— Да. Не будите его, устал он. Всю ночь шефские дрова колол.
— Дрова? Это хорошо… — Ленин снял шапку, подул в кулаки, поежился: — А у тебя здесь не жарко! Где же твои дрова?
— Мы хотели попозже топить, чтобы не выстудило к утру, но раз такое дело, затоплю сейчас.
— Топи. Я-то человек привычный, а ты тут промерзнешь насквозь и товарищей своих заморозишь.
Лёнтя приволок охапку поленьев, растопил печь, поставил скамейку перед потрескивавшей железной дверцей:
— Грейтесь, товарищ Ленин!
Ленин сел рядом с Лёнтей, поглядел, прищурившись, на огоньки в печи:
— Как, говоришь, тебя зовут-то?
— Рыжим меня ребята зовут, но по-правдашнему я Лёнтя. Так даже у директора в книжке записано, можете посмотреть.
— Верю и без книжки. Но почему же все-таки, Лёнтя, шефы тебя с собой не взяли?
— Вам, товарищ Ленин, честно сказать?
— Ну, конечно же, только честно.
— Да оттого, что рыжий, вот и не взяли! Это я точно знаю…
— А ты же сказал, что дежурный? Уж что-нибудь одно!
— На дежурство я уж потом заступил. Вы только не говорите им ничего.
— Кому — им?
— Шефам.
Ленин рассмеялся. Но не каким-нибудь там обидным смехом, а так, легонечко — одними глазами:
— Что не взяли, это действительно очень досадно, а что рыжий, так это ж сущие пустяки!
Ленин помолчал немного, погрел руки у огня и говорит:
— А теперь едем ко мне, чайку попьем.
— А сахар у вас есть?
— Сахар? Тебе, Лёнтя, честно сказать?
— Честно.
— Так вот насчет сахара не ручаюсь, но думаю, что для тебя кусочек найдется.
— Едемте! Я не помню, когда с сахаром пил.
— Одевайся скорее! А ребятам я непременно скажу, чтобы рыжим тебя больше не звали — только Лёнтей. Согласен?
— Ага!..
Плохие сны снятся всегда до конца, даже с продолжением. Хорошие всегда обрываются на самом важном и интересном месте — это Лёнтя давно уже заметил. Вот и этот оборвался не ко времени.
Лёнтя раз десять отчаянно пробовал поглубже зарыться в шуршавшую соломой подушку, но сон больше не приходил.
А тут еще половицы — скрип-скрип.
Открывает Лёнтя глаза — перед ним директор стоит. Веселый, улыбающийся:
— Вставай, дежурный, скоро наши явятся — пора печи топить! Шефы звонили, сказали, что дров нам еще привезут.
Вскочил Лёнтя с кровати, побежал умываться, как его директор учил. В умывальнике мельком глянул в разбитое зеркало и невольно улыбнулся — ему показалось вдруг, что и не рыжий он вовсе. Это просто так, первый солнечный лучик в его давно не стриженном виске заблудился!
ВАЗА
Ленин узнал о необыкновенной вазе от одного из работников Совнаркома. В перерыве между заседаниями он позвонил Ленину и попросил его при случае взглянуть на открытое им «чудо»:
— Владимир Ильич, не пожалеете!
— Чудо, говорите? Надо посмотреть. Вот развяжусь со срочными делами и посмотрю непременно. Спасибо, товарищ!
И вот в одно из воскресений, неожиданно отменив поездку на охоту, Ленин объявил домашним:
— Вернусь через час-полтора. Возражений не будет?
Все дружно обрадовались:
— Хоть один день вместе!
Но напрасно родные ждали Ленина к обеду. С виноватой улыбкой появился он на пороге дома уже под самый вечер:
— Достоин и наказания и прощения одновременно. Но если выслушаете спокойно и до конца, я уверен, буду помилован.
— Что же поделаешь, слушаем — и спокойно и до конца.
Не раздеваясь, присев на краешек стула, Ильич прямо в передней начал рассказывать об удивительной вазе, и все сразу поняли, что речь идет действительно о чем-то очень значительном.
— Да, да, это именно чудо, тут нет никакого преувеличения. Чудо, созданное не резцом прославленного ваятеля, а руками безвестных мастеров, простых рабочих, может быть еще ни разу в жизни не видавших творений Репина и Рублева. На что только не способны эти люди! Смотришь на их работу и сам становишься умней и как-то благородней. Да, да, умней, выше и благородней во сто крат, черт возьми!..
Ильич поднялся со стула, глянул через стекло на потухающую зарю и вдруг спросил:
— А знаете, почему я пробыл там так долго? Ну, кто угадает?
Все молчали.
Ленин улыбнулся той доброй улыбкой, которую все так любили в семье:
— Солнца дожидался!
— Солнца?!
— Да, самого настоящего. Сказали, что ваза особенно красива при солнечном освещении, а день, как назло, выдался мрачный, серый; только под конец стало немного проясняться, и я увидел нечто совершенно непередаваемое! Слышите? Совершенно очаровательное! В будущее воскресенье вы убедитесь в том, что я ни капельки не преувеличил. Я сам вас свезу…
История не оставила нам никаких свидетельств о том, довелось ли Ленину показать вазу своим близким, но вмешаться в ее судьбу ему пришлось самым непосредственным образом.
