Я колол для старухи дрова. Она готовила еду на дровяной плите, а зимой топила огромную печь, с которой управлялась в темном океане подвала, точно капитан подводной лодки.
За лето я перетаскивал в подвал столько бесконечных связок дров, что постепенно у меня начинало мутиться в голове, и в дрова превращалось все: облака в небе, машины на улице и даже коты.
Я переделывал кучу разных мелочей. Находил отвертку, потерянную в 1911 году. Весной собирал полные кастрюли черешни, а то, что оставалось на ветках, забирал себе. У по-идиотски разросшихся во дворе деревьев отрезал лишнюю глупость. Чаще всего у того, которое торчало рядом с кучей досок. Полол сорняки.
Как-то осенью старуха одолжила меня соседке, чтобы я залатал той небольшую дырку в крыше сарая. Женщина дала мне доллар на чай, я сказал спасибо, а когда через несколько дней пошел дождь, то все газеты, которые она семнадцать лет копила для растопки, промокли насквозь. С тех пор, проходя мимо дома, я всегда встречал ее укоризненный взгляд. Мне еще повезло – могла линчевать.
Зимой я не работал. Сезон завершался в октябре сгребанием листьев, какой-нибудь другой ерундой или переносом последних невнятно шепчущихся подвязковых змей через дорогу – на зимнее поселение в Валгаллу[34], сооруженную из зубных щеток пожилых дам.
Весной звонил телефон. Каждый раз я удивлялся, услышав слабый старушечий голос – тому, что она до сих пор жива. Я скакал к ее дому, и все начиналось снова: я зарабатывал несколько баксов и гладил по шерсти разомлевшее на солнце чучело.
Однажды весной старуха велела мне залезть на чердак: разобрать там коробки с барахлом, другое барахло выкинуть, а третье разложить по якобы местам.
Я провел на чердаке три часа в полном одиночестве. Я попал туда в первый и, слава богу, в последний раз. Чердак был набит барахлом по самые жабры и тоже напоминал чучело чердака.
Здесь было все, что стало слишком старым для этого мира. Большую часть проведенного там времени я просто вертел головой по сторонам.
На глаза мне попался старый дорожный сундук. Развязав кучу каких-то ремней и отщелкнув множество невероятных защелок, я с трудом открыл эту чертову штуку. Сундук был набит рыболовной снастью. Там лежали удочки, катушки, леска, башмаки, корзинки и железный ящик, полный поплавков, крючков и искусственных приманок.
На некоторых крючках болтались насаженные червяки. За прошедшие годы и десятилетия они превратились в камни. Червяки стали такой же принадлежностью крючков, как металл.
Сундук был обит старым железом Рыбалки в Америке, и рядом с солнцезащитным рыболовным шлемом я нашел клеенчатую тетрадь. Я открыл ее и на первой странице прочел:
Рыболовный дневник Алонсо Хагена
Кажется, так звали брата старой леди, умершего в юности от какой-то загадочной болезни, – я знал о нем по нескольким ее обмолвкам и по фотографии, висевшей на видном месте в гостиной.
Я перевернул страницу дневника и прочел заголовок:
Таблица рыбалок и количества упущенных форелей.
Я перевернул третью страницу, и там оказалось то же самое, только год значился 1892; Алонсо Хаген ходил на рыбалку 24 раза и упустил 317 форелей, 13,2 форели за одну рыбалку.
На следующей странице стоял 1893 год, всего 33 рыбалки, упущено 480 форелей, в среднем 14,5 форели за одну рыбалку.
На следующей странице стоял 1894 год, 27 рыбалок, упущено 349 форелей, в среднем 12,9 форели за одну рыбалку.
На следующей странице стоял 1895 год, 41 рыбалка, упущено 730 форелей, в среднем 17,8 форели за рыбалку.
На следующей странице стоял 1896 год. Алонсо Хаген ходил ловить рыбу всего 12 раз и упустил 115 форелей, в среднем 9,5 форели за одну рыбалку.
На следующей странице стоял 1897 год. Он ходил на одну рыбалку, упустил одну форель, в среднем одна форель за рыбалку.
Последняя страница дневника была посвящена суммарному итогу за 1891–1897 годы. Алонсо Хаген ходил ловить рыбу 160 раз, упустил 2,231 форель, и по итогам семи лет среднее число упущенных форелей составило 13,9 за одну рыбалку.
Под итогами стояла небольшая эпитафия Рыбалке в Америке, составленная Алонсо Хагеном. В ней говорилось примерно следующее:
Быть посему.
Я ловлю рыбу семь лет
и не поймал ни единой форели.
Я упустил всех форелей, которые прикасались к моему крючку.
Они срывались,
спрыгивали,
сворачивались,
ломали удочку,
уматывали,
уебывали.
Ни разу не давались мне в руки.
Я разочарован до глубины души,
Но, можно сказать, преуспел:
В изучении полного краха.
Так пусть на следующий год кто-нибудь другой
идет ловить форель.
Кто-то должен занять
мое место.
Мы ехали по дороге, которая вела от озера Джозефуса мимо Морской Пены дальше вниз. По пути мы остановились выпить воды. В лесу стоял памятник. Я подошел поближе посмотреть, что это такое. Стеклянная дверь сторожки была приоткрыта, изнутри на ней висело полотенце.
