тверженных семьях такое бывало. В еврейских тоже. Все последующие годы Иван Ильич упорно лечил жену от бесплодия, употребив связи в тех же большевистских кругах и даже вывозя ее на воды в ту же Германию. Лечение дало результат. Появившийся на свет через тринадцать лет Валя никогда не встречался с Васей. Но он помнит письмо матери, которое увидел незапечатанным на столе и отчего-то прочел: «Валя начинает походить на Васю, и это меня не может не беспокоить, тем более, что голоса у них одинаковые». Отец оказал значительное влияние на Валерия, включая выбор профессии: сын так же, как отец, стал химиком. Главное, что Валерий получил от отца, – общее развитие, круг чтения, привязанность к философии, музыке и изобразительным искусствам. То же получил и Вася, которого не только звали в гости, но и в гости к которому ходил отец, с ведома и разрешения жены Анны. Продолжались ли при этом отношения с любовницей Надиной, Валерий не знает, но полагает, что нет. Наиболее серьезную роль в Васиной судьбе сыграл дядя Павел Ильич, фигура покрупнее и элемент по-буржуазнее, нежели его брат Иван Ильич. Павел начинал как большевик, участник революции 1905 года, близкий к Ленину. На каторге, куда попал, сидел вместе с меньшевиками и был ими распропагандирован, по тогдашней терминологии. Иначе говоря, позволил себе слушать недозволенные речи, как в сказках Шехерезады. Ленин писал ему записки. В одной из них, сообразив, что адресат поддался дурному влиянию, указал: почаще плюйте на меньшевиков. Однако было поздно. Апрельские тезисы будущего вождя Павел Ильич встретил в штыки. В первом издании БСЭ 1928 года о П. И. Огинском говорится: ярый враг советского строя, организатор похода Краснова на Петроград в ноябре 1917 года. Разгром отрядов Краснова заставил его пробираться в Грузию, оттуда он бежал за границу, где менял страну за страной, пока не осел в Америке. А там стал ни более ни менее как советником американского президента.
– Заоблачная гордость и запредельное желание ни от кого не зависеть, а всего добиться самому заставили Василия Ивановича отказаться от прославленных родственников? – вывела я, подавленная грузом сообщаемого.
– Имейте терпение и не перебивайте, я только что подобрался к выводам, и они звучат несколько иначе, – проговорил в трубку знакомым тоном пожилой Валя-Вася. – Не гордость, а страх. Именно последняя родственная связь могла представлять для него прямую угрозу. Известный вам как архитектор перестройки, Александр Николаевич Яковлев приводит в одной из своих книг секретный документ 1923 года, из которого неоспоримо следует, что люди, имевшие родственников за границей, подлежали уничтожению. В конце 40-х активизировались репрессии против членов семей ранее репрессированных. Василий мог принять решение поменять фамилию в связи с реальной опасностью. Но я говорю о роли дяди в судьбе племянника не только поэтому. Мне думается, что по боковой линии произошла передача таланта. Павел Ильич начинал как художник, а уж после перешел к философии искусства, сделав весомый вклад в нее и прославившись как философ.
– Значит, братьев звали Иван и Павел, – дар слова вновь вернулся ко мне.
– При рождении они получили имена Иоанн и Пинхус, но оба крестились, после чего их стали звать Иван и Павел.
– А почему в письме вашей мамы выражалось беспокойство по поводу вашего сходства со сводным братом? – вспомнила я.
– А вы не знаете?
– Нет.
– Он был психически неуравновешен. Если прямее, не совсем здоров. Моя мать боялась, что меня настигнет то же самое.
– Не настигло, надеюсь?
Услышала не сразу:
– Надеяться не запрещено.
Я помолчала. С химиками, я слыхала, такое бывает. С художниками тоже.
– А почему вы никогда не встретились?
– Видимо, ни у одного из двоих не было потребности.
Логика у него была отменная. Как у шизофреника времен моей молодости.
– А вы не хотите сняться в документальном фильме об Окоемове?
– Дорогая, вы разве не поняли, что если он отказался от нашей фамилии, от нашего рода, то с какой стати мне объявлять, что он наш? Всего лишь потому, что он сделался знаменит, а я нет? Но я Огинский, настоящий Огинский, не отказавшийся от ценимой мной, хотя и опасной фамилии, а он – отказавшийся от нее, зачем же мне унижать себя, встревая в это дело?
Последнее, что я услышала от Вали-Васи: справедливости ради, я другой такой страны не знаю, где надо так крутиться и выкручиваться, чтобы тебя не сгноили в братской могиле.
Требовалось перевести дух.
48
Или он опять перекинулся? Представившись на этот раз сводным братом Валерием, которого, вполне вероятно, и не существует на свете?
