Волю Джозефа убивала его природная нерешительность. К тому же никогда прежде жизнь не требовала от него принятия подобных решений.
С другой стороны, он чувствовал, что Стоддарт будет в восторге, потеряй Джозеф над собой власть и начни борьбу. Поняв это, он перестал быть просто пассивным; он стал упрямым в своей пассивности, и чем сильнее Стоддарт мучил его, тем больше непротивление становилось осознанным упорством. Стоддарт был бы счастлив, сорвись Джозеф, но и без того он мучил Джозефа с наслаждением.
Работа в «преисподней» и сама по себе была настоящей пыткой. У Джозефа не только уставали мышцы: после нескольких недель в яме ему стало казаться, что все его внутренности выстлала угольная пыль. Когда он откашливался, мокрота была черная, он дышал — и ему чудилось, что в груди у него не легкие, а тяжелое, сырое тесто. Он заметно исхудал, у него недоставало сил мыться, по воскресеньям он весь день не вставал с постели, даже ничего не ел, если кто-нибудь не приносил ему еды с общего стола.
В соседней комнате жили двое шахтеров, которые были активистами профсоюза. Поздно вечером после работы, не съев и пол-ужина, чуть не ползком поднявшись к себе в комнату, он ложился в постель и слушал, как они спорили между собой. Он вслушивался в их голоса, стараясь забыть о ноющей боли во всем теле, о раскоряченном над решеткой Стоддарте, забыть его злобный оклик: «Недомерок!», вытравить из памяти его ухмыляющееся лицо. Они говорили о «действиях», о «товариществе», о «забастовочных фондах», о «протесте», о «рабочем дне», «благах», о «правах». В их речах была сила, продуманность, справедливость. Он завидовал тем, кто состоял в профсоюзах. Грузчики с его склада не состояли; слуги в особняках, батраки, те, кто строил дорогу, не могли и мечтать о профсоюзе. Если бы найти работу, открывающую путь в профсоюз, никаких бы проблем не было. Мог бы пожаловаться, что десять недель подряд стоишь в «преисподней», — вот какая сила у тех, кто в профсоюзе. Их слушают.
«Эй, Недомерок! Будешь работать здесь или нигде!» Его товарищи по работе начали проявлять недовольство, один или два по-настоящему встревожились, видя молодого парня, едва не падающего с ног, с налитыми кровью глазами и с руками, обмотанными промасленным тряпьем. Но что они могли сделать?
Он знал, что удерживает его на этой работе. Его отец Джон удивленно спросит: «Что? Тяжелая работа? Какого дьявола! Терпи!» И он просто не мог терять еще одну работу. «Как это можно взять и уйти!» И он слышал то возражения отца, то окрики Стоддарта. Не спор, а так, каждый твердит свое, пока грузовики один за другим подъезжают задом к решетке и угольная пыль оседает вниз. «Это, по-твоему, полный мешок, Недомерок?» — «Господи помилуй, парень, на то и работа!»
Джозеф не мог призвать в свидетели ни бога, ни Иисуса Христа, но он клялся всем, что у него было святого: «Я буду работать. Потому что должен. Это время пройдет, все страшное забудется. И я буду хозяином своей судьбы».
В «преисподней» он заработал сильнейший кашель. Три дня пролежал в постели, трясясь как в лихорадке. Когда смог встать, отправился в свою «преисподнюю».
Но на его место Стоддарт уже взял другого.
5
И вот он снова дома, занят одним — бездумным, бесцельным хождением. Стоддарт искалечил его; чтобы выздороветь, нужны были время и покой.
Терстон был как раз таким местом, где можно было исцелить душу и тело. Первые дни сплавились в один тяжелый слиток оцепенения и скуки, но потом пошло интереснее. Он все свое время проводил в Терстоне. С тех пор как кончилось детство, он нигде подолгу в Камберленде не жил и теперь мало-помалу открывал для себя город, узнавал имена, отношения, связи, он уже и сам мог рассказать другому семейные предания старожилов и последние городские сплетни. Университет на уличных перекрестках будет потом вспоминаться ему как счастливое время. Город был переполнен жизнью, и эта жизнь была так понятна. Можно было прямо из дома пешком дойти до любого важного места: церкви, школы, таверны, пивной, аукциона, магазинов, почты. Населяло город около четырех тысяч человек: не так много, но и не так уж мало.
Благодаря своему положению — соседству с морем — Терстон пострадал от кризиса меньше других шахтерских городков западного Камберленда. В конце девятнадцатого века Терстон был маленьким уютным городком, но очень скоро, являясь естественным средоточием всех путей средне-западного Камберленда, он превратился в бойкий ярмарочный город. Его до сих пор кормили окрестные фермы, но с развитием автомобильных дорог и увеличением числа грузовиков фермеры стали возить продукцию в более крупные центры: Карлайл, Дамфрис и Хойк. Хотя беда уже давала о себе знать, город, однако, был еще в теле, не то что Мэрипорт на западном побережье, который уже теперь кости да кожа. В этом портовом городе безработных 85 % населения, тогда как в Терстоне всего от 15 % до 30 %, из которых значительная часть просто не способна трудиться.
