Хозяйка домика вернется только осенью. Лето она проводит в Европе. Вернувшись, она будет приезжать сюда раз в неделю – в субботу. И никогда не останется ночевать – она чего-то боится. Есть в домике что-то такое, что нагоняет на нее страх.
Пард с подружкой спят в комнате, малышка в подвале, а мы на воздухе под яблоней: просыпаемся с первым лучом – посмотреть, как он поднимается над сан-францисской бухтой, засыпаем опять, снова просыпаемся на этот раз для того, чтобы могли произойти странные вещи, засыпаем еще раз уже после того, как они происходят, и просыпаемся вновь – посмотреть, как солнце выходит из бухты.
Потом мы опять засыпаем, а солнце час за часом поднимается все выше и выше, путаясь в ветвях эвкалипта, который растет на холме и заслоняет нас своей тенью. И только когда солнце оказывается над верхушкой дерева, мы просыпаемся окончательно.
Мы идем в домик, где начинался двухчасовой треп, который мы почему-то называем завтраком. Мы сидим кружком и очень медленно приводим себя в чувство, обращаясь с собой, как с хрупким фарфором, потом наконец допиваем последнюю чашку последней чашки последней чашки кофе, после чего наступает время подумать об обеде или отправиться на Фэрфакс в «Гудвилл»[44].
Так мы и живем в калифорнийских кустах над Мельничной Долиной. И если бы не эвкалипт, могли бы разглядывать сверху местную главную улицу. Машину пришлось поставить в сотне ярдов от домика и ходить к ней по темной, как туннель, тропинке.
Если бы все немцы, которых Пард застрелил во время войны из пулемета, вдруг выстроились в своих мундирах вокруг домика, мы бы, наверное, занервничали.
По тропинке сквозит теплый и сладкий смородиновый запах, а у мертвого неотмщенного дерева, словно мост перегородившего тропу, собираются перепела. Иногда я специально дохожу до этого дерева, чтобы поднять их в воздух. Без задней мысли. Уж очень красивые птицы. Паруса-крылья уносят их на холм.
О, так вот кто рожден для счастья! Существо, что вырывается из шотландского ракитника и поднимается над перевернутой вверх колесами машиной, ржавой среди желтой травы. Вот это, с серыми крыльями.
Неделю тому назад на рассвете я спал как обычно под яблоней и вдруг услышал собачий лай и стремительно приближающийся стук копыт. Конец света? Вторжение русских на оленьих ногах?
Я открыл глаза и увидел, как прямо на меня несется олень. Это был самец с огромными рогами. За ним гналась полицейская овчарка.
Рравваффак! Шшшшпамхпамхпамхпамхпамхпамх! ПАМХ! ПАМХ!
Олень не собирался сворачивать. Он бежал, хотя с тех пор, как он меня увидел, прошла секунда или две.
Рравваффак! Шшшшпамхпамхпамхпамхпамхпамх! ПАМХ! ПАМХ!
Когда он пролетал мимо, я мог протянуть руку и коснуться его шкуры.
Олень обогнул дом, описал дугу вокруг туалета, собака не отставала. Они скрылись на противоположной стороне холма, оставив на траве и кустах развевающиеся ленты туалетной бумаги.
Потом появилась самка. Она бежала в том же направлении, но гораздо медленнее. Наверное, в голове у нее была одна клубника.
– Эй! – закричал я. – Стоп! Хватит! Я не продаю газеты!
Олениха остановилась в двадцати пяти футах от меня и свернула за эвкалипт.
С тех пор они приходят каждое утро. Я просыпаюсь за минуту до их появления. Я просыпаюсь, чтобы их встретить – так же, как раньше я встречал рассвет. Точно зная, что они уже в пути.
Последний день осени выпал на субботу, и в церкви Святого Франциска устроили фестиваль. Было жарко, и чертово колесо поворачивалось в воздухе, словно термометр, согнутый в кольцо и наделенный музыкальным слухом.
Все это вместе относило нас в прошлое – в то время, когда была зачата наша дочь. Мы тогда только переехали на новую квартиру, и там еще не успели подвести свет. Нас окружали нераспакованные коробки с вещами, а свеча горела в блюдце так, словно в него налили молока. Тогда мы это и сделали и до сих пор уверены, что правильно.
Друг спал в соседней комнате. Оглядываясь назад, я надеюсь, что мы его не разбудили, хотя с тех пор он засыпал и просыпался много сотен раз.
Все время беременности я непонимающе таращился на то, как растет этот человеческий узел, и не мог даже подумать, что спрятанное там дитя когда-нибудь встретит Коротышку Рыбалку в Америке.
В субботу вечером мы пошли гулять на площадь Вашингтона. Мы опустили малышку на траву, и она сразу побежала к Коротышке Рыбалке в Америке, сидевшему в тени деревьев у памятника Бенджамину Франклину.
Он прислонялся спиной к тополю, что рос у правой руки памятника. На сиденье его инвалидной коляски расположились чесночная колбаса и хлеб так, словно это была витрина какого-то странного гастронома.
Малышка решила стащить у Коротышки Рыбалки в Америке кусок колбасы.
