Они не могут пересечь улицу прежде, чем им подадут знак. Наконец они перебегают через дорогу, идут к церкви и получают завернутые в газеты сэндвичи. Возвращаются в парк, разворачивают бумагу и смотрят, что им досталось.
Один раз мой друг, развернув сэндвич, нашел внутри лист шпината. И ничего больше.
Кто-то – кажется, Кафка – изучал Америку по автобиографии Бенджамина Франклина…
Тот самый Кафка, который сказал: «Я люблю американцев за жизнелюбие и оптимизм».
СТУК ПО ДЕРЕВУ(Часть первая)
Ребенком, когда я впервые услышал о рыбалке в Америке? От кого? Кажется, это был отчим.
Лето 1942 года.
Старый пьяница рассказывал мне о рыбалке. Когда он был в состоянии говорить, форель в его устах становилась драгоценным и умным металлом.
Слово «серебро» не годится для описания того, что выстраивалось у меня в голове, когда он говорил о форели.
Нужно что-то другое.
Может, форельная сталь. Сталь, которую делают из форели. Чистая ледяная река вместо плавильной печи.
Представляете Питтсбург?
Выплавленная из форели сталь превращается в небоскребы, поезда и туннели.
Форельный Эндрю Карнеги[2].
Ответ Рыбалки в Америке:
С изумлением вспоминаю, как люди в треугольных шляпах ловили на рассвете рыбу.
СТУК ПО ДЕРЕВУ(Часть вторая)
Однажды весной, дитя чужого для меня города Портленда, я добрался до дальнего конца улицы и увидел там несколько старых домов, сгрудившихся в кучу, словно тюлени на скале. За домами с высокого холма стекало длинное поле, покрытое зеленой травой и кустами. На вершине собрались в небольшую рощицу высокие темные деревья. Вдалеке я увидел льющийся с холма водопад. Он был большой, светлый, и я почти чувствовал, какая холодная в нем вода.
Там должен быть ручей, подумал я, и наверняка форель.
Форель.
Я пойду на рыбалку, поймаю первую в жизни форель, увижу Питтсбург.
Уже темнело. Я бы не успел дойти до ручья. Я шел обратно, а стеклянные усачи-дома отражали торопливый поток водопада ночи.
Утром я пойду ловить форель. Встану рано, позавтракаю и сразу пойду. Мне говорили, что ловить рыбу лучше всего ранним утром. В это время самая хорошая форель. Утро придает ей особые свойства. Я пошел домой и стал готовиться к рыбалке в Америке. У меня не было снаряжения, так что пришлось изобретать все самому.
Как в анекдоте.
Зачем цыпленок перешел дорогу?
Я согнул булавку и привязал ее к мотку белой веревки.
И пошел спать.
На следующее утро я встал рано и быстро позавтракал. Я взял с собой ломоть хлеба для наживки. Я собирался лепить из мякиша шарики и цеплять их на импровизированный крючок.
Я вышел из дома и двинулся к дальнему концу улицы. Какими красивыми были сейчас поле и ручей, водопадом спускавшийся с холма.
Но постепенно я стал замечать: что-то здесь не так. Ручей не был похож на другие ручьи. В нем ощущалось что-то странное. Что-то очень неправильное было в его течении. Наконец я подошел совсем близко и все понял.
Водопад оказался деревянной лестницей, которая вела на вершину холма к спрятанному в деревьях дому.
Я долго стоял на одном месте, смотрел вверх, смотрел вниз, пересчитывал глазами ступеньки и никак не мог поверить.
Потом я постучал по ручью кулаком и услышал деревянный звук.
В конце концов, став сам себе форелью, я съел ломоть хлеба.
Ответ Рыбалки в Америке:
Ничего не поделаешь. Я не мог превратить лестницу в ручей. Мальчик вернулся туда, откуда пришел. Со мной было то же самое. Однажды в Вермонте я принял старую женщину за ручей с форелью – потом пришлось извиняться.
– Простите, – сказал я. – Я думал, вы ручей с форелью.
– Ничего, – сказала она.
Семнадцать лет спустя я сидел на камне. Я нашел его под деревом рядом с заброшенной хибарой, над дверью которой, как похоронный венок, болталась записка от шерифа.
ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН
5/17 ХАЙКУ
Много рек и тысячи форелей утекло за эти семнадцать лет, сейчас рядом с дорогой плескалась река по имени Кламат, и мне нужно было попасть на тридцать пять миль вниз по течению, в Стилхед, где я тогда жил.
Все очень просто. Я держал в руках удочку, но машины проезжали мимо. Обычно люди охотно подбирают рыбаков. Я ждал уже три часа.
Солнце походило на огромную пятидесятицентовую монету, которую кто-то обмакнул в керосин, поджег и сказал: «Подержи, я пока схожу за газетой», – сунул монету мне в руку, ушел и не вернулся.
Я брел милю за милей, пока не уселся под деревом на камень. Каждые десять минут проезжала машина, я вставал, задирал большой палец, словно связку бананов, и вновь опускался на камень.
Хибару покрывала жестяная крыша, за много лет проржавевшая докрасна, точно шляпа, которую надевали приговоренным к гильотине. Угол крыши оторвался и клацал на горячем речном ветру.
