. Слушай: Йин, тин, тотер, фитер, ними, йин-пимп, тотер-пимп, фитер-пимп, глигит. Да, Джозеф, я предпочитаю «дик», но слушай дальше: йин-глигит, тин-глигит, тотер-глигит, фитер-глигит, бамфра (фра вместе фит, замечаешь, но корень один — бам), йип-бамфра, тип-бамфра, тотер-бамфра, фитер-бамфра, фитен-ли. Значит, двадцать. Так само и соскальзывает с языка. Ну вот. Ты, конечно, можешь спросить: ну и что тут такого?
Мистер Ленти от волнения весь дрожал: стараясь успокоиться, он потирал себе лоб, но совладать с наплывом чувств был явно не в силах.
— Джозеф, — сказал он торжественно, — столбцы, которые ты видишь на этом листке бумаги, — это овечий счет из разных мест Англии, один даже из Уэльса. Ты должен признать, что все они очень напоминают наш счет, камберлендский. Но счет, который я тебе сейчас прочитал, и еще один на этом листе, слушай теперь внимательно, Джозеф, подержи гвозди на секунду, да, тот, что я тебе сейчас прочитал, — это счет, которым пользуются индейцы Северной Америки. — Мистер Ленти замолчал, чтобы важность этого факта лучше дошла до Джозефа. — Индейцы племени вавенок, — наконец продолжал он. — Этот счет был записан у них в 1717 году. В земле, отстоящей от нас на три тысячи миль, отделенной от нас огромным могучим океаном. — он махнул на запад, — живут индейцы. И они считают своих овец так же, как мы здесь, в Камберленде. Свое у них только «дик» и «гигот». В этом заключен какой-то особый смысл, относящийся к человечеству. Но какой? Я и задал этот вопрос мистеру Киркби, а он опять отправил меня к эдемским садам. Это поразительно, ведь правда, Джозеф? — продолжал Ленти, захлебываясь от восторга. — Что касается информации, так это самая замечательная информация, которую я когда-либо получал в жизни. Я должен поблагодарить тебя, Джозеф. И я благодарю. Я попросил Мэйр, чтобы она переписала этот счет для тебя. И ты сохрани его на всю жизнь.
У Джозефа не хватило духу высказать предположение, что скорее всего краснокожие выучились этому счету у своих соседей-поселенцев, приехавших из Уэльса или Англии. И хотя мысль сразу же пришла ему в голову, он немедленно отмел ее, как пустопорожнее самохвальство. Потому что он и сам хотел, чтобы это было правдой, хотел, чтобы существовала вполне осязаемая, хотя и таинственная связь между разными народами, и на фоне этого хотения его догадка прозвучала бы как досадная, никому не нужная тривиальность. Два человека сидели в молчании, чувствуя, как Земля кружит их в мировом пространстве, очень довольные тем, что в разных местах Земли живут люди, которые одинаковым способом считают своих овец.
Когда Джозеф ушел, мистер Ленти, воспользовавшись отсутствием посетителей, пошел на кухню, чтобы обговорить с женой один назревший и со всех сторон обдуманный вопрос.
— Да, — сказал он веско, стоя в дверях кухни на полдороге между двумя своими «я» — семейным и производственным. — Да, я совершенно твердо решил предложить ему после пасхи работать у нас. Он не пылает любовью к поместью, а мне от него и сейчас большая помощь. Он может стать первоклассным сапожником. Да, я приглашу его.
— Он может и жить у нас, — откликнулась миссис Ленти. — Что его ни попросишь, всегда сделает. Пустим его в свободную спальню.
— Как ты думаешь, он согласится? — спросил мистер Ленти в тысячный раз.
— Я в этом уверена, дорогой, — ответила жена. — Мы будем жить все вместе очень дружно и хорошо.
— Отлично, — постановил глава семейства. — Вопрос решен. Я поговорю с ним в его следующий приход, — мистер Ленти удовлетворенно улыбнулся. — Как мы будем славно беседовать!
Джозеф проработал у мистера Ленти два месяца, когда Мэйр вышла замуж. Свадьбу сыграли чуть не на другой день после помолвки, не далее как через три месяца эта поспешность получила зримое объяснение.
При таких обстоятельствах мистер Ленти был вынужден предоставить новоиспеченному зятю и работу и кров. Тот принял и то и другое, и Джозеф опять оказался на улице, расставшись, возможно навсегда, с человеком, чья доброта и сердечность так счастливо, хоть и на короткий срок, выручили его.
Мэй к тому времени тоже вышла замуж, и Джозеф был рад, что смог на скопленные деньги купить ей вполне приличный подарок.
Лучше совсем не иметь, чем потерять то, что имеешь. Джозеф чувствовал недовольство отца, который видеть не мог бездельников, и Джозеф мотался по всему графству в поисках работы.
Ничего, ничего не попадалось ему. И он решил еще раз покинуть родные места. На этот раз его гнал страх.
4
Джозефу уже двадцать, он худ, насторожен, ему знакома настоящая безысходность, но все же он сохранил способность радоваться: вдруг блеснет синими глазами, рассыплется смехом. В одиночестве живет он в промышленном Мидленде.
После того как Джозеф расстался с Ленти, ему только один раз удалось получить постоянную работу: на строительстве дороги между Уолсолом и Бирмингемом. Бригада состояла почти сплошь из ирландцев, проработали два месяца, и строительство было закрыто. «Нет денег» — вот и все объяснение уволенным.