Всегда ли так было? Или что-то нарушилось в мировом порядке, в ходе вещей, что стали появляться люди-перекидчики? Или это исключительная прерогатива нашего родимого болота? Читала статью эксперта о множественности психических миров. Оказывается, для сангвиника, истерика, параноика, шизофреника и какого-то ананкаста нет общей фундаментальной реальности, для каждого она своя. Наиболее распространенный тип – сангвиник-циклоид, его видение мира принимается за норму. И можно говорить о нормозе, психическом типе, который господствует, не признавая других психотипов, навязывая другим свою реальность, одну из множества. Хотя это всего лишь гипотеза эксперта. А нынешние эксперты, что в науке, что в экономике, что в политике, сами могут оказаться теми же перекидчиками, и то, о чем они с солидностью рассуждают, – параноидальным бредом, навязываемым нам, простодушным. Любопытно, кто я, нормоз или ненормоз. Нормоз-тормоз, хорошая рифма. Какой видят меня разные участники моей жизни, близкие, далекие, случайные, неслучайные, на час и навек. Тетка на рынке, у которой была приобретена ненужная блузка морозной свежести. Писатели, авторы письма в Литерную газету, благородно вступившиеся за имя поруганного мной современника. Прокурорская дочь Василиса. Позвонивший сводный брат, если он не фантом. А раньше его сводный брат, водивший меня и других, как водит нечистая сила, а за этим бытованием нечистой силы скрывалось нечто столь грозное, что подступиться к этому, не говоря уж о том, чтобы разгадать, мне вряд ли под силу. Какой я виделась чем-то там заведующим, в очереди к которым стояла, когда славная Олицкая уступила место? А Толяну? А его матери? Мужу, в конце концов? Психотипы в психованной стране как гигантской психушке, где врачи и пациенты, меняясь местами, условились о приемлемости лекарств и правил, которые ни за что, ни за какие коврижки не должны быть приемлемы, а мы этими коврижками набили себе рот и пузо.
Пион уклоняющийся. Paeoniae anomale. Латынь. Выпить.
49
– Лика, мне позвонил сводный брат Василия Ивановича, Валерий Иванович.
– Он позвонил? Это я дала ему ваш телефон, я нашла его через друзей друзей, через Питер, но он не захотел со мной говорить, захотел с вами.
– А мне наврал, что раздобыл мой телефон.
– А вы не встречались с тем, что люди подвирают?
– Не вы?
– Не я.
Так мы разговаривали с Ликой. Я пересказала ей повесть сводного брата, от первого до последнего слова.
– Как бы все-таки найти способ включить это в фильм. – Я слышала, как Лика закурила.
– Никак, – поморщилась я, дав ей время выпустить дым.
– Вы правы, – затянулась она по новой. – Но у меня тоже новости для вас. Я встречалась с галеристом Окичем, искусствоведом Оробьяновым и бывшим главным редактором журнала Член партии Обориным, член дружил с Окоемовым последние десять лет, я сделала синхроны со всеми. Материал клевый. Его уважают, как художника ценят, и каждый говорит, что странен и несносен нравом. Мог объявить Оробьянову буквально накануне выхода из печати своего альбома, что отзывает разрешение, без объяснения причин, и все летело к такой-то матери на воздушном катере.
– Где же раньше был?
– И они о том же.
– А ведь у него, кажется, действительно, нет альбома.
– С Обориным они сошлись душевно, и Окоемов несколько раз обещал ему, что отведет в мастерскую и покажет то, чего никто не видел.
– Отвел? – Сердце мое сильно забилось.
– Нет. Всякий раз отыскивался повод, по которому экскурсию переносили, так она никогда и не состоялась.
У меня отлегло от сердца. Как будто если кто-то не попал в Окоемовскую мастерскую, а я попала, это что-то значит. Не значит. Это было единственное, что я утаила от Лики. Если не считать разные окоемовские облики. Облики – от Лики. Показалось смешно.
– Что вы смеетесь?
– Радуюсь тому, что вы большая молодчага и успели снять синхроны.
– Небольшая. Заслуги невелики, пока не приближают к раскрытию тайны.
Ее трезвость была еще одной чертой, импонировавшей мне, и я с охотой приняла ее предложение заглянуть ближайшим вечерком в Клуб на Брестской, где она показывает свое новое кино, которое канал мытарит с полгода. Мы виделись всего раз, я почему-то боялась, что не узнаю ее, и пришла заранее, чтобы оглядеться и не попасть впросак.
Полутьма. Бар. Столики. За столиками народ. Один седобородый, с животом, который вываливался из полуразрушенных джинсов, и одна старая, сильно накрашенная, в маленькой вязаной красной шапочке, из-под которой торчали смоляные кудри, не исключено, что искусственные. Рядом с ними, тоже бородат и тоже с животом, но помоложе. Остальные – зелень. Две тургеневские девушки, одетые во что-то марлевое, сквозь просвечивают маленькие груди, с озабоченным видом снуют из кулис и обратно в кулисы. У обеих натертые голые пятки свекольного цвета в туфлях на каблуках без задников. Мимо прошествовала крупная особа в туго натянутых бриджах от бедер, между бриджами и майкой перекатываются булки телесного теста. Народ тянет пиво, старый с животом и старая в шапочке – желтое из рюмок, то ли коньяк, то ли виски. Обмениваются негромкими восклицаниями, машут друг другу ладошками, тихая заводь для своих. Знакомый телекритик, не тушуясь, ел полноценный обед, запивая морсом, а распространенное мнение, что запойный пьяница. Дружески помахал мне рукой. Я помахала ему. Поев, он подсел за мой столик. Я обрадовалась, потому что не знала, чем себя занять, поскольку не пила ни пива, ни виски и чувствовала себя не в своей тарелке.