В последний раз мы встретились на Большой Лесной реке – в десяти милях от Кетчума. Это произошло через несколько дней после того, как застрелился Хэмингуэй, но я тогда еще не знал о его смерти. Я прочел о ней в журнале «Лайф», когда несколько недель спустя вернулся в Сан-Франциско. На обложке была напечатана фотография Хэмингуэя.
Что случилось с Хэмингуэем? – удивился я про себя. Раскрыл журнал и увидел статью о его смерти. Рыбалка в Америке забыл мне об этом сказать. Я уверен, что он знал. Наверное, просто вылетело из головы.
У женщины, путешествовавшей вместе со мной, в тот день из-за менструации разболелся живот. Она хотела отдохнуть, а я взял малышку, удочки и отправился к Большой Лесной реке. Там я и встретил Рыбалку в Америке.
Я забрасывал блесну «Супер-дупер», давал ей немного проплыть по течению и медленно подтягивал к берегу. Поплавок еще подрагивал на воде. Рыбалка в Америке смотрел за малышкой, и мы разговаривали.
Помню, он дал ей поиграть цветными камешками. Девочке понравилась игрушка, она забралась к нему на колени и стала складывать камешки в карман рубашки.
Мы говорили о городе Большой Водопад, Монтана. Я рассказывал Рыбалке в Америке, как ребенком прожил в Большом Водопаде целый год.
– Это было во время войны, я тогда семь раз смотрел один и тот же фильм с Диной Дурбин.
Малышка сунула голубой камешек в карман Рыбалке в Америке, и тот сказал:
– Я был в Большом Водопаде несколько раз. Помню индейцев и торговцев мехами. Хорошо помню Льюиса и Кларка[37], но ни разу не видел фильмов с Диной Дурбин.
– Понимаю, – сказал я. – Никто в Большом Водопаде не разделял моей любви к Дине Дурбин. Кинотеатр почти все время стоял пустой. Даже темнота в зале была не такой, как в тех кино, куда я ходил потом. Может потому, что снаружи шел снег, а внутри пела Дина Дурбин. Я не знаю.
– Как назывался фильм? – спросил Рыбалка в Америке.
– Не помню, – ответил я. – Там было много песен. Кажется, она играла хористку, которая хотела поступить в консерваторию, или богатую девушку, или им нужны были зачем-то деньги, или еще что-то. Но это неважно, она пела! и пела! но, черт побери, я не помню ни единого слова.
Однажды, после того, как я в очередной раз посмотрел фильм с Диной Дурбин, я вышел на берег Миссури. Река наполовину замерзла. Над ней висел железнодорожный мост. Я пришел в себя только тогда, когда увидел, что Миссури нисколько не изменилась и не стала похожа на Дину Дурбин.
В детстве я мечтал, что вот иду по берегу Миссури и река становится похожей на фильм с Диной Дурбин – хористка хочет поступить в консерваторию, или богатая девушка, или им нужны зачем-то деньги, или еще что-то.
До сих пор не знаю, зачем мне понадобилось семь раз смотреть один и тот же фильм. Это почти так же опасно, как семь раз смотреть «Кабинет доктора Калигари».
– Интересно, Миссури все еще там? – сказал я.
– Там, – улыбаясь, ответил Рыбалка в Америке. – Но река не похожа на Дину Дурбин.
Малышка к этому времени сложила в карман Рыбалке в Америке примерно дюжину цветных камешков. Он смотрел на меня, улыбался и ждал продолжения истории о Большом Водопаде – но в этот момент кто-то крупный клюнул на «Супер-дупера». Я дернул леску, и рыба сорвалась.
Рыбалка в Америке сказал:
– Я знаю эту рыбу. Ее невозможно поймать.
– Правда? – удивился я.
– К сожалению, – сказал Рыбалка в Америке. – Можешь проверить. Она еще не раз заглотит крючок, но ты никогда ее не поймаешь. И не потому, что это какая-то особенно умная рыба. Просто везучая. Иногда кроме везения ничего больше не нужно.
– Да, – сказал я. – Ты прав.
Я снова забросил удочку и снова заговорил о Большом Водопаде.
В нужном порядке я перебрал двенадцать наименее важных историй, которые когда-либо рассказывали о Большом Водопаде. На двенадцатом, самом неважном месте у меня стояло вот что:
– Да, каждое утро звенел телефон. Я вылезал из кровати. Снимать трубку не требовалось. О телефоне позаботились на годы вперед.
На улице было еще темно, и электрическая лампочка освещала желтые обои отеля. Я одевался и спускался в ресторан, где по ночам работал отчим.
Я съедал на завтрак оладьи, яйцо или еще какую-нибудь ерунду. Заворачивал себе обед, всегда одно и то же: кусок пирога и сэндвич с холодной, как камень, свининой. Потом уходил в школу. Вернее, мы уходили, святая троица: я, кусок пирога и сэндвич с холодной, как камень, свининой. Так продолжалось несколько месяцев.
К счастью, однажды все прекратилось, и мне не пришлось совершать для этого никаких серьезных поступков, например, вырастать. Мы запаковали вещи, сели на автобус и уехали из города. Он назывался Большой Водопад, Монтана. Значит, ты говоришь, Миссури все еще там?
