– Нет, ничего, просто жарко очень, – Ленка смотрит на меня, солнечный зайчик от полированной застежки ее жемчужной брошки садиться на мою руку. Мне хочется отогнать его.
***
После двенадцати часов на броне – вместо лица глиняная маска с разбегающимися от губ трещинами, хочется найти какую-нибудь колонку, колодец, заржавевший кран на дырявой раковине, постирать хэбэ и съесть целую банку кильки в томате. Еще бревно, которое парни так привязывали к бэтээру, потому что в пустыне топлива не найдешь, а черт его знает, вернемся ли засветло к лагерю – слетело, потому что никто узлы не проверял, и пришлось останавливать колонну, и пинками гнать каких-то салаг вниз смотреть, как веревка, и не пригодиться ли тонкий туристический трос, смотанный на лямку моего иранского производства нагрудника, а потом двигать казаны, которые из-за чертова бревна свесились до самой земли…
Духи не стреляли, думаю, потому, что смешно им было на нас смотреть – руки дрожали. Мы похожи на цыганский табор – Асадулла так и вовсе вылитый цыган, стрижка только короткая. Все его дразнят, что в Аллаха верит, а я думаю – ни в кого он не верит, как и мы, потому что тогда он не стал бы стрелять в того парня, который вдруг из-за дерева вышел, ну кто его выходить просил, ведь мы же ничего, ну совершенно ничего про тот кишлак не знали, есть там кто, или нет, а то и вообще духи с самопалами засели.
Сейчас пару дней никуда перебрасывать не станут, даже можно будет почитать – у меня целый список, у меня Карамзин, у меня «Новое в исторической науке», а остальное лежит под койкой, и еще не смотрел – брат прямо из вологодской исторической библиотеки на вокзал с троллейбуса – а ведь оставалось пять минут до отправления, я все смотрел на ужасно маленькие деревья перед горизонтом и старался разглядеть его шапку. Коля сунул мне в руку сумку с книгами, а еще записку от мамы, которую сам под ее диктовку написал – и лосьон «Огуречный», не знаю зачем. У меня-то был заранее приготовлен зеленый едкий «Шипр», и вообще непонятно, как он помнит о такой ерунде, но спасибо, боюсь только, что прольется в рюкзаке, и что я тогда делать стану. Но ничего не пролилось, не сломалось, даже тетрадь не помялась, куда я решил записывать все, что услышу или прочитаю. Но не записал ни слова, потому что никто не даст увезти тетрадку с собой. Лучше уж письма писать – я их не увижу больше, словно ничего и не было.
У пятого модуля стоит та с белыми кудряшками – уже в каком-то нелепом зеленом платье с лаковым пояском. Хотя они здесь все по вечерам так одеваются, будто на танцы. Будто все еще можно пойти на танцы.
– Привет, Саш. Ну что там, в порядке? – она улыбается, пальцы – за поясок, будто руки мешают ей, будто страшно думать, что кроме нее у нее есть какие-то руки, и они бессмысленны, когда не держат ложку или не гладят щенка.
– Нормально, только достало всех верхом на броне ползти – хотя привыкнуть можно. Вот засветло вернулись, и то неплохо. На пищеблоке сегодня концентрат шиповника в чай добавили, здорово получилось. Была уже?
Эта Валечка отчего-то смеется. Она вообще-то не очень хорошо смеется, неестественно, я бы ни за что не поверил, что ей на самом деле весело. Мне хочется сказать ей, что Женька погиб и совершенно нечего тут смеяться, что она глупая библиотекарш, у которой даже книг нет, и что приехала она сюда, чтобы с офицером познакомиться, и лаковый поясок поэтому. И что когда Женю привезли в часть в черном мешке, она крепила комсомольский значок на зеленые рюши своего платья из дорогой прибалтийской шерсти.
Он так окает, будто и не из Вологды самой даже, а из поселка какого-нибудь километров за пятьдесят, будто привык когда-то и себя не слышит, а разучиться уже не выйдет. А смеюсь не над тем, потому что слышала всякое, особенно если папа друзей из заводской бригады в гости приводит. Эти мужики с работы всегда засиживаются на кухне за полночь, потому что жены у всех в ночную смену, или просто с ночи и ничего не заметят этими глазами в потеках осыпающихся перламутровых теней. Тени синие и зеленые всегда – других и вообще нет, и не понравились бы этим женщинам никогда. Женщины с ночи отсыпаются день, потом идут выбирать стол в комиссионку, чтобы не поцарапанный был, и с ящиком большим под ложки. А мужья их всегда у нас на кухне, папа ставит им «Жигулевское», потом они ругаются, а мы закрываемся с мамой в моей комнате и читаем под настольной лампой одну книжку на двоих.
– Нет, не люблю с концентратом… Чай только портить.
– Это они чтобы цинги не было.
– Да тут что цинга, что другое – все равно не узнаешь, отчего спасаться нужно.
