Вы стали самым сильным мужчиной в округе.
Вас соблазнила тринадцатилетняя девочка, вы жили с ней в глиняной хижине, не занимаясь ничем, кроме любви.
Это была стройная девушка с длинными черными волосами. Вы занимались любовью стоя, сидя и лежа на грязном полу среди кур и поросят. Стены, пол и даже крыша хижины покрылись вашей спермой и ее секрецией.
Вы спали на полу, подушкой вам служила сперма, а одеялом секреция.
Люди в поселке боялись вас настолько, что ничего не могли сделать.
Через некоторое время она стала ходить по поселку без одежды, и люди сказали, что это нехорошо, а когда вы тоже стали ходить по поселку без одежды и заниматься с ней любовью на спине у лошади в центре сокало, люди испугались и ушли из поселка. Он до сих пор стоит пустой.
Люди не хотят там жить.
Ни вы, ни она не дожили до двадцати лет. В этом не было нужды.
– Вот видите, я знаю, что произошло наверху, – сказал хозяин. Он мягко улыбался. Глаза напоминали шнурки от клавесина.
Я думал о том, что произошло наверху.
– Вы ведь знаете: все, что я рассказал, правда, – сказал он. – Вы видели это своими глазами и чувствовали своей кожей. Дочитывайте книгу и простите, что прервал. Я рад за вас.
Раскрытые страницы книги замелькали все быстрее и быстрее, и вот закрутились быстро, как корабельный винт.
Нет больше старого пердуна. Хэйманский ручей получил свое имя в память о Чарльзе Хэймане, бедолаге-первооткрывателе страны, в которой из-за нищеты, уродства и беспросветности почти никто не хотел жить. В 1876 году он построил себе хижину на берегу ручья, собиравшего всю воду с бесплодного холма. Позже ручей назвали Хэйманским.
Мистер Хэйман не умел читать и писать и был уверен, что вполне может обойтись без этих навыков. Мистер Хэйман жил случайными заработками год за годом и из года в год.
Сломалась повозка?
Мистер Хэйман починит.
Сгорел забор?
Мистер Хэйман растащит головешки.
Мистер Хэйман питался перемолотой пшеницей и кормовой капустой. Он покупал пшеницу стофунтовыми мешками и молол ее в ступке пестиком. Он сажал капусту перед своей хижиной и ухаживал за ней, как за благородной орхидеей.
За всю жизнь мистер Хэйман так и не узнал, что такое кофе, табак, алкоголь и женщины, считая все это большой глупостью.
Зимой в Хэйманский ручей заплывало несколько форелей, но к началу лета вода высыхала и ни одной рыбы в нем не оставалось.
Мистер Хэйман ловил одну или две форели и ел их сырыми с перемолотой пшеницей и кормовой капустой, но пришел день, когда он состарился настолько, что не мог больше работать, а дети стали думать, что он дьявол, раз живет один, и боялись подходить к ручью и хижине.
Мистера Хэймана это не волновало. Дети – последнее, что могло заинтересовать его в этом мире. Грамота, дети – все одно, думал мистер Хэйман, молол пшеницу, ухаживал за кормовой капустой и ловил одну или двух форелей, когда те заплывали к нему в ручей.
Он выглядел девяностолетним стариком тридцать лет подряд и когда решил, что пора умирать, то так и сделал. В тот год форель не заплывала в Хэйманский ручей и с тех пор ни разу там не показывалась. После смерти старика форель решила держаться от ручья подальше.
Ступка с пестиком упала с полки и раскололась.
Хижина сгнила.
Кормовая капуста заросла сорняками.
Через двадцать лет после смерти мистера Хэймана люди из рыбнадзора решили запустить форель в окрестные водоемы.
– Сюда тоже? – спросил один из них.
– Давай, – ответил другой.
Они вывалили в ручей полное ведро форели, но не успели рыбы коснуться воды, как перевернулись белыми животами вверх и мертвыми телами поплыли по течению.
Это не фантазия – из тех, что приходят в голову, пока сидишь в сортире.
Это реальность.
Одиннадцатидюймовая радужная форель мертва. Ее жизнь навеки унес из вод всей земли один-единственный глоток портвейна.
Форель не должна умирать от портвейна. Вполне нормально, если ей сломают хребет и бросят в рыбий садок, или если ее задушит грибок, который, точно команда муравьев цвета сахарного песка, будет ползать по ней до тех пор, пока форель не окажется в сахарнице смертников.
Вполне нормально для форели застрять в запруде, которая к концу лета пересохнет; нормально, если ее поймает птичий или звериный коготь.
Нормально даже, если форель задохнется в реке от грязи и человеческих экскрементов.
Иногда форели умирают от старости, и их белые бороды мирно плывут в море.
Эти смерти естественны и обычны – совсем другое дело, когда форель умирает от глотка портвейна.