Он сперва встрепенулся, но увидав ребенка, сразу успокоился. Он стал уговаривать девочку подойти поближе и сесть к нему на безногие колени. Она пряталась за коляской, выглядывая оттуда сквозь железные прутья и цепляясь ручкой за колесо.
– Иди сюда, маленькая, – говорил он. – Иди посмотри на старого Коротышку Рыбалку в Америке.
В эту минуту памятник Бенджамину Франклину вдруг стал зеленым, как сигнал светофора, а малышка заметила на другом конце парка песочницу.
Песочница выглядела явно привлекательнее, чем Коротышка Рыбалка в Америке. И колбаса девочку больше не интересовала.
Малышка решила воспользоваться преимуществом, которое давал ей зеленый свет, и побежала через лужайку к песочнице.
Коротышка Рыбалка в Америке смотрел ей вслед так, словно между ним и девочкой вдруг разлилась река, становившаяся теперь все шире и шире.
В прошлом году перед самой Пасхой в Сан-Франциско устроили демонстрацию борцов за мир рыбалке в Америке. Напечатали тысячи красных плакатов и сами же расклеили их на своих иностранных машинах и на разных символах международной коммуникации, вроде телеграфных столбов.
На плакатах было написано: МИР РЫБАЛКЕ В АМЕРИКЕ.
Затем компания студентов-коммунистов и старшеклассников-коммунистов покинула Саннивейл – коммунистический рассадник, расположенный в сорока милях от города, – и вслед за коммунистическим духовенством и их примарксизнутой паствой двинулась маршем на Сан-Франциско.
Путь до Сан-Франциско занял четыре дня. Ночевали они в небольших городках на газонах своих товарищей.
С собой они несли программные коммунистические транспаранты рыбалки в Америке:
«НЕТ ВОДОРОДНОЙ БОМБЕ В РЫБНЫХ ВОДОЕМАХ!»
«ИСААК УОЛТОН[45]НЕНАВИДЕЛ БОМБЫ!»
«КОРОЛЕВСКИМ ЧЕРВЯМ – ДА! МБР[46] – НЕТ»
И еще много призывов рыбалки в Америке к коммунистическому завоеванию мира – вот он, гандийский ненасильственный троянский конь.
Когда эти юные махровые коммунистические заговорщики дошли до «Ручки» – сан-францисского сектора оклахомских политэмигрантов, их там уже дожидались тысячи новых коммунистов. Эти коммунисты не желали ходить слишком далеко. У них едва хватило сил доползти до центра города.
Тысячи коммунистов промаршировали под охраной полиции до Юнион-сквер, расположенной в самом сердце Сан-Франциско. До сих пор это были свидетельские показания – погром городской ратуши в 1960 году, когда полиция позволила сотням коммунистов избежать ответственности, но демонстрация борцов за мир рыбалке в Америке превратила их в обвинительное заключение: полиция охраняет коммунистов.
Тысячи коммунистов маршируют к самому сердцу Сан-Франциско, несколько часов подряд из коммунистических громкоговорителей несутся возбуждающие речи, молодежь уже собралась взрывать Койт-Тауэр, и лишь в самый последний момент коммунистическое духовенство отдает приказ спрятать пластиковые бомбы.
– «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте с ними…», – сказали они.
Какие еще нужны тебе доказательства, Америка? На страну надвинулась красная тень гандианского ненасильственного троянского коня, и Сан-Франциско – его стойло.
Безнадежно устарела легендарная конфетка, которой серийный убийца подманивает своих жертв. В эту самую минуту агенты коммунизма заносят листовки с лозунгами мира рыбалке в Америке над невинными детьми сан-францисских трамваев.
Сноска к главе «Красная кайма»
В калифорнийских кустах не существовало службы уборки мусора. За нашими отходами не приезжал по утрам улыбчивый дядечка и не перекидывался с нами парой-тройкой приветливых слов. Жечь мусор мы тоже не могли, потому что лето стояло сухое и все вокруг, включая нас самих, готово было вспыхнуть от первой же искры. Мусор превратился в проблему, но очень скоро мы нашли выход из положения.
Мы стали таскать его к трем заброшенным домам, выстроившимся внизу ровной линейкой. Мы носили туда мешки, полные консервных банок, бумаг, картофельной шелухи, бутылок и морячков-пучеглазов.
У крайнего из заброшенных домов мы останавливались; внутри там стояла кровать, на которой валялись тысячи вырезанных из сан-францисской «Кроникл» купонов, а в туалетном шкафчике до сих пор лежали детские зубные щетки.
За домом стоял нужник; к нему вела тропинка – мимо яблонь и грядки со странными растениями, которые с равным успехом могли оказаться как изысканной специей, способной украсить нашу пищу, так и ядовитым пасленом, имевшим бы строго обратный эффект.
Мы оттаскивали мусор к нужнику, потом открывали дверь – очень медленно, потому что другим способом ее открыть было просто невозможно; на стене там висел рулон туалетной бумаги, такой старый, что казался похожим на родственника – кузена, скорее всего, – Хартии Вольностей.
Мы снимали с очка крышку и бросали мусор во тьму. Так продолжалось неделю за неделей, пока, подняв однажды крышку, мы не увидели под ней вместо тьмы или в крайнем случае бледного абстрактного мусорного силуэта яркую, отчетливую плотную кучу м