Показалась машина. Пожилая пара. Машина вильнула, съехала с дороги и чуть не упала в реку. Видимо, им нечасто приходилось видеть в этих краях хичхайкеров. Пока машина не скрылась за поворотом, мужчина и женщина постоянно на меня оглядывались.
От нечего делать я стал ловить садком мух. Получилась неплохая игра. Правила были следующими: я не мог гоняться за мухами, приходилось ждать, когда они подлетят поближе. Это помогло хоть чем-то занять голову. Я поймал шесть штук.
Неподалеку от хибары стоял деревянный нужник с распахнутой настежь дверью. Нутро сортира было открытым, как человеческое лицо – так, будто он хотел сказать:
– Старый хрен, который меня построил, срал здесь 9745 раз, пока не умер – и я не хочу, чтобы кто-то еще ко мне приближался. Он был хороший мужик. Он выстроил меня как надо. Оставьте меня в покое. Я теперь памятник его почившей жопе. Ничего тут нет интересного. Потому дверь и открыта. Если приспичит, срите в кустах, как олени.
– Хер с тобой, – сказал я сортиру. – Все, что мне нужно, – это поскорее отсюда свалить.
В детстве я дружил с мальчиком, который из-за грыжи превратился в лимонадного пьяницу. Он рос в очень большой и бедной немецкой семье. Чтобы прокормиться, старшим детям приходилось целое лето собирать в поле бобы по два с половиной цента за фунт. Работали все, кроме моего друга, потому что у него была грыжа. У родителей не хватало денег на операцию. И даже на то, чтобы купить бандаж. Так что мой друг сидел дома, превращаясь в лимонадного пьяницу.
Однажды августовским утром я зашел к нему в комнату. Он еще лежал в кровати, выглядывая из-под революционных лоскутов старого одеяла. Ни разу за всю свою жизнь он не спал на простынях.
– Принес? – спросил он.
– Ага, – кивнул я, показывая на карман.
– Хорошо.
Друг спрыгнул с кровати, и я увидел, что он уже одет. Он как-то говорил, что перед сном никогда не снимает одежду.
– Зачем? – говорил он. – Все равно потом вставать. Так лучше. Глупости это – раздеваться, потом опять одеваться.
Он двинулся на кухню, огибая по пути младших детей, чьи мокрые ползунки пребывали на разных стадиях анархии. Он приготовил себе завтрак: кусок домашнего хлеба с сиропом и ореховым маслом.
– Пошли, – сказал он.
Друг доедал свой сэндвич, пока мы шли в лавку. Она была в трех кварталах, на другой стороне пустыря, покрытого густой желтой травой. Там сидели фазаны. Откормившиеся за лето, они лениво отлетели в сторону, когда мы подошли совсем близко.
– Привет, – сказал бакалейщик. По его лысому черепу расползлось красное родимое пятно – такой формы, словно на голове запарковали старую машину. Бакалейщик без слов выставил на прилавок пакет сухого виноградного лимонада.
– Пять центов.
– Давай, – сказал мой друг.
Я достал из кармана пятак и протянул бакалейщику. Тот кивнул, и старая красная машина качнулась взад-вперед, точно с водителем случился эпилептический припадок.
Мы ушли.
Теперь мой друг шел впереди. Один из фазанов поленился даже взлететь. Он бежал перед нами через пустырь, словно пернатая свинья.
В доме моего друга началась церемония. Приготовление лимонада стало для него и романтикой, и ритуалом. Все должно было происходить достойно, с точным соблюдением протокола.
Первым делом мой друг достал галлонную канистру, и мы двинулись к той стороне дома, где из середины грязной лужи, как палец святоши, торчал водопроводный кран.
Друг высыпал в канистру содержимое пакета. Затем поместил ее под кран и повернул вентиль. Пузырясь и плюясь во все стороны, из крана полилась струя воды.
Друг внимательно следил, чтобы канистра не переполнилась и ни одна драгоценная капля лимонада не оказалась на земле. Когда вода поравнялась с краем, он точным мягким движением повернул вентиль – так знаменитый нейрохирург извлек бы из мозга пациента больное воображение. Затем мой друг туго закрыл крышку и как следует встряхнул канистру.
Первая часть церемониала была окончена.
Подобно вдохновленному служителю экзотического культа, мой друг справился с ней как нельзя лучше.
На крыльце появилась мать и голосом, полным песка и пеньки, спросила:
– Ты собираешься сегодня мыть посуду?.. А?
– Сейчас, – ответил он.
– Сделай милость, – сказала она и ушла, как будто не появлялась вовсе.
Вторая часть церемонии началась с торжественного внесения канистры в заброшенный курятник на заднем дворе.
– Посуда подождет, – сказал мне друг. Бертран Рассел[3] и тот не смог бы выразиться точнее.
Друг отворил дверь, и мы вошли в курятник. На полу валялись полусгнившие комиксы. Они были похожи на упавшие яблоки. В углу лежал старый матрац, а рядом стояли четыре четвертьгаллонные банки. Друг наклонил над ними галлоновую канистру и очень аккуратно перелил содержимое, не уронив на пол ни капли. Потом туго закрутил крышки, и дневной запас питья был готов.