Алкаш
Адрес:
Д/В Нельсону Олгрену
Чикаго
На каждой стороне ящика будут таблички с надписями: «СТЕКЛО / ОСТОРОЖНО / НЕ КАНТОВАТЬ / НЕ ПЕРЕВОРАЧИВАТЬ / ВЕРХ / С АЛКАШОМ ОБРАЩАТЬСЯ КАК С АНГЕЛОМ».
И Коротышка Рыбалка в Америке, сипя, блюя и матерясь, полетит в своем ящике через всю Америку – из Сан-Франциско в Чикаго.
И Коротышка Рыбалка в Америке будет орать, не понимая, что происходит:
– Где я, черт подери? Я не вижу, как бутылку открыть! Кто выключил свет? Ебал я ваш мотель! Я хочу ссать! Где ключи?
Нам нравилась эта идея.
Через несколько дней после того, как мы строили планы насчет Коротышки Рыбалки в Америке, в Сан-Франциско пошел сильный дождь. Ливень вывернул улицы, словно пересохшие трахеи, а на работу я бежал, перебираясь через раздутые канавы, в которые превратились перекрестки.
За стеклом филиппинской прачечной я заметил Коротышку Рыбалку в Америке. Он сидел в своей коляске и таращился в окно сквозь закрытые веки.
На лице его застыло умиротворенное выражение. Он выглядел почти как человек. Наверное он спал, а мозги в это время полоскались в стиральной машине.
Шли дни, и мы больше не заговаривали о том, чтобы отправить Коротышку Рыбалку в Америке Нельсону Олгрену. Было не до того. То одно, то другое. Так мы и упустили эту блестящую возможность, потому что Коротышка Рыбалка в Америке вскоре исчез.
Возможно, несчастного пердуна подобрали на улице и в наказание за какой-то грех отправили в тюрьму – или в дурку, чтобы слегка подлечить от алкоголизма.
А может, Коротышка Рыбалка в Америке покатился на своей коляске в Сан-Хосе, лязгая по автостраде железом со скоростью четверть мили в час.
Я так и не узнал, что с ним стало. Но придет время, и он вернется в Сан-Франциско умирать – почему-то я в этом уверен.
Коротышку Рыбалку в Америке похоронят на площади Вашингтона рядом с памятником Бенджамину Франклину. Мы поставим его коляску на высокий серый камень и напишем:
Коротышка Рыбалка в Америке
Стирка 20 с
Сушка 10 с
Вечная память
Лондон. 1 декабря 1887 года; 7 июля, 8 августа, 30 сентября, один из октябрьских дней и 9 ноября 1888-го; 1 июня, 17 июля и 10 сентября 1889-го…
Маскировка была превосходной.
Его никто никогда не видел, кроме, естественно, жертв. Они видели.
Кто мог предположить?
Он надевал костюм рыбалки в Америке. Он носил горы на рукавах и синиц на воротнике рубашки. Чистая вода омывала лилии, оплетавшие шнурки его ботинок. В кармане его жилета квакали лягушки, а воздух вокруг наполнялся сладким запахом спелой малины.
Он одевался в костюм рыбалки в Америке, чтобы скрывать от мира свою истинную наружность и вершить по ночам кровавые деяния.
Кто мог предположить?
Никто!
Скотланд-Ярд?
(Пф!)
Они перетряхивали дорожную пыль за сто миль от нужного места, распугивая матерых палтусов трелями охотничьего рожка.
Никто никогда ничего не узнал.
О, зато теперь он губернатор двадцатого века!
Бритва, нож и гавайская гитара – его любимые инструменты.
Конечно – обязательно гавайская гитара. Кому придет в голову, что ею, словно плугом, можно пропахивать кишки.
«Кстати о дефекации: в своем послании, столь подробном, когда дело касается любых других тем, ты обходишь этот вопрос молчанием, при том, что достаточно живо описываешь процедуру мочеиспускания под открытым небом. Я считаю это серьезным упущением с твоей стороны, поскольку уверен, ты не забыл, какой глубокий интерес я питаю к процессу испражнения на свежем воздухе. При первой же возможности, будь добр, меня интересуют многие детали. Глубина траншеи, распорки, рогатины, скорость падения, количество (если имеются) отверстий, удаленность ягодиц от паразитов и/или вкладов предыдущих клиентов».
Из письма друга.
Овцы. Все пропахло овцами у Райского ручья, но самих овец я не видел. Я ловил рыбу недалеко от лесничества, у огромной статуи, возведенной в честь Общества Охраны Природы.
Двенадцатифутовый мраморный юноша направлялся по утреннему холодку к нужнику, над дверью которого имелась классическая прорезь в форме полумесяца.
Никогда уже не вернутся 30-е годы, но башмаки юноши промокли от росы. Такими они и останутся в мраморе.
Я сделал шаг в сторону и влез в топь. Здесь ручей размяк, растекаясь пивным брюхом. Ловить рыбу оказалось трудно. Утки подпрыгивали и взлетали в воздух. Взрослые кряквы и их отпрыски, похожие на бутылки эля «Райнер».
Кажется, я видел вальдшнепа. Клюв у этой твари был такой формы, как если бы кто-то сунул пожарный гидрант в точилку для карандашей, потом приделал его птице и отправил ее летать – с единственной целью произвести на меня впечатление.
Я медленно пробирался сквозь топь, и через некоторое время ручей вновь обрел мускулатуру – самый сильный Райский ручей в мире. Я ушел так далеко, что теперь видел овец. Сотни.
