— А вам не кажется, что он действительно вас любил?
— Рут! Мне казалось, что он — Бог!
— О-о!
Еще немного подумав, она наконец вроде бы меня поняла. Следя взглядом за самолетом в окне, бормочет:
— Да-a, как-то фигово вышло.
Дры-ЫЫЫнь!
Это заверещал мобильник, мы подскакиваем от неожиданности. Я вынимаю его из кармана. Звонит Мириам, голос у нее дрожит, она еле дышит.
— Как вы там, как Рут?
— Она слушает, сейчас очень ответственная стадия.
— Да? Прекрасно. Вы слышали мотор самолета?
— Да, слышал.
— Прекрасно, а то… ха-ха, тут такой кошмар. Ха-ха-ха. Нам позвонили из диспетчерской, служба дорожного авиаконтроля. Знаете, им только что позвонил летчик.
— Понятно. А в чем, собственно, проблема?
— Они… ха-ха-ха… спрашивают, не требуется ли помощь, что будто бы там у вас рядом с домиком — какой-то знак.
— Что?!
— Ну да, слово, сложенное из камней…
— …Они сейчас приедут?
— Нет-нет, я сказала, что это просто шутка. Больше ничего не пришло в голову.
А, черт, что же делать? Выскакиваю и несусь к камешкам, которые Рут сегодня раскладывала. Действительно из них сложено нечто, хорошо заметное сверху — белые камни на фоне терракотово-красной земли: «ПОМОГИ». У «и» не хватает последней палочки (не успела!), оно похоже на латинское «V». Victoria, победа. Ясно: «вау, мы победим». А я-то, хорош, куда смотрел! Это уж совсем… Окончательно потерял бдительность, кретин. Вот она, месть за сари… Я обязан был предвидеть какую-нибудь ответную выходку. М-да, наш договор относительно трех дней Рут интерпретирует слишком вольно. Я готов бросить ей вызов, сделать нечто неожиданное для всех.
Тихонечко вхожу в дом, глаза мои какое-то время привыкают к свету. Рут лежит на полу, на животе, болтает ногами. В руках у нее — фотография. Я вижу, как она прижимает ее к губам. Неслышно подкрадываюсь. Осторожнее… останавливаюсь почти рядом с ее головой.
— Что сделал бы гуру с непослушной ученицей?
Она пылко целует фотографию с изображением стоп Баба, даже не замечая, что я рядом.
— Не зна-а-аю, — с вялым равнодушием.
— Сказал бы что-то вроде: «Пока предупреждаю, но чтобы больше ничего подобного!»? Или сделал бы вид, что ничего не заметил?
Она переворачивается на правый бок, не выпуская из руки фотографию.
— За систематическое непослушание он просто вышвырнул бы из ашрама.
— И по-твоему, это было бы справедливо?
Она на миг задумывается:
— Да, в общем, да.
— Отлично. — Я опускаюсь на колени и — пытаюсь ее поднять. Сначала она весело хихикает, потом начинает злиться и отбиваться. Хватаю ее за руки и тащу к двери, она даже пытается меня укусить, но — не удается. Потом кричит, чтобы я не смел, не смел ее трогать. Похоже, каждое мое прикосновение она воспринимает как домогательство. Ну а я швыряю ее на землю, посреди каменных букв.
— Ты… ты ведешь себя нечестно, — говорю я.
— А вы… вы хотите со мной переспать, — парирует она.
13
Конечно, хочет. Как он меня швырнул! Наглый тип! Я, видите ли, нечестная. «Ты ведешь себя нечестно!», и трясет передо мной пальцем — ты… ты. Это все из-за того, что я никак не расколюсь. И конечно, он не просто так меня хватал, то за руки, то за талию. Разве просто так станет кто-нибудь липнуть? Вот это самое противное, когда имеешь с ними дело, с парнями. Сижу среди камней и рассматриваю ссадину на руке, коленка тоже ободрана. О-о! Как же громко я ору:
— А то нет! Ты, притворщик хренов! Распускаешь, чуть что, руки, потому что я не собираюсь пластаться перед тобой, как все эти твои цыпочки.
Щелк-щелк — это я, не помня себя от бешенства, ломаю пальцы, нервно щелкаю суставами. Я точно знаю, что он хочет со мной переспать, потому так прямо и сказала. А он пристально смотрит на меня, ледяным взглядом, и молчит. Я отвожу глаза… растущие вразброд деревья, холмы, все вдруг стало холодным и смурным, как будто он призвал их ему посочувствовать, поддержать его справедливые упреки. Так тянулось и тянулось… потом он наконец подошел и, глядя на меня сверху, сказал такую пакость, хуже не придумаешь. Сказанул, ни разу даже не запнувшись:
— Не всякое прикосновение означает желание. Но ты, — и он опять потыкал у меня над макушкой указательным пальцем, — ты не можешь даже вообразить, что бывает что-то иное, верно? Потому что вбила себе в голову, — он выразительно постучал себе по виску, — что все тебя хотят. Ты нещедрый человек, Рут. Среди моих знакомых мало кто может потягаться с тобой в черствости. Не могу себе представить, чтобы ты просто так, без всяких расчетов, кого-то обняла, подарила себя.
Это здорово меня задело. Я совсем не такая, просто он меня не знает.
— Мы заключили договор, Рут. А ты его нарушила.