Городок расположен очень удачно: западная окраина полого спускается в долину, с остальных трех сторон его окружают холмы, и, чтобы попасть в центр, нужно спуститься по Хоуринг-бэнк, Сэндинг-стоуп или по Стейшн-хилл. Две главные улицы образуют букву Т, в месте их встречи разбит фонтан. Верхняя перекладина — улицы Вест-стрит и Кинг-стрит, вертикальная палочка — Хайстрит. У города есть прозвище: «Гнездо певчего дрозда». Различные предания объясняют, откуда оно взялось. Джозефу больше всего нравится рассказ Гэлли Уолласа. Его отец с друзьями возвращались домой с первой мировой войны; поезд, идущий из Карлайла в Терстон, запоздал, и они решили пойти пешком; отмахав одиннадцать миль, остановились на холме, откуда им открылся вид на весь город: церкви, Хаймурская башня, торговые ряды и стадион прямо в центре города, фермы в нескольких шагах от Кинг-стрит; дворы, улицы, проулки, бегущие где попало. Глядя на все это, отец Гэлли скинул на землю ранец и воскликнул: «Самое уютное местечко во всей Англии. Настоящее гнездо певчих дроздов!»
Житель Терстона особенно гордится знакомством со старожилами. Но Джозеф не мог похвастаться, что водит дружбу с людьми среднего класса: адвокатами, банковскими служащими, учителями и врачами, с теми, кто владел и управлял маленькой швейной фабрикой, где работали по преимуществу женщины; с хозяевами бумажной фабрики, куда брали только мужчин. Вся эта публика, в твидовых костюмах и белых воротничках по будням, носящая черные цилиндры и меняющая в течение дня костюм, была далека от него.
Зато он обменивался приветственным кивком с владельцами магазинов. С Джорджем Джонстоном, хозяином большого обувного магазина, который держал свору гончих; с Топлином, мясником, и Пейном, владельцем скобяной лавки. Раскланивался и с мистером Харрисом, одним из трех часовщиков города; белый как лунь, с нафабренными усами, учтивыми манерами и глубокомысленным видом, тот считал делом чести продавать только такие часы, которые мог сам починить, и, кроме того, на общественных началах работал в городской библиотеке. Джозеф знал Джостера Хардина, плотника, и старого мистера Хаттона, гробовщика, был знаком и с Харви Мессенджером, владельцем писчебумажной лавки, которого ничто и никогда не могло вывести из себя. И Джинни Мак-Гаффи, хозяина кондитерской, где можно было полакомиться вкуснейшими ванильными булочками, так сильно пропитанными кремом, что только дотронься, враз потечет. Очень скоро Джозеф мог уже мысленно обойти весь город, не путая расположение улиц, домов, магазинов, зная, где кого можно встретить, с закрытыми глазами видел старух в черном, чинно приветствовавших друг друга полным именем: «Здравствуй, Мэри-Джейн». — «Я видела Сэлли-Энн…», и стариков, которые сидели на каменной ограде, тянувшейся вдоль Тикл-лейк, вырезали деревянные кораблики и кинжалы для соседских мальчишек; ночью, лежа в постели, он нарочно засыпал не сразу: ему хотелось еще раз увидать мужчин на углу Уотер-стрит, женщин, выходящих из крытого рынка, фермеров, забивающих скот для ярмарки, мальчишек, гоняющих день-деньской по всему городу.
Он надеялся найти работу на бумажной фабрике, но эту надежду разделяло с ним не менее четырех десятков таких же, как он. Ища постоянное место и зашибая несколько шиллингов случайной работой, Джозеф понемногу стал заводить друзей, на что у него с самого раннего детства никогда не было времени: он начал помогать отцу в поле с восьми-девяти лет. Но задушевных друзей не было, хотя он всегда мечтал о таком друге, которому мог бы рассказать все, у которого мог бы попросить что угодно. Его новые друзья были скорее просто приятелями. Джозеф неплохо играл в футбол, имел компанейский характер. Руки у него золотые, и он всегда всем готов помочь, поэтому в приятелях у него недостатка не было. Его отец горевал, что сын обивает пороги, ища работу, и всюду слышит «нет». Но его сын не был так уж недоволен жизнью, которую, но мнению старика Джона, не любящего роптать, и жизнью-то назвать нельзя.
В начале зимы он познакомился с Дидо и его дружками. В Терстоне было много таких парней, как Дидо: обыватели называли их бездельниками, разбойниками, цыганами, бродягами, а то и мошенниками; почтенные старики, которые боялись их и не любили, называли не иначе как отребьем и подонками общества. Мальчишки обожали этих парней и звали их «братишками» или «крепкими парнями».
Каждый год вот уже много лет неподалеку от кладбища, у Блэк-Типпоу, разбивали свои шатры цыгане, и окрестности недели две, а то и целый месяц кишели этим кочевым народом; женщины гадали, торговали всякой мелочью и требовали от прохожих, чтобы позолотили ручку; мужчины торговали лошадями, их обвиняли во всех кражах, пожарах и других подобных происшествиях, которые в то время случались. Цыгане переходили с места на место, за ними следом бежали их дети и собаки — точь-в-точь дикое племя краснокожих. Цыганские словечки во множестве проникли в местную разговорную речь. Еда называлась «скрэн», дождь «парпэй», вместо собака говорили «дикель», вместо девчонки «морт». Вездесущим словом «кауэр» можно было назвать все. Местный говор среди других диалектов слыл непонятной