– Да ну тебя, я же не всерьез. Что мне с этими бородатыми тут делать – не овец же пасти.
– Они не пасут, Жень, они просто берут их в горы, чтобы мы не спрашивали и не стреляли, а на самом деле черт их знает, что на деле выходит.
– Я знаю. Ты думаешь, я не знаю?
А утром снова «Урал», резь в глазах и петляющая дорожка к горному кишлаку, из-под колес летит щебень – едем, а сзади девочки из агитбригады, Валя с белыми кудряшками; если мы не стреляем, они разговаривают, аспирин и спички раздают. Едем, едем; долго еще.
***
Ленка прижимает к себе аккуратно свернутые джинсы, а грузовик едем мимо свисающих с ветвей оранжево-красных абрикосов. Трошин, свесившись через бортик, срывает абрикос, пачкает грязные пальцы соком из-под треснувшей кожуры и дает Ленке. Мне тоже хочется абрикос, но сорвать некому, а самой слишком страшно упасть. Ленка ест абрикос и все смотрит на меня сквозь слишком густые, растекшиеся по жаре ресницы – вот смотри, какой он. Смотрю. А у него по всему лицу и шеи раздражение от бритья, и хотя у многих такое видела, вон даже у Сашки с веснушками, а все равно хочется отвернуться.
***
– Да точно тебе говорю – из медицинской палатки всех с чирьями да с печёнкой выгнали, потому как заразная штука очень. Вот возьмёт она, к примеру, твою ложку…
– Ложку каждый свою с собой таскает, из поддона в столовке никто не берет – вон Вадик говорил, как у них в учебке в Ташкенте двое от поноса умерло. И ты, если не дурак, ложку чужую брать не будешь.
– И велели все у них там прокипятить и хлоркой присыпать, даже хлорку в банку ихнюю велел отсыпать и беленькой библиотекарше отнести. Ну, я отнес, а она сказала, что не знает, что ей с этим порошочком делать. А я такой, что вроде бы полы присыпать и все.
– Так делают, будто уже умер кто…
– Да навроде и умерла уже, давно уж лежит. По людям пойти может, Анька мне вчера шепнула, чтобы воду подольше кипятили. Хотя эта-то с Трошиным небось не чаи целый день гоняла…
– А тебе-то что?
Глаза его круглые, остановившиеся. Ему – как что. Ему до всего дело. Но это он стоял и курил над черным пластиковым мешком, поэтому вроде бы можно уже не злиться, отпустить. Юрка все знает, а если нет, то непременно кто-то шепотом, по секрету, или одним глазком в окошко, про воду или часы, которые Трошин в дукане отхватил, или даже через приоткрытую дверь – как Лена лежит с восковым налетом на губах, как Валя сыплет хлорку на пол, на черную линзу телевизора, на стол, чтобы все кружки и тарелки с засохшим баночным пюре стали словно в снежинках, и подумать только, что где-то идет настоящий снег, о который можно обжечься, снег без запаха хлорки, снег, которого наметет полный капюшон за каких-нибудь полчаса от общаги до института.
***
Она думает, что это мальчик с белыми губами из кишлака, где она впервые не сфальшивила о том, как идет по свету человек-чудак, и как с юга прилетают птицы. Она думает, что он выдохнул или посмотрел, а может и я к тем зря подошла, потому что это – «несанкционированное знакомство, которое затевать не следует» – так написано в «Памятке воину-интернационалисту», которую я несколько вечером в ленинской комнате читала наизусть.
Мальчик с белыми губами.
Все потому, что в санчасти не было кетамина, зато есть тетрациклин, поэтому Лена будет злиться, что на ее лучшую юбку попала хлорка и выжгла белое пятно.
Она вернулась в наш жилой модуль обычная: только волосы кто-то ей там под машинку состриг. От этого синева на губах и желтые тени под глазами стали заметными, наметились, вытянулись и расплылись по лицу.
Ленка садится, не глядя, на голую панцирную сетку, потому что все матрасы я стирала желтым хозяйственным, а теперь сушить негде, нигде не разрешается, ведь что же иначе получится – не часть, а прачечная. Поэтому всё, все вещи, и матрасы тоже, я сложила в углу, даже не расправила, отчего вата собралась комками. Не знаю, будет ли кто-нибудь на них спать.
– Ты теперь всё, да? Домой?
Лена: вроде всегда говорит, что теперь надолго, потому что – чтобы заработать, нужно пробыть до конца своего года, но теперь-то и тени под глазами, и волосы – кто захочет с такими волосами, если вдуматься.
– Трошин и не пришел ни разу. И не придет больше.
– Так ведь карантин, Лен, кто его пустит. И не дурак – заразу разносить, вот сегодня приедут с рейда – придет.
Ленка улыбается как-то непривычно, не как раньше – краешком рта копируя улыбку какую-нибудь девчонку из телевизора – а будто через силу.
– Он же командир части, попробуй только не пусти. И не было при нас никого – Анька покрутилась первое время, а потом только так – таблетки раздать.
– Да они же на три дня в рейде, потом вернулись – грязные все, духи на перевале потрепали, прострелили бак с водой на бэтээре – и обратно пришлось добираться с тем, что во флягах, а туда почти никто лимонной кислоты не добавил – прокисла по жаре. Я знаю, мне Сашка рассказал.
– Кто такой?
– Земляк. Из соседнего города.
– А ты сама-то откуда?
Смешно. Никогда не спрашивала, разве что есть ли «Детский мир», и есть ли там то самое пальто в лиловую «елочку» – а теперь, откуда смотрите-ка.
Я сказала. Ну не смейся, что же ты.
– Смешное. Смешное слово. Даже страшное немного, череп – это же смерть, то, что от человека остается. Как вы там живете.