Подумаешь! Да, я пыталась вырваться на свободу. Сволочи поганые, затащили меня обманом, потом еще и в эту халупу упрятали. Что, дяденька, забыл? Договор… тоже мне Мефистофель… хи-хи-хи, можно подумать, душу мою купил… Нет, на дьявола он явно не тянет. Так я ему и сказала. Эффект был чумовой! Понесся как ошпаренный к дому, но на середине пути его вдруг застопорило. В тот момент я здорово струхнула, ну, думаю, сейчас изобьет. Лежу ни жива ни мертва и только считаю про себя: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Смотрю, он разворачивается и идет… и сейчас — вот сейчас! — на меня наступит… одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…
— Как тебе известно, я люблю, чтобы был порядок. Будь добра, положи эти камешки так, как они лежали раньше!
Вот идиотизм, и с чего он так распсиховался, сам же первый начал, не наговорил бы мне гадостей, я бы и про дьявола не ляпнула. Если честно, он здорово меня обидел, можно сказать, плюнул в душу, и религия тут ни при чем. Оттаскиваю камни — пока снова в кучу, хоть это меня и бесит. Почему оттаскиваю? Не хочу, чтобы он считал меня безнадежно черствой, неспособной «просто так» кого-то обнять. Глупо. Глупо было приплетать дьявола, ведь в тот момент победа-то была моя. Дура я, дура, подбросила ему такой козырь! Пусть говорит что угодно, я умею быть щедрой, отдавать себя всю… У меня уже было это.
Складываю камни в кучу, а в голове: «…закрепим тему: итак, ты создаешь свою собственную реальность».[50] Но при этом Баба сам говорит, что только на Западе «я» подменяет Бога, и еще про то, что «я» — это зеркало, которое бесконечно все искажает. Я пытаюсь вспомнить, что он говорил о единстве, о том, что все мы едины. Концепция неделимости[51] жутко интересная, но только почему-то сразу вылетела из головы.
Паршиво, что мистер Глаженые Джинсики впихивает мне в глотку свои представления о том, что такое реальность, впихивает, хотя сам повторяет только чужие слова.[52] А самое отвратное вот что: мои собственные знания, полученные в результате коллективного постижения, — какие-то рыхлые, клочья разрозненных сведений. В наших брошюрках ничего конкретного. Действительно, начнешь сомневаться в том, что нужно заглатывать всю эту ерунду, что она выведет на правильный путь. Я ведь никогда и ни о чем не спрашивала, если интуитивно чувствовала, что Учитель прав.
А что, если Пи Джей специально сбивает меня с толку? Чтобы заманить в постель? Доказывает, что я чересчур эгоистична, втайне надеясь, что я поддамся и тогда он сможет меня трахнуть. Одна часть моего сознания твердила: «А ведь он прав, я жадина, все только себе, ни с кем не считаюсь, никому ни в чем не уступаю»; другая ей возражала: «Да мало ли что он несет, не напрягайся». Такая раздвоенность — участь всех, у кого сильная интуиция, вечно ищешь подвох и все пытаешься вычислить, права ты или нет, и так противно даже думать о том, что этот подвох есть. Попробуй-ка тут защитись…
Тащусь в дом, где, урча от удовольствия, накидываюсь на оставленную мне четвертушку торта. Какой обжора, а ведь не подумаешь, что он из тех, кто заедает стресс сладеньким, вроде бы такой волевой, не то что я… Опять уже перемыл всю посуду, еще одно доказательство моей безалаберности и эгоизма. Мне делается стыдно. А этот тип уже развалился в своем кресле, ждет. Ну а мне-то что делать? Сесть напротив? По его милости мне так не по себе, словно я должна быть еще и благодарна ему… за то, что он сюда притащился.
Разболелась голова, дико неохота клянчить у него таблетку, но — придется. Господи, до чего же грязные у меня ноги и до чего же я устала.
— У вас есть что-нибудь от головной боли?
У него есть аспирин, ему велели постоянно его принимать, аспирин разжижает кровь. Беру три таблетки. Говорить вроде бы особо не о чем. Смотрю Пи Джею в глаза, оказывается, они у него карие. Он улыбается мне, и тогда я говорю:
— Я пойду посплю.
— Давай, еще успеешь.
— То есть?
— Иди и спи, если хочешь. Они подъедут только в семь тридцать.
— Кто?
— Твои. Тим, Мириам, Ивонна. Заберут нас, посмотрим там, на ферме, одну пленочку.
— Какую еще пленочку?
— Увидишь.
— Что-то вроде «Я оставил свои мозги в Индии»?[53]
Он даже не улыбнулся, только изобразил аплодисменты. Давай, давай, пожалей бедняжку, ведь ничего у него не клеится, еще охмури его… он по крайней мере пользуется дезодорантом.
Иду в душ, предварительно кротким голоском поклянчив: «А можно мне, ради Христа!» Но сначала надо зайти в спальню. Шкаф — нараспашку, и я натыкаюсь взглядом на свое отражение в зеркале, приклеенном к дверце изнутри. Настоящее привидение, и сама не очень понимаю, что меня так тревожит. То, что эта комната такая… безликая, или мое собственное лицо, которого тоже как бы нет, лицо призрака? Здесь жарища, но меня почему-то слегка знобит… какая-то смутная мысль бродит в моей голове. Короче, прикидываю, как определить, когда тебя