– Да, но она не похожа на Дину Дурбин, – сказал Рыбалка в Америке. – Я хорошо помню день, когда Льюис открыл этот водопад. Они покинули лагерь на рассвете и через несколько часов вышли к прекрасной равнине, где паслось больше бизонов, чем они видели за всю свою жизнь.
Они продолжали путь и вдруг услышали отдаленный звук падающей воды и увидели столб брызг, то появлявшийся, то исчезавший вдалеке. Они двинулись в том направлении, шум становился все громче и громче. Через некоторое время звук превратился в грохот, и путешественники вышли к большому водопаду на реке Миссури. Это случилось около полудня.
Остаток дня был полон хороших событий: они ловили рыбу ниже водопада и вытащили полдюжины форелей, тоже хороших, от шестнадцати до двадцати трех дюймов длиной.
Это было 13 июня 1805 года.
– Нет, Льюис вряд ли оценил бы, если бы Миссури вдруг стала похожа на фильм с Диной Дурбин – на хористку, которая хотела поступить в консерваторию, – сказал Рыбалка в Америке.
Я вернулся домой из Рыбалки в Америке; шоссе плавным якорем изогнулось вокруг моей шеи и застыло. Теперь я живу здесь. Понадобилась вся моя жизнь, чтобы оказаться в этом месте – у странного домика над Мельничной Долиной.
Мы делим его с Пардом и его подружкой. Они сняли домик на три месяца с 15 июня по 15 сентября всего за сто долларов. Странная у нас получилась компания.
Родители Парда были оки, сам он появился на свет в Британской Нигерии, в два года приехал в Америку и рос деревенским мальчишкой на фермах Орегона, Вашингтона и Айдахо.
Во время Второй мировой войны он служил пулеметчиком и воевал против немцев. Сражался во Франции и в Германии. Сержант Пард. Вернувшись с фронта, поступил в захолустный колледж в Айдахо.
Получив диплом, Пард уехал в Париж и стал экзистенциалистом. Он показывал нам фотографию, на которой они с экзистенциализмом сидят за столиком уличного кафе. Пард тогда носил бороду и такую огромную душу, что она с трудом умещалась в теле.
Вернувшись из Парижа в Америку, он работал сначала на буксире в сан-францисской бухте, потом машинистом в паровозном депо Файлера, Айдахо.
Конечно, за это время он успел жениться и родить ребенка. Жену и ребенка унесло неведомо куда – сдуло, словно яблоки с веток, переменчивым ветром двадцатого столетия. Впрочем, переменчивые ветры бывают во все времена. Просто осень – такое время, когда падают семьи.
После развода Пард приехал в Аризону и устроился в газету сначала репортером, потом редактором. Он торчал в кабаках Начо, городишки на мексиканской границе, пил мескаль-триунфо[38], играл в карты и дырявил из пистолета крышу своего дома.
Пард рассказывал, как однажды в Начо он проснулся утром – с бодуна, с разбитой рожей и гудящей головой. Один из его друзей сидел за столом над бутылкой виски.
Пард дотянулся до лежавшего на стуле пистолета, прицелился в бутылку и выстрелил. Друг покрылся битым стеклом, кровью и виски.
– Ты что, охуел? – спросил его друг.
Сейчас Парду уже под сорок, и он работает в типографии за $ 1,35 в час. Типография авангардистская. В ней печатают поэзию и экспериментальную прозу. Пард получает $ 1,35 за то, что управляется с линотипом. Вообще-то, это нелегкая задача – найти линотиписта за $ 1,35 в час, разве только в Гонконге или в Албании.
Иногда он приходит на работу и узнает, что в типографии кончился свинец. Его покупают, как мыло – по одному-два бруска.
Подружка Парда – еврейка. Двадцать четыре года; она недавно выкарабкалась из тяжелого гепатита, а сейчас дразнит Парда тем, что в «Плейбое» скоро может появиться ее фотография голышом.
– Подумаешь, какая ерунда, – говорит она. – Если карточки напечатают, мои сиськи увидят всего-то 12 000 000 мужчин.
Подружку это ужасно смешит. У ее родителей водятся деньги. Она сидит в калифорнийских кустах, а отец из Нью-Йорка ей платит зарплату.
Кормимся мы очень забавной пищей, а о питье и говорить нечего: индюшатина, портвейн «Галло», сосиски, арбузы, консервированный шпинат Морячок-Пучеглаз, фрикадельки из лосося, мороженый фруктовый сок, портвейн «Христианские Братья», ржаной хлеб, дыни, Морячок-Пучеглаз, салат, сыр – спирт, жратва и Морячок-Пучеглаз.
Морячок-Пучеглаз?
Мы читаем «Дневник вора»[39], «И поджег свой дом»[40], «Голый завтрак»[41] и Крафта-Эбинга[42]. Крафта-Эбинга мы читаем вслух, он заменяет «крафтовские»[43] обеды.
«Однажды утром жители небольшого португальского городка увидели, как их мэр катит в направлении муниципалитета тележку, нагруженную половыми органами. Он был из плохой семьи. Из заднего кармана брюк у него торчала женская туфля, которая пролежала там целую ночь». Такие цитаты заставляют нас хохотать во все горло.