Я стал разглядывать фотографию на памятнике. Классическая фотография, я видел их очень много, изображала Америку такой, какой та была в 1920–30-е годы.
Мужчина на снимке немного напоминал Чарльза А. Линдберга[35]. В нем чувствовалось то же благородство, тот же «Дух Сент-Луиса» и воля – только Северной Атлантикой для него стал лес Айдахо.
Он крепко прижимал к себе женщину – одну из тех очаровательных женщин прошлого, которые таяли в объятиях, носили мужские брюки и высокие шнурованные ботинки.
Мужчина и женщина стояли на ступеньках трапа. Всего в нескольких футах от их голов начиналось небо. Люди в те времена любили и умели фотографироваться. На памятнике была табличка:
«В память о Чарли Дж. Лэнджере, главном лесничем национального парка Чаллис, капитане Билле Кэлли и помощнике пилота Артуре А. Крофтсе, погибших недалеко от этого места 5 апреля 1943 года в авиакатастрофе во время поисков потерпевшего крушение бомбардировщика ВВС США».
О, в горной глуши старая фотография хранит память об этом человеке! Фотография совсем одна. Падает снег – восемнадцать лет, прошедших со дня его смерти. Снег заметает дверь. Заметает полотенце.
Песочница минус Джон Диллинджер будет что?
Я часто возвращаюсь к обложке «Рыбалки в Америке». Сегодня утром мы с малышкой ходили туда гулять. Обложку поливали из больших крутящихся разбрызгивателей. В траве валялись кусочки хлеба. Их разбросали специально, чтобы кормить голубей.
Обычно этим занимаются старики-итальянцы. Под струями воды хлеб превращался в кашу и размазывался по траве. Полусонные голуби лениво ждали, пока вода и трава разжуют для них хлеб и им не придется заниматься этим самим.
Я оставил малышку в песочнице, сел на лавку и огляделся по сторонам. На другом конце скамейки устроился битник. Рядом лежал спальный мешок, а сам он ел пирожки с яблоками. Этих пирожков у него был целый куль, и битник заглатывал их, как индюк. Тоже протест – не хуже пикетирования военных баз.
Малышка играла в песочнице. На ней было сегодня красное платье, и прямо за красным платьем высилась католическая церковь. Между церковью и платьем стоял кирпичный сортир. Он оказался там не случайно. Женщины налево, мужчины направо.
Красное платье, думал я. Интересно, та женщина, что сдала Джона Диллинджера ФБР, тоже была в красном платье? Ее называли «женщина в красном».
Похоже, что так. Платье красное – но Джона Диллинджера пока не видно. Моя дочь играла в песочнице одна.
Песочница минус Джон Диллинджер будет что?
Битник встал со скамейки и пошел пить воду из фонтанчика, распятого на стене кирпичного сортира – ближе к мужчинам, чем к женщинам. Битнику нужно было смыть в желудок яблочные пирожки.
В парке работало три разбрызгивателя. Один перед памятником Бенджамину Франклину, другой сбоку, третий сзади. Разбрызгиватели описывали круги. Бенджамин Франклин терпеливо стоял в самом центре водных струй.
Поливалка, располагавшаяся сбоку от Бенджамина Франклина, лупила по дереву у его левой руки. Струя отскакивала от ствола, сбивала на землю листья, затем поворачивалась к центральному дереву, опять отскакивала от ствола, и с веток этого дерева тоже падали на землю листья. Потом разбрызгиватель поворачивался к Бенджамину Франклину, и вода лилась на пьедестал, над которым уже и без того висел туман из мелких капель. У Бенджамина Франклина промокли ноги.
Солнце светило прямо на меня. Горячее и яркое. Очень скоро мне захотелось от него спрятаться. Тени хватало только на битника.
Тень падала от мемориала Лилли Хичкок Койт[36] – железная пожарница спасала железную девицу от пожара, бушующего, должно быть, в ее железной душе. Битник теперь лежал на скамейке, и тень была длиннее его на два фута.
Один мой друг написал об этой статуе стихотворение. Черт бы драл, хорошо бы оно тоже отбрасывало тень на два фута длиннее моего тела.
Я не ошибся насчет «женщины в красном» – прошло десять минут, и прямо в песочнице расстреляли Джона Диллинджера. Услышав автоматную очередь, перепуганные голуби рванули к церкви.
Через несколько секунд огромная черная машина у всех на глазах увезла мою дочь. Девочка еще не умела разговаривать, но это было неважно. За нее говорило красное платье.
Одна половина Джона Диллинджера лежала внутри песочницы, другая снаружи – ближе к женщинам, чем к мужчинам. Кровь вытекала из него, словно жидкость из капсул, в которых когда-то мы хранили маргарин – в те далекие времена, когда маргарин был таким же белым, как свиной жир.
Огромная черная машина, мигая лампочкой на крыше, тронулась с места и поехала по улице. У будки мороженщика на углу Филберт и Стоктон она остановилась.
Сыщик вылез из автомобиля и купил сто брикетов мороженого. Ему пришлось одалживать у продавца тележку, чтобы довезти их до машины.