Все пропахло овцами. Одуванчики стали теперь больше овцами, чем цветами: лепестки отражали густую шерсть, а колокольчики звенели оттенком желтого. Но сильнее всего пахло овцами солнце. Когда оно пряталось за облака, запах утихал, словно кто-то подкручивал регулятор стариковского слухового аппарата, но стоило солнцу выглянуть опять, запах гремел, как грозовые раскаты в чашке кофе.
Вечером овцы переходили ручей неподалеку от того места, где болтался мой поплавок. Они шли так близко, что тени закрывали наживку. Я, можно сказать, ловил рыбу из-под их задов.
Когда-то я изучал водяных клопов. Хорошо помню ту весну в детстве, когда я исследовал грязные лужи, оставленные зимой тихоокеанскому северо-западу. Это была моя курсовая.
Учебниками мне служила пара грубых кожаных башмаков с зелеными резиновыми страницами. Аудитории располагались на берегу ручья. Там происходили важные события; хорошие события происходили там же.
Иногда я экспериментировал с разложенными по грязи досками, которые давали мне возможность заглянуть в глубину, но вода в ней всегда оказывалась гораздо хуже, чем у берега.
Водяные клопы были так малы, что мне приходилось погружать свое зрение в лужу, словно утонувший апельсин. Есть какая-то романтика в плывущих по воде плодах – в яблоках и грушах на поверхности рек и озер. Первые несколько минут я не видел вообще ничего, но постепенно водяные клопы оживали.
Белый клоп, зажимая под мышкой газеты, удирал от зубастого черного; двое других белых играли у окна в карты; четвертый белый смотрел куда-то вдаль, держа у рта губную гармошку.
Мое школярство продолжалось до тех пор, пока не пересохли лужи, и тогда я нанялся собирать вишни по два с половиной цента за фунт в старом саду, росшем вдоль горячей пыльной дороги.
Вишневым начальством у нас была женщина средних лет, настоящая оки[23]. Ее звали Ребел Смит, она носила дурацкий комбинезон, а у себя в Оклахоме когда-то гуляла с красавчиком Флойдом[24]. «Помню, однажды вечером красавчик подрулил ко мне на машине. Я тогда выбежала на крыльцо».
Ребел Смит курила, показывала работникам, что надо делать, расставляла их у деревьев и записывала все в тонкий блокнот, который доставала из кармана рубашки. Сигареты она докуривала только до половины, а бычки бросала на землю.
Первые несколько дней, когда я только начал собирать вишни, недокуренные сигареты валялись по всему саду, вокруг уборной, под деревьями и в канавах.
Потом Ребел наняла полдюжины алкашей – тоже собирать вишни, потому что иначе дело продвигалось слишком медленно. Каждое утро она разыскивала алкашей у ночлежки и на старом проржавевшем грузовике привозила в сад. Алкашей было ровно полдюжины, но иногда у них менялись лица.
После того, как появились алкаши, бычки перестали валяться по всему саду. Они исчезали, не успев долететь до земли. Оглядываясь назад, можно назвать Ребел Смит антилужей, а можно и не называть.
Высоко, спокойно и одиноко: только из долины поднимается запах овец – он и довел их до этого. Целый день идет дождь, и я слушаю вой койотов у Соляного ручья.
Их довел запах пасущихся в долине овец. Их голоса льются в каньон, огибая по пути летние домики. Голоса становятся ручьем, что течет с гор мимо костей овец, живых и мертвых.
О, ВОКРУГ СОЛЯНОГО РУЧЬЯ ВОДЯТСЯ КОЙОТЫ, – надпись на табличке у самого начала тропы, и дальше: ОСТОРОЖНО: ВОКРУГ РУЧЬЯ РАЗБРОСАННЫЕ КАПСУЛЫ С ЦИАНИСТЫМ КАЛИЕМ. НЕ ПОДБИРАЙТЕ ИХ И НЕ ЕШЬТЕ. ЕСЛИ КОНЕЧНО ВЫ НЕ КОЙОТ. КАПСУЛЫ ЯДОВИТЫЕ. РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ.
Затем табличка сообщает то же самое по-испански! AH! HAY COYOTES ENSALT CREEK, TAMBIEN. CUIDADO CON LAS CAPSULAS DE CIANURO: MATAN. NO LAS COMA; A MENOS QUE SEA VD. UN COYOTE. MATAN. NO LAS TOQUE.
Надписи по-русски нет.
В баре я разговорился со стариком и расспросил его о разбросанных вокруг Соляного ручья цианидных капсулах, старик сказал: это что-то вроде патронов. Их побрызгали жидкостью со специальным запахом для койотов (возможно, с запахом койотовых самок), и когда звери подходят близко, начинают обнюхивать или облизывать капсулы – БАХ! Вот и все, братишка.
Я поймал на Соляном ручье калифорнийскую форель, крапчатую и изящную, словно змейка, – из тех, что продаются в ювелирных магазинах, но через некоторое время уже не мог думать ни о чем, кроме газовой камеры в Сан-Квентине.
О, Кэрил Чессман и Александр Робийяр Вистас[25] – их имена звучат, словно названия земельных участков для загородных домов с тремя спальнями, коврами от стенки до стенки и невероятной сантехникой.
У Соляного ручья до меня дошло, что высшая мера наказания – государственное дело: поезд давно ушел, не дрожат рельсы и молчит железнодорожное полотно, а голову койота, убитого этими проклятыми цианидными штуками, выдалбливают, высушивают на солнце и превращают в корону с ровным рядом зубцов, излучающих красивы