– Тебе-то отчего спасаться – от Трошина, что ли? Так ведь не спасешься. – Неожиданно зло, будто виновата я в чем-то. А в чем, что ты происходит, мальчик из Вологды, что ты про лейтенанта – не шепотом, а Ленка наверное услышит и посмеется, потому что она-то уже не спаслась – в первый же вечер шепотом за чаем, в который она из фляжки без конца наливала портвейн, о том что замуж взять обещал, что уже двадцать девять и непонятно, что дальше, и что черт бы побрал концерты дурацкие и «приходит время, с юга птицы прилетают». И что вежливый такой, и опять же офицер – ждать ничего не надо, квартира своя. За магнитофоном в дукан съездить обещал и за чулками нейлоновыми. А что ты, Валька, все замарашкой в какой-то рубашечке папиной клетчатой ходишь – оделась бы как следует – глядишь, и сама бы какого-нибудь прапорщика себе отхватила. И вот я достаю зеленое шерстяное платье с ремешком – мама его из Прибалтики на мой диплом в пединституте привезла, а все равно кажется, что взяла у какой-то чужой красивой женщины на время, и нужно будет возвращать.
– Из области-то ты один, или еще кого встретил? – чтобы не молчать. Знаю, им – не все равно, откуда, потому и Асадулла один и колотили его не раз, а вологодские друг за друга держаться, хотя в рейды все равно вразбивку отправляют.
– Тут из Красноярска в основном да из Москвы. Из Туркмении еще, понятно. Со мною один вологодский был парень, однокурсник – три недели назад с рейда в мешке привезли.
У Анечки глаза были темные и желтые пятна на кончиках пальцев, хотя раньше не было и водкой не пахло – так, коньячок втихую иногда, но чтобы так – сидела, в модуль не заходила, дверь кулаком била. Потом сказали, что песка наметет и задохнемся ночью, и чтобы не валяла дурака, а шла бы со всеми хлеб с маргарином есть, маргарин свежий, в хрустящей бумажке, сливочным маслом пахнет. Тогда Анечка встала и вошла к нам, и все девчонки утешать стали, что насчет кетамина она не виновата, а парня все равно что мертвого привезли – что уж делать было, если видела, если глаза не смогла закрыть. От Анечки с того дня часто пахнет водкой, но делаем вид, что ничего такого и неважно совсем. И если его привезли в мешке, и Анечка-то была не нужна совсем.
– Книжку-то дашь какую-нибудь? А то мои все институтские по предмету – не могу сейчас их, не запоминается, а потом Василий Иванович спросит, он же список давал…а я ничего.
– Ты в вологодском пединституте? После первого курса здесь?
–Ага, на историческом. Думал, здесь все и прочитаю – а видишь вот.
Ты же здесь. Ты же в пяти километрах от Баграма. Никто и не спросит, почему ты не читаешь.
***
– Держи, – Женька достает из вещмешка кроссовки. – Трошин расщедрился, вот и забежали с ребятами в дукан. Пятнадцать долларов – ну как, нравятся?
А я никогда не видел таких. Вовка однажды пришил толстой иглой кожаные аппликации на валенки, и целый декабрь так ходил в школу, потом надоело, и валенки стали валяться по углам, пока я не нашел и не надел в первый раз. И вот только тогда, когда в протопленном классе, где кроме меня сидело еще пять девчонок, а больше никого и не было никогда с самого первого года, когда с валенок стала растекаться лужа мягкого растаявшего снега, я подумал, что теперь самый клёвый, и никто во всей школе больше не смел делать себе такие валенки, без того, чтобы не вспомнить меня и Вовку, который закончил ту же сельскую школу на четыре года раньше. Коля закончил еще раньше, а сестры…они-то старалась всюду модными ходить. Это было – потому что не знаю, точно ли надену кроссовки, чтобы какой-нибудь весной пойти в институт, или они так и проваляются здесь, под койкой, год, или два года, или двадцать лет.
Кроссовки белые, две синие полоски – настоящий «Адидас», и вправду – не видел еще ни у кого. Только у одной девчонки из соседней комнаты, но про нее все знали, что отец за каким-то чертом потерял в Канаде и привез ей кучу шмоток. И белые кроссовки. Но у нее вроде совсем девчоночьи были.
– Нравятся. Вернемся – я деньги отдам…
– Брось, – Женька не смотрит на меня, аккуратно ставит кроссовки под койку, – что мне эти доллары потом, когда вернемся. Денег будет – завались, всего-то через полтора года. Сейчас главное – с Трошиным не собачиться и на самопалы духов не лезть.
– А ты-то откуда знаешь, – мне как-то сразу становится грустно, и сразу же решаю непременно отдать ему деньги, как только вернемся в Вологду, вот сразу и отдам – как только вернемся, потому вполне может статься, что так Женька только сейчас говорит, а потом – кто знает.
– Вы в сам Баграм ездили? И как это Трошин вдруг собрался? Говорил же – мы не за шмотками сюда, а чулки своим бабам и в Союзе купите, а сам…
– Он своей магнитофон обещал, а один же не поедет…Нас для солидности прихватил. Ну и мы – не стоять же рядом с грузовиком, в самом деле…Вокруг духи, страшные как лешие, бородатые…Чуть ли не под нос всякий импорт суют, знай отмахивайся. Захожу в дукан – там целый склад всего в пакетах лежит – одежда, термосы разноцветные, часы – они на ладонь к себе браслеты выкладывают и спрашивают – шурави, какой часы хочешь? Какой часы, как тебе, а? Ты в Союзе такого не увидишь. Ну, на магнитофон мы с тобой точно еще не заработали. – Женька улыбается. – Вот я и жить бы остался.
– А родители как же, а институт? Света, она ведь…
Он уже не улыбается, даже горбится весь как-то, проводит рукой по полоскам на тельняшке: