Минуту они почти плачут, а потом я держусь за снег и встаю, а вокруг все неяркое, как выцветший ситец, а прямо перед глазами расплывающееся и белое.
– И полежи пару деньков, так оно вернее пройдет, – пишет низко перед очками худой фельдшер в травматологии. У меня нет ничего, то есть я имею в виду – ничего не сломано, не нужно ждать, пока в тазике размокнет гипс, пока женщина с красными руками будет долго и больно прижимать к коже; ничего, кроме сотрясения, от которого, как я читал, помогает только молоко. Ну и лежать тоже побольше, да. – У тебя хоть есть кто-нибудь, чтобы побыл с тобой пока? Мама?
– Мама есть, – встаю, мне не хочется дышать дальше кварцевыми лампами, а до меня девчонка с окровавленными руками в очереди сидела – окна разбила; и пахнет хлоркой с пола.
На телеграфной станции стоят даже на крыльце, но я просто прохожу тропинкой, потому что на телеграмму уж точно нет денег, да и что я напишу – упал с крыши, все хорошо, в выходные не приеду. А ей работать через – а уже совсем вечер, потому что и упал наверняка просто оттого, что на крыше было слишком темно – меньше, чем через полдня, а почтальонша не пойдет на комплекс разыскивать. Поэтому пятнадцать минут жду на остановке пятый троллейбус, пока ветер больно дует по ногам, а мне все еще непривычно идти зимой без валенок. Валенки остались дома, только тихо, чтобы мама не заметила. Засмеют.
Снег выпал давно. Следов на тропинках к общежитию не видно – а к обочине все сгребали деревянные лопаты с широким жестяным ободком. А ту лопату я оставил на крыше – завтра нужно подняться и забрать, а то Эмма скажет – потерял. Продал. И дело даже не в том, что никто не поехал со мной в больницу. Никто не должен был. Но это была женщина с седыми волосами – такие скоро станут у мамы, или уже есть, когда она снимет платок – и поэтому мне казалось, что Эмма, подходя ко мне, просто удивилась: почему это я лежу на снегу.
Я сразу улыбаюсь, представляя, как Элла ищет лопату по всему музею, потом приходит ко мне в больницу – а я весь в гипсе, и голова забинтована, говорит – Александр, просто имейте мужество признать, что вы продали лопату. В конце концов, с каждым случается такое, и я обещаюсь молчать, когда вас будут в партию принимать, если вам сейчас стыдно хоть немного. Это я раньше у нее был Сашенька, славный юноша, а теперь «вы» – и записочка комсоргу, несмотря ни на что. А то и просто в милицию.
Ну вот, теперь белого и пестрого перед глазами больше, зато желтые корпус общежития тоже рядом.
Только бы не говорить ни с кем. Я на части скоро. Хочется спать.
Привет, привет, Костик, да, отлично, дверь перед глазами выпачкана мелом, надпись стерта, не прочитать, а вроде как словно бы дверь наша и не наша, а надписи пошла вторая неделя, неудивительно, что не прочитать; нужно больше лежать, и молоко послать кого-нибудь купить; кого, здесь только Женя, и он пойдет, конечно, но тогда нужно рассказывать; а я не хочу; не могу; даже звука не выходит, только дыхание громкое. Или Светка точно расплачется, бросится убирать все с кровати, укладывать. Я не хочу, чтобы меня укладывали.
Надпись. Обитель. Наша обитель. Мы здесь живем. Я, Женя и Светка. То есть Светка не живет, у нее свой дом есть, своя квартира, не своя, своя и мамина, ее мамы то есть, но все равно вологодская, не откуда-нибудь. А Женя черт его знает откуда. Отсюда, наверное. Никогда не спрашивал, почему живет в общаге, хотя мать в городе, и кто вообще так придумал, когда не разрешают. Не знаю, что бы я делал, если б и мне не дали. Наверное, сушил бы валенки над печкой, просыпался в пять, а выходил в шесть. И шел четыре часа пешком до города, все равно опаздывая на первую пару. Зато были бы валенки, и мама не волновалась.
Обитель. Мел стершийся. Мы тут живем. Я тут живу. Теперь. А дом в Куприянове в снегу стоит. Отец – не знаю, убирает ли, если ли у него широкая деревянная лопата. Может, и нет. Может, он пьет, как это бывает зимой.
Женя и Света разбирают на столе кляссеры с марками. У Жени к маркам прямо страсть. А я еще три недели назад подарил ему те, что собирал в школе. Там были и очень красивые, с музеями и с ленинскими местами. Как-то перегорел.
А я – пальто в снегу, пальто разорвалось по рукаву, нитки торчат. Еще когда на крыльце травматологии упал, поэтому еще и грязь везде, песок.
– Ой, что такое с тобой? – Света еще раньше рядом, помогает снять пальто, – Саш, у тебя же шишка на лбу огромная! И на губе кровь. Ты что, поскользнулся? Говорила – надевай нейлоновый носок на ботинки, кто видит, зато хоть не упадешь…
– Все в порядке, я с крыши упал.
– Как – с крыши? – Света что-то прикладывает к моему лбу. Холодно.
– А, это в музее, что ли? Нормально ты? Там невысоко, – это он догадался, потому что снег чистить тоже раз приходил, когда я к маме ездил. Но тогда было все хорошо. Кажется, даже снега столько не было.
– Вот ведь, на крышу эту на Мира вообще вылезать нельзя – она как деревенский дом. Там трубу почистить – это одно, а снег сам должен вниз скатываться, на то и крыша, – Женька встает у окна, вниз смотрит. Пятый у нас.
– Нормальная крыша. Под углом слегка. Я сам виноват. Еще и лопату бросил, завтра придется снова лезть, – лежу, а перед глазами снова белое, – Я посплю, ладно?
Света кладет ко мне на подушку холодную эмалированную кружку.
Они долго шелестят марками и почти не разговаривают.
***
– Вон окошко светится. Как помню, сейчас прямо вдоль изгороди, там около деревьев. Да, так и есть. Когда гор не видно, не так. Будто на дачу к себе через соседские участки пробираешься.
Ленка держит меня за руку, потому что у меня минус четыре и падала бы постоянно – не люблю ходить в темноте, потому что минус четырех как раз хватает на то, чтобы на расстоянии вытянутой руки за что-то ухватиться. За ствол дерева, если это вдруг оказывается лес, или за стенку дома – и вправду теперь похоже просто на дачные домики, на каких-то малознакомых родственников, которые позвали к себе, а тебе ночью захотелось сходить на речку, и ты постоянно боишься забыть, где они живут, в каком из одинаковых деревянных домиков. Наши шесть соток посреди других соток, если берег разделить на всех. Не совсем берег. Сталепрокатный давал дачи дальше, на тонкой болотистой земле с корягами, на которой ничего не растет все равно кроме репчатого лука.
Вот только на даче ночью не пахнет горячей землей, незнакомыми резко-пряными травами, острой пылью и хлевом. И ты не идешь – сжимая запястье Ленки так, будто без нее в тебя сразу же попадет засевший в горах. Про того, кто засел в горах, ребята повторяют несколько раз, едва только мы из кабины «Урала» вылезли. Я каждый раз говорю, что не смешно, и что перестаньте, накликаете только, но Юрка Семенов и незнакомый, длинный и рыжеватый даже в темноте, только смеются.
Ночью мы не должны отлучаться из части, мы – агитбригада и девчонки из санбата. Сегодня пришлось, и это даже еще не совсем ночь, так – темнеет рано. Горы почернели и съежились, будто испортились. И пахнет протухшими горами противно и сладковато, чтобы не сразу закрыть глаза и уши, а вдыхать и думать, что нравится, а потом понять. Как дегтем от скамеек пахнет весной. Не от гор, конечно, запах на самом деле, из-под приоткрытой двери, тюль грязный развивается.
Запаха знакомый, только слово не вспоминается. Кашель. Кто-то кашляет от запаха. Или это запах был вначале. Но кашель был, я его точно слышу из-за приоткрытой двери.
И кто – ждал нас, говорил про гостей и плов, если только второй раз придем. Мне-то тот старик не понравился – брови седые срослись на переносице, пальцы длинные, от халата нитки в стороны. А лейтенант Трошин слышал, улыбался все, достал из голенища литых «облегченных» мятый листок «наиболее обиходных слов и выражений» и без конца повторяет «салам алейкум, рафик. хуб кастид». Хотя старик никакой не товарищ и никогда им не будет.
У старика тогда сыновья и невестки были где-то в гостях, и он просил, чуть ли не плача, Трошина, чтобы – вот пожалуйста, прийти еще, спойте, так хорошо поете, что сил нет. Трошин вначале хмурился – не положено, кого застали, с тем и беседу провели. Как, дед, знаешь теперь, что мы помочь пришли, интернациональный долг, слово такое, знаешь? А дед ему – все было хорошо, но вот спели бы вы еще раз. Как раз сыновья придут, закат еще опуститься не успеет.
Трошин – ладно, смотайтесь на скорую руку. А пока ехали, стало совсем темно.
В доме свет от керосинки, но на нас никто не смотрит. Человек пять, только мужчины, но я привыкла уже. Один – темным непроглядным взглядом на дверь, а там я, но он снова не замечает, даже не моргает. Пахнет чем-то сладковато-приторным, будто карамель кто-то делал на огне.
Юрка хлопает ладонью о ладонь над головой лежащего на земляном полу мальчика. Тот смотрит, медленно взгляд переводит со стены на лицо Юрки. В лицо взглядом не попадает, стонет. В углу кто-то кашляет.
– Понятно, – Юрка поднимается, – накурились, суки.
– Юр, ну ты не при девчонках же, – рыжий хмурится, не смотрит ни на кого. Я вспоминаю – Женя его зовут. У нас Жень много. В моем одиннадцатом тоже два Жени, одни маленький, косоглазый и улыбчивый, а второй обычный. Я не любила его.
– Да что ж теперь, они и не такое слышали. Верно, Валь?
– Что с ними такое? Мы вообще туда пришли?
– Говорю же, накурились. Запах чувствуешь? Тут этого дерьма как грязи. Вот они и курят все, шкеты даже такие. Может, нам загнать хотели, да не дождались. Кто ж знал.
Юрка плюет на пол.
– Скажем лейтёхе, какое тут творилось. Давайте, двигаем отсюда. А то еще заявится кто.
– Но ведь надо помочь, наверное…сказать, – я не договариваю, потому что Лена тоже молчит и хочет подать мне руку, чтобы идти обратно к грузовику. Мне душно от запаха, от зеленой тусклой керосинки. Обычно ищут оружие. По кладовкам, по сундукам их с пестрой нарядной одеждой, с тяжелым постельным бельем. Мы ничего не искали.
В доме пахло лакрицей.
***