Джозеф, когда он получится сам собой. Этот молоток маловат, дай мне побольше.
И вот однажды миссис Ленти вдруг говорит: «Мне нужен выходной». Я даже глаза вытаращил.
С этими словами он замахнулся молотком и замер; воцарилась поистине редкостная тишина, затем он уверенно обрушил молоток на шляпку, промахнулся, отчего гвоздь согнулся в три погибели, а Ленти продолжал:
— Миссис Ленти никогда, никогда не устраивала себе выходного. Ей все равно, что епископ, король, папа, что даже сам император. Да не тебе говорить, Джозеф, ты знаешь миссис Ленти. Ну вот. Я мгновение молчал, не стал ей перечить и наскакивать на нее, как бодучий козел, а просто сказал ей, что и я решил устроить себе выходной. Тут уж она на меня вытаращилась. Передай мне, пожалуйста, Джозеф, гвоздиков пятый номер. Но и она, как полагается хорошей жене, не стала меня строгать и пилить. Тогда я предложил ей устроить выходной один на двоих; она с радостью согласилась. И я тут же ввернул ей мой вопросик. Вильнул эдак хвостом и говорю: «А у тебя есть на примете, куда пойти?» Она отвечает: «На похороны. Пойдешь со мной?» — спрашивает. «Нет, — отвечаю. — С меня и прогулки хватит».
И вот этот день пришел. Смотри, Джозеф, постарайся сделать эту пару получше. Я вдруг вспомнил, чья эта пара. Моя болтовня, Джозеф, стоит мне заказчиков. А без них никуда не денешься, хотя у меня и скоплена малая толика. Две тысячи фунтов вложено в две строительные компании, да и у миссис Ленти кое-что: на книжке в почтовой сберкассе, в копилке и в большом синем кувшине. Я бы мог сидеть себе сложа руки и ничего не делать, будь у меня хоть минутка свободного времени. Да никак не могу я все закончить. Помню однажды: осталось починить всего пары четыре. «Ну, — говорю я миссис Ленти, — покончу с этим, и закроем лавочку». Как же, закрыли! Ничегошеньки не вышло. Только я это сказал, Джозеф, идет этот нахальный парень, который лакеем служит в Пипкли, и песет двенадцать пар: поставить набойки и подметки. Целых двенадцать! И с тех пор меньше десяти пар ни разу не было. Иногда я думаю, наверное, я просто не хочу уйти на покой, ведь есть же, наверное, какой-нибудь способ вырваться из этого заколдованного круга, неужели нельзя заменить это снижение по спирали на свободный взлет, чтобы обрести наконец покой и блаженство горних пастбищ. Но я не вижу этого способа. «А то, чего вы не видите, вы не можете и желать», — еще одна цитата мистера Киркби, хотя он называет ее скрытой.
Пришел, значит, этот день, и я стал готовиться. Мэйр написала табличку: «Мастерская после обеда закрыта. Первый раз за пять лет. Тысяча извинений. Всего наилучшего. Дж. П. Ленти, эсквайр». Вот она, я держу ее подле себя на всякий пожарный случай — буквы одна к одной. До чего красиво. С утра я надеялся, что все пойдет как по-писаному. Две-три пары утром, две-три пары в полдень и столько же совсем под вечер. Днем, представь себе, Джозеф, ни одной души не было. Я не раз бился над этой загадкой, но так и не могу попять, в чем тут дело: во всех других отношениях город как город, но обувь… Ну вот, после обеда, когда миссис Ленти ушла на свои похороны, я запер входную дверь, которая, как тебе известно, открыта каждый божий день с девяти до девяти, если, конечно, нет дождя, но и в дождь я держу ее только на задвижке.
Будь другом, зачисти шкуркой вот это место. Золотые у тебя руки, Джозеф. Ну вот. Собрался я, значит, идти гулять. — На этом месте мистер Ленти с помощью Джозефа окончательно избавил себя от работы, отложил в сторону орудия труда и опустил пухлые белые ручки на обтянутые фартуком бугры, по всей видимости, колена. — Я переоделся, — продолжал он, поднял руки с бугров и начал похлопывать себя по туловищу, от пупка до шеи, как бы испытывая себя на упругость, — снял одну шкуру, напялил другую. Разделся догола. Вымылся дочиста. Чтобы не пахнуть кожей. Оделся и вышел гулять.