Романтические фантазии больше не посещали Джозефа, но след в его душе оставили. У него появилась своя амбиция: «Будь сам себе хозяин». Он где-то мимоходом подслушал эту фразу, и она врезалась ему в память. Ему хотелось досуга, свободного времени для мечтаний, дум, произвольных занятый, но все это было там, по ту сторону стены, которую он для себя воздвиг, прежде всего «сам себе хозяин».
А все Стоддарт. Десятник. Длинный, выше шести футов ростом, с широкой костью, тяжелыми мускулами, всегда мрачный из-за двух снедавших его и конфликтовавших между собой страстей: жажды власти и жажды насилия; он принял Джозефа на работу и на другой день возненавидел его, чтобы было над кем глумиться.
Он не бил его, не грозился уволить, он держал Джозефа, чтобы мучить. Звал его Недомерком.
Большой угольный склад, где работал Джозеф, принадлежал фирме братьев Бригс, имевшей больше двадцати грузовиков, которые развозили уголь почти всему городу. В первую неделю Джозефа отправили стоять в «преисподнюю», яму, закрытую решеткой, куда сгружали уголь и откуда лопатами бросали его в подъезжавшие грузовики. Угольная пыль сеялась сквозь решетку в яму, где ее отгребали в сторону и ссыпали в мешки. До появления Джозефа порядок на складе был такой: раз в две недели, обычно по пятницам, полдюжины грузчиков спускались в яму и выгребали пыль наверх. По пятницам грузовики делали короткие ездки, и шоферы, освободившись пораньше, сами насыпали в мешки угольную пыль и развозили заказчикам. Если на складе появлялся новый грузчик, его на первых порах посылали работать в «преисподнюю», где он один шуровал лопатой неделю (и никто не возражал против этого варварского заведения). Отмучившись неделю, новичок начинал работать на складе на равных со всеми. Так было до Джозефа.
Когда же Джозеф отработал первую неделю, Стоддарт ввел новую систему: за угольную яму должен был теперь отвечать один человек. Каждый день лезть туда, отгребать в сторону пыль и насыпать мешки. Кроме того, он должен был выбирать мелкие куски, которые падали вместе с пылью сквозь решетку, их потом подешевле продавали беднякам прямо у ворот. И этим человеком был назначен Джозеф.
— Да, Недомерок, пойдешь в «преисподнюю». Возражения есть?
Джозеф проглотил оскорбление — в конце концов это прозвище можно принять за шутку. Есть клички похуже. Джозеф не улыбнулся, пропустил мимо ушей. Но уже к вечеру пожалел об этом. Стоддарт, как свинчаткой на кончике бича, хлестал этим прозвищем ненавистного новичка, испытывая наслаждение от вида и запаха крови.
Кличка прилипла к Джозефу. Другие называли его так беззлобно, и Джозефа это не ранило бы, если бы всякий раз вместе с прозвищем, как эхо, не слышался голос Стоддарта.
Десятник стал наваждением.
В эту первую неделю руки Джозефа, не привыкшие к такой тяжелой работе, покрылись кровавыми мозолями. Стоило надавить, сукровица, как ртуть, переливалась под черной мембраной кожи. Руки были пропитаны черной пылью. Отмывать их из-за мозолей было чистое мучение.
Жил Джозеф в меблированных комнатах, платя за двухразовую еду и за койку тринадцать шиллингов в неделю из получаемых двадцати одного. В доме не было ванны, а горячую воду давали редко и нерегулярно. В ту первую неделю вечернее мытье отнимало у него два часа после десятичасового рабочего дня и часа дороги в оба конца. Умывальня находилась в подвальном этаже. Оставшись наедине с двумя жестяными тазами — один полный холодной воды, подернутой черной пленкой, другой с чуть теплым черным влажным песком, — стоя на мокром каменном полу, Джозеф плакал, раздирая в кровь покрытые волдырями руки.
И всегда один. И каждая вторая мысль о Стоддарте, которого он страстно желал убить, уничтожить, задушить, четвертовать и которому не смел дать отпора.
Он не боялся побоев, в этом он был абсолютно уверен. А избиение было бы жестоким, потому что Стоддарт шутить не любил, и если бы принялся бить, так бил бы без пощады, воспользовавшись перевесом сил. Я не боюсь этого, говорил себе Джозеф, говорил слишком часто, слишком горячо. Как только видел перед собой это лицо, эти челюсти, руки, походку, а видел он их каждую секунду. Засыпал с этим образом и просыпался.
Справиться с этим наваждением, мороком, помогал только девиз: «Будь сам себе хозяин».
Стоддарт буквально терроризировал его. Стоя в своей дыре, с лицом, защищенным от пыли завязанной на затылке тряпкой, — жалкое зрелище! — он поднимал голову вверх и сквозь решетку видел Стоддарта. Тот стоял на решетке, широко расставив ноги, согнувшись почти вдвое, иногда присев на корточки, чтобы жертва лучше видела своего мучителя, и без конца приговаривал: «Недомерок, а Недомерок! Пошевеливайся, грузовик подъезжает!», «Это все, на что ты способен?», «Воробей наблюет больше, чем ты набрал угля на лопату! Недомерки тоже должны вкалывать! Ты не согласен?»
Лопата была широкая и тяжелая, он мог бы в считанные секунды выбежать с ней из ямы — Стоддарт этого от него не ждет. Если размахнуться хорошенько, Стоддарт полетит вниз и больше уже не встанет. Ну хотя бы только попробовать!