Ленка долго смеется, хотя и не смешно совсем, просто телевизор выключен и тихо, и Трошин вернулся, но не придет.
Вдруг Ленка не смеется:
– А я думала – замуж возьмет. Вот вернемся и возьмет. Обещал даже. Как думаешь?
Я не знаю.
***
Мама, то есть я все равно понимаю, что ты испугаешься только, когда получишь письмо и что уж можно как-то потерпеть годик, чтобы не писать, но сегодня небо очень похоже на фугасный дым, и от него хочется говорить, а говорить не с кем – Лена вначале плакала, отвернувшись к стенке, а потом заснула. А Аня пьет водку с кем-то, и вообще уже давно перестала заходить в наш модуль.
Я знаю, что фугасный – потому что черный, потому что я отличаю его от другого дыма – если духи жгут траву, жгут по кругу, то ли просто так, то ли чтобы нас путать, водить в пустыне, которую я еще и не видела толком, а только песок. Но песок у меня теперь в глазах, и я очень боюсь, что не сумею их перед отъездом как следует промыть и унесу пустыню в нашу пятиэтажку.
Я в любом городе, который ты найдешь на карте Чехословакии. И если ты только покажешь папе название, обведешь карандашом – сразу напишу тебе, что детишки добрые, улыбаются в коридорах, конфеты приносят. Белые челки, светлые глаза. Как у меня. Я в зеленоватом пустом кинескопе «Рекорда» отражаюсь совсем такой, как была в нашей череповецкой квартире, окнами выходящей на маленький проспект с трамвайными рельсами. Ты же помнишь, как звенят трамваи по утрам? Они выходят из депо в пять утра и идут к проходной сталепрокатного – и папа там раз в три дня, когда в утреннюю смену – а я всегда просыпалась от звона, каждое утро, всегда-всегда. А здесь нет трамваев, мне не от чего просыпаться, но я все равно просыпаюсь, потому что ничего не слышу.
***
…По утрам к части подходят собаки. Чаще молчат, а иногда начинают выть как по покойнику – вначале смеялись, повторяли шутку, потом надоело, потому что оказывается всерьез. У нас Барон всегда смирно сидел, а грозы боялся – тогда отец подходил к будке и отвязывал веревку от ошейника – в дом, конечно, не вел, оставлял в терраске – но и сам сидел на скамеечке, курил, щурился. И Барон с ним успокаивался, умолкал. Иногда отец даже гладил его легонько по холке, хотя на вид словно бы не любил и считал собаку даже не за глупую скотину, а за самого бесполезного и бестолкового младшего сына – вроде такого из сказки, который Конька-горбунка ни за что не поймает.
Так мне иногда хочется подойти к этим собакам, отвязать веревку и завести в терраску, и чтобы курить рядом, и чтобы Трошина в доме не было, а Юрка пусть – пусть сидит себе на лесенке, лук перебирает; и чтобы Валя тоже сидела в грозу под крышей, и чтобы вообще все смогли пересидеть эту грозу в моем доме – а интересно, знает ли она вообще, что я из деревни в восемь дворов, что от Вологды мне еще полтора часа электричкой. Мой дом деревянный, а рамы в голубой краске. Еще только месяц назад мне снились эти синие окна, а теперь ничего – я ничего не вижу, но очень хочется не слышать, потому что пластиковый пакет шуршит в темноте, не переставая, и мне страшно от того, что этот звук никогда не исчезнет.
Позавчера пришло письма от мамы. Не знаю, что ответить.
***
–Товарищ лейтенант, можно рапорт подать? Я бы уехала.
– Совсем сбрендила, Семёнова.
– А разве нельзя?
– Тебе эти олухи из военкомата что сказали – на год? А ты сколько уже?
– На год. Не могу. Товарищ лейтенант.
– Ты тут херню не неси. Думаешь – «товарищ лейтенант» скажешь, так я тебя сразу по головке поглажу и скажу – ступай, старшая агитгруппы взвода Валентина Семенова, на все четыре стороны? Разбежалась. Вас, гражданскую сволочь, никто насильно не тащил, сами за чеками прилетели, а теперь жалуетесь.
– Я не жалуюсь, просто не могу.
– Свободна, Семёнова. Никто тебя сейчас в Союз не повезет. Все вы – чуть что не так, так сразу к мамочке. У меня половина взвода таких мамочников. Только душмана увидали – всё. Не хочу, не могу больше, посадите меня на самолетик. А туда же хорохорились – Кармалю помогать будем, ДРА к свету вытащим, в идейности – сила войны. Засранцы трусливые. А девки – чекистки и проститутки. Не знаю, что хуже.
Я понимаю: это Ленка, а я вообще ни при чём, просто не нужно было идти к нему вечером, когда в колонке снова закончилась вода, и они все пахнут потом и пустыней. Трошин небритый, а Ленка два часа той ночи плакала, а я не знала, что еще могу ей сказать.
А мне полгода осталось.
***
Мне остался год и семь месяцев. Я выдержу. Выдержу.
***
– …А вот еще такой случай был – ждали мы как-то раз, когда хлеб привезут. В восемьдесят первом-то не такая расслабуха как теперь – сидишь себе и в ус не дуешь. Сейчас-то и колодцы свои глубокие вырыли, а так были какие-то ямы, или из речки приходилось брать – кипятили в огромном чугуне, таблетку обеззараживающую кинешь – и хорошо. А санинструктор ругается – мол, таблеток на бак двадцатилитровый чуть ли не в десять раз больше надо, концентрация, дескать, не та. А нам хоть бы хны – прокипятишь минут десять, что там останется от заразы. Правда, горькая она была, словно бы даже соленая – не знаю, не то от таблеток, а может статься, что и сама по себе.