Об этом нет ни слова в «Трактате о рыбной ловле посредством удилища» из «Откровений святого Альбанса», изданных в 1496 году. Ни слова в «Советах по ловле рыбы в Меловом ручье» Г. С. Катклиффа, изданной в 1910-м. Ни слова в «Правда дальше, чем рыба» Беатрис Кук, изданной в 1955-м. Ни слова в «Северных мемуарах» Ричарда Фрэнка, изданных в 1694-м. Ни слова в «Я иду ловить рыбу» У. С. Прайма, изданной в 1873-м. Ни слова в «Наживке для ловли форели» Джима Куика, изданной в 1957-м. Ни слова в «Некоторых опытах, относящихся к рыбам и фруктам» Джона Тавернера, изданных в 1600-м. Ни слова в «Река никогда не спит» Родерика Л. Хай Брауна, изданной в 1946-м. Ни слова в «Пока рыба не разлучит нас» Беатрис Кук, изданной в 1949-м. Ни слова в «Рыбаке с точки зрения форели» полковника Э. У. Хардинга, изданной в 1931-м. Ни слова в «Исследованиях Мелового ручья» Чарльза Кинсли, изданных в 1859-м. Ни слова в «Форельном сумасшествии» Роберта Трэйвера, изданном в 1960-м.
Об этом ни слова в «Солнечном свете и сухой наживке» Дж. У. Данна, изданной в 1924 году. Ни слова в «Просто рыбалке» Рэя Бергмана, изданной в 1932-м. Ни слова в «Искусстве ловушек для рыб» Эрнста Дж. Шуберта-младшего, изданном в 1955-м. Ни слова в «Искусстве ловли рыбы в быстрой реке» Г. С. Катклиффа, изданной в 1863-м. Ни слова в «Старой наживке в новой одежде» К. Э. Уолкера, изданной в 1898-м. Ни слова в «Весне рыболова» Родерика Л. Хай-Брауна, изданной в 1951 году. Ни слова в «Специальных удочках для ловли гольца» Чарльза Брэдфорта, изданной в 1916 году. Ни слова в книге «Женщина и рыбалка» Чейзи Фаррингтон, изданной в 1951 году. Ни слова в «Рассказах рыбаков новозеландского Эль-Дорадо» Зэйна Грэя, изданной в 1926-м. Ни слова в «Энциклопедии рыболова» Дж. С. Бэйнбриджа, изданной в 1816 году.
Нигде ни слова о том, что форель может умереть от глотка портвейна.
К описанию Верховного Палача: Мы встали затемно. С чем-то вроде улыбки на лице он вошел в кухню, и мы сели завтракать.
Жареная картошка, яичница и кофе.
– Привет, поганец, – сказал он. – Дай соль.
Удочки еще с вечера лежали в машине, мы сели и сразу поехали. С первыми лучами солнца мы оказались на ведущей в горы дороге, и двигались навстречу рассвету.
Лучи скользили по деревьям и напоминали витрину странного неторопливого магазина.
– Симпатичная попалась вчера девчонка, – сказал он.
– Ага, – ответил я, – тебе повезло.
– Дают – бери, – сказал он.
Совиный ручей был небольшим, всего несколько миль длиной, но в нем водилась хорошая форель. Мы вышли из машины и спустились на четверть мили к ручью. Я размотал удочку. Он достал из кармана пинту портвейна:
– Будешь?
– Нет, спасибо, – сказал я.
Он как следует приложился к бутылке, помотал головой из стороны в сторону и сказал:
– Знаешь, что мне напоминает этот ручей?
– Нет, – ответил я, цепляя на крючок желтую и серую наживку.
– Евангелинину вагину – мечту моего детства и покровительницу юности.
– Мило, – сказал я.
– Лонгфелло[18] был Генри Миллером моего детства, – сказал он.
– Это хорошо, – сказал я.
Я забросил удочку в небольшую заводь, по краям которой вертелись водовороты еловых иголок. Они мерно описывали круг за кругом. И не имело никакого значения, что когда-то эти иголки висели на деревьях. В заводи они смотрелись вполне естественно и чувствовали себя так, словно выросли на ее водных ветвях.
После третьего броска я подцепил хорошую рыбу, но она сорвалась.
– Мама родная, – сказал он. – Давай я покараулю твою рыбу. Картину украли и нашли у соседей.
Я забрасывал удочку, продвигаясь вверх по течению все ближе и ближе к узкой лестнице каньона. Потом встал на ступеньку так, словно вошел в магазин. В отделе забытых вещей я поймал трех форелей. Он так до сих пор и не размотал свою удочку. Только ходил за мной, сосал портвейн и тыкал палкой в белый свет.
– Отличный ручей, – говорил он. – Напоминает евангелинин слуховой аппарат.
Мы добрались до большой заводи, образовавшейся там, где ручей врывался в секцию детских игрушек. У края прилавка вода походила на молоко, но к середине постепенно превращалась в зеркало, в котором отражалась тень большого дерева. Солнце к этому времени поднялось уже высоко над горами.
Я забросил удочку в молоко и стал смотреть, как поплавок плывет по ветке прямо к птице.
Оп-па!
Я подсек форель, и она запрыгала над водой.
– Жирафьи гонки в Килиманджаро! – заорал он и запрыгал синхронно с рыбой.
– Пчелиные гонки на Эвересте! – орал он.
У меня не было с собой сачка, так что я подвел форель к берегу и выбросил на песок.
На боку у нее была широкая красная полоса.
Отличная радужная форель.
– Красота, – сказал он.
Он поднял ее с земли, и рыба забилась у него в руках.
– Сломай ей хребет, – сказал я.
– У меня идея, – сказал он. – Облегчим перед смертью ее страдания. Надо дать рыбе выпить. – Он достал из кармана бутылку, открутил крышку и вылил хорошую порцию портвейна форели в рот.
Форель забилась в судорогах.
Тело ее дергалось, как телескоп во время землетрясения. Рот широко открывался и стучал, почти как человеческие зубы.