О необыкновенной русской вазе скоро услышали кое-кто из высокопоставленных иностранцев. Богатые и спесивые собиратели всяческих редкостей жадно закружили над сокровищем. У одного заморского богача так разгорелись глаза, что он предложил за вазу такое, что дороже всяких денег, и настаивал на срочном ответе.
Об этом доложили Ленину. Так, мол, и так, Владимир Ильич, за вазу-то нашу дают цену неслыханную.
— Какую же именно?
— Страшно и говорить, Владимир Ильич.
— А все-таки?
— Пять новых, полностью исправных паровозов!
— Паровозов?!
— Паровозов.
— Пять штук? Вы не ошиблись?
— Ровным счетом.
— На полном ходу, говорите?
— На полном.
Ленин, волнуясь, заходил по комнате:
— Есть над чем призадуматься.
— В том-то и дело.
— Ну и каково же ваше мнение? Ваша цена какая?
— Мы решили первым делом вам доложить. Вам, Владимир Ильич, видней.
— Я один этого тоже решить не могу. Давайте вместе думать, взвесим все «за» и «против». Итак, вы хозяйственники — ваше слово первое.
— Россия разрушена, Владимир Ильич.
— Это, к сожалению, верно.
— Пять паровозов не шутка.
— Тоже правильно.
— Хорошая, стало быть, цена, красная.
— Превосходная!
— Вот и мы так рассудили, Владимир Ильич. Нищая Россия-то.
— А вот это уж, извините, полнейшая чепуха! Разоренная, разграбленная — верно, но не нищая, ни в коем случае не нищая! Запомните это раз и навсегда! Вы сами-то вазу видели?
— Видели.
— Так как же вы можете после этого Россию нищей называть? А? Стыдно мне за вас, товарищи, честное слово, стыдно!
Ленин, заложив руки за спину, еще раза два прошелся перед притихшими и смущенными хозяйственниками, помолчал и уже гораздо более миролюбиво спросил:
— Правильно я говорю или нет?
— Справедливо, Владимир Ильич…
Разговор был окончен, но никто из пришедших к Ленину с места почему-то не тронулся.
— Вам что-нибудь непонятно, товарищи? Тут нужна полная ясность позиции.
— Как же и что, Владимир Ильич, теперь сказать покупателю?
— Так и скажите: Россия не нищая. Ваза не продается. Ни за пять паровозов, ни за двадцать пять, ни за какие коврижки! Объясните темному, безграмотному, невежественному господину, что вазу создал гениальнейший художник современности — его величество рабочий класс России. Вы все меня поняли?
— Все, Владимир Ильич.
— Ну, что ж, тогда будем считать, что решение по данному вопросу принято единогласно.
Люди вышли. Ленин остался один. Он подошел к замерзшему окну, подышал на ледяную корку, через образовавшуюся проталинку увидел вдалеке заводские трубы с гривками быстрого, легкого дыма и вздрогнул: точно такие же трубы с такими же веселыми дымками видел он отраженными в стенках красавицы вазы. Только труб тогда было больше — дробясь и преломляясь в ее полированных гранях, они росли, множились, и не было им числа….
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
В воскресенье под вечер в квартиру Василия Сергеевича Бармина постучали как-то необычно. Так никто в семье профессора не стучал.
— Кто тут? — не отворяя двери, спросила Мария Павловна.
Голос пришедшего был еще более деликатным, чем его стук:
— Не знаю, как вам и сказать. Я немножко знаком с товарищем Барминым.
Щелкнул замок. Из синего полумрака лестничной клетки навстречу Марии Павловне шагнул невысокий человек в пальто с поднятым воротником:
— Дома товарищ Бармин?
— Василий Сергеевич ушел к больному. А вы на что жалуетесь?
— Врачи утверждают, что у меня миллион всяких болезней, но если я и могу на что-нибудь пожаловаться, так это на невезение. Хотел просто повидать товарища Бармина, сказать ему несколько слов. Очень обидно, что не застал!
— Может, подождете? Он обещал не задерживаться — нынче день как-никак воскресный, хотя бывает, конечно, всякое.
— Откровенно говоря, и у меня еще уйма всяких дел.
— Ну, как знаете.
— Если можно, дайте, пожалуйста, чернила и ручку.
— Вот стол Василия Сергеевича. Здесь все найдете.
Мария Павловна ушла за ситцевую занавеску и тут же вернулась с высокой медной коптилкой. От зыбкого света заметались острые тени по всем стенам и уголкам маленькой, тесно заставленной комнаты.
— Садитесь и пишите.
— Благодарю вас.
Хозяйка снова вышла. Незнакомец сел за стол и, глядя в потемневшее окно, совсем уже затянувшееся изморозью, задумался.
«Вот странно, — удивилась Мария Павловна, — сказал, что спешит, а сам…»
Будто угадав ее мысли, он зашуршал бумагой, а еще через минуту поднялся, подошел к занавеске, стал прощаться:
— Я у вас тут наследил, наверно, и вообще нагрянул не ко времени.
— Что вы! — сдержанно, но учтиво ответила хозяйка. — У нас всегда люди.
— А я все-таки чувствую себя неловко, тем более что живете, как погляжу, и в тесноте, и, наверно, чуть-чуть в обиде. Сколько у вас раньше было комнат?
— Пять.
— А сейчас?
— Одна.
— Вот видите, значит, в обиде.
— Но на то есть своя причина.