Я решил дойти до главной улицы, которую не видел при свете дня уже пять лет. Направил я туда свои стопы. И у здания Кооператива, не доходя угла, встречаю миссис Чарлз. Не могу ли я поставить железные набойки на ботинки ее мужа — ему сегодня вечером идти на массовый митинг. Ну я, конечно, вернулся, переоделся — опять полностью. Железные набойки, сам знаешь, работа грязная, да и ботинки были совсем старые — целый час провозился. Ладно, еще не упущено время. Опять, — мистер Ленти воздел к потолку руки, — догола, опять мыться. На этот раз я свернул влево: решил идти в парк. Я там не был ни днем, ни вечером лет эдак двенадцать. Но я знаю садовника, он мой клиент, и я слыхал, что у него очень красивые левкои. Сижу в парке, любуюсь на детишек, денек летний, пригожий, жду садовника, очень хорошо он говорит, как вдруг подходит Эрик Хедрингтон. В белом крикетном костюме. Его крикетные туфли должны быть немедленно подбиты — вечером дружеская встреча с Кокермаутом. Я поглядел на туфли. Действительно, должны быть подбиты.
В парке я пробыл не больше десяти минут.
Он стоял вот тут, где ты сидишь, и все время говорил, пока я подбивал туфли. Я больше не стал переодеваться. Но когда я в четыре тридцать покончил с ними, мой выходной костюм был весь обсыпан белым, я сам весь изгваздался и чувствовал себя усталым, разбитым и проигравшим бой. Я снова переоделся, и с тех пор у меня не было ни одного выходного дня. Ни одного свободного утра. Да, а что же я все-таки хотел тебе рассказать?
Речь мистера Ленти была прервана появлением миссис Ленти, позвавшей пить чай. Мужчины пошли на кухню. В центре накрытого скатертью стола красовался яблочный пирог, миссис Ленти как-то узнала, что это любимый пирог Джозефа, и с тех пор неукоснительно пекла к его приходу. Пирог был только что с жару, светло-коричневая корочка так и просилась на язык. Хлеб, булочки печенье, джем стояли на столе, указывая направление четырех частей света, а фаянсовые чашки, розетки и тарелочки служили мостиками между этими главными точками компаса.
Ел мистер Ленти с большим аппетитом и все время молчал.
— Так вот я о чем начал, — сказал мистер Ленти, когда они вернулись в мастерскую, и развернул перед собой листок бумаги, точно хотел читать проповедь. — Вернее, вот что я думал начать, но подводное течение воспоминаний отнесло меня сильно в сторону. Вот так же я нахожусь под вечной угрозой со стороны вечных ветров — пассатов (клиентов, Джозеф, мотай себе на ус), и чтобы нам с тобой больше не сбиться с курса, прошу тебя, Джозеф, смотри на этот клочок бумаги, как на карту, как на путеводный план, отчего он не станет менее интересным.
И он протянул Джозефу исписанный листок. На нем стояло несколько столбцов цифр от единицы до двадцати, а против каждой слово, обозначающее эту цифру, как решил Джозеф, на нескольких разных диалектах.
— Овечий счет, — сказал мистер Ленти. — Мне его принес мой друг мистер Киркби, учитель. Я ему рассказал, как у нас в Камберленде пастухи считают овец, а это мне от тебя известно. Тогда он мне принес вот это. Я был потрясен содержащейся в этом листке информацией, — продолжал он, отдирая подметку от башмака. — А ты знаешь, что я вовсе не поклонник информации. Люди говорят, факт есть факт, и это верно, но мой жизненный опыт говорит, что факты зачастую наступают на глотку. Факты — упрямая вещь, нет в них гибкости. Но на этот раз они только все запутали, Джозеф, да, правильно, большие гвозди в банке из-под какао. А все дело в звучании. Повтори-ка мне этот счет.
Джозеф уже давно перестал чувствовать смущение, когда мистер Ленти обращался к нему с подобным категорическим требованием. На задворках смущения всегда прячется страх, но бояться мистера Ленти было просто немыслимо. И Джозеф продекламировал на своем западно-камберлендском наречии чуть нараспев название цифр от единицы до двадцати.
— Йан, тьян, тетера, метера, пимп, сетера, летера, ховера, довера, дик. Йан-а-дик, тьяп-а-дик, тетера-дик, метера-дик, бамфит.
— Бамфит! — воскликнул мистер Ленти в экстазе. — О, бамфит! Мой бамфит! Ну почему мы сейчас не говорим «бамфит»? Пятнадцать не идет ни в какое сравнение. Бамфит! О! Продолжай, Джозеф.
— Йан-а-бамфит, тьян-а-бамфит, тетера-бамфит, метера-бамфит, гигот.
— Гигот! — завопил мистер Ленти. — Двадцать. «Дней лет наших тетера гигот и дик». Ах, разве это не лучше, чем «дней лет наших семьдесят». Тетера гигот и дик. В этом действительно слышится: весь твой жизненный путь. Я мог бы слушать весь вечер, как ты говоришь. А теперь дай мне бумагу и слушай мой счет.
Он взял листок бумаги, отставил его на расстояние вытянутой руки; склонил голову к плечу, чтобы его близорукие карие глаза были поближе к цели, прокашлялся, таинственно улыбнулся, взглянув на Джозефа, и начал:
— Это написал для меня мистер Киркби. Запомни это. Мистер Киркби. Давай возьмем вот этот столбец