Мы глядим друг на друга. Я — на свое творение. Он — на свое. Действительно, хватит… Я вскакиваю, и он не успевает меня остановить. Выбегаю наружу, хлопнув дверью. Сзади слышится глухой топот, Пи Джей распахивает дверь, а я — тут, на пороге, стою и смотрю на него, глаза в глаза. Он скрещивает на груди руки и смиренно опускает голову.
— Хи-хи-хи, — ехидно хохочу я, — я выиграла, я. Я — первая, я победила. — Я колочу кулаками по его скрещенным ладоням. — Эге-гей!
— Да, ты выиграла, Рут.
— ЭГЕ-ГЕ-ГЕЙ! — Мои ноги сами начинают отплясывать победный танец. Прыг-скок, я подпрыгиваю и ношусь по кругу, я кружусь и бью в ладоши. Из моего горла вырываются надсадные, торжествующие вопли и бессмысленные, вполне идиотские, слова и фразы:
— Да-да-да! По-бе-да! Ну, кто ты такой? — кричу я Пи Джею. — Быстренько отвечай!
— Я грязный слюнявый старикашка.
Он подходит ко мне, улыбаясь. Он обнимает меня за талию — и вот мы уже вдвоем скачем и кружимся… кружимся и скачем, долго, до полного изнеможения. Я еле дышу, часто-часто, как пес.
— Боже! Вот бы сейчас сюда моих друзей, вот бы смеху было, так весело, просто супер. О-ох, ха-ха-ха, хааа, о-о-ох, не могу… Ну а… — Мы оба умолкаем, я хлопаю его по плечу. — Ну а что ты скажешь обо мне, Пи Джей? Кто такая — я?
Спросив, вдруг начинаю здорово волноваться. Пи Джей тоже сразу перестает смеяться и оценивающе на меня смотрит. Ужасно, ужасное состояние… А он все молчит, все смотрит, я нервно почесываю голову.
— Ну?
— Можно, я напишу это на твоем лобике?
— Зачем?
— Боюсь, если я просто скажу, ты будешь сильно разочарована.
Он находит в кухне шариковую ручку, но она почти не пишет. Я хохочу, наблюдая, как он, свирепо рыча, пытается ее расписать — на каком-то пакете. И вот с моего лба убирают волосы, и через миг острый кончик вдавливается в кожу. Четыре буквы… все? Нет, еще шесть. И еще несколько раз их обводит, все десять буковок.
— Что-то ужасное? Да?
— Теперь ты погоди, это сюрприз.
Он ведет меня в спальню. В нашу спальню, в ту, где мы с ним спали. Меня вдруг охватывает такой страх, что я упираюсь и замедляю шаг.
— Действительно что-то ужасное?
— Да нет же…
Я смотрюсь в зеркало, но в нем все буквы, естественно, перевернуты задом наперед.
— Здорово, конечно, но что эти каракули значат? — Я, прищурившись, пытаюсь разобрать: — БУ-У-Д… Будда?!
Он меня отвлекает, щекочет, нарочно. Знает, что мне действительно не терпится прочесть… Б-у-д… дь. Будь…
Пи Джей протягивает мне пудреницу, и я, вытянув по-журавлиному шею, какое-то время ловлю отражение своего отражения. Ес-с-сть!
— Будь ДОБ-РЕЙ. Будь добрей… Что? Так, по-твоему, я не добрая?
— По-моему, не очень.
Мы оба смотрим в большое зеркало на непривычно пятящиеся буквы. Там, в зазеркалье, мы почему-то больше подходим друг другу: размалеванный трансвестит и его пленница.
— Но я же просила сказать, кто я такая. Ради бога, теперь мне как-то неуютно. Написал бы честно: «ЗЛЮКА». Почему ты этого не сделал?
Я обвожу буквы кончиками пальцев.
— Нашла из-за чего грустить, успокойся, Рут.
Но я не могу успокоиться, я начинаю метаться по холлу, бормоча:
— Ты прав, абсолютно прав. Быть добрей. Это самое главное. Спасибо, очень тебе благодарна. Ведь это действительно самое главное, правда? Доброта. И далай-лама тоже об этом говорит: «Доброта — вот моя религия». Или, по-твоему, это слишком примитивно и он обязан говорить что-то более заумное? Ну, признавайся…
Я падаю на кушетку, сижу, опустив голову и плечи. Пи Джей подходит к креслу, шурша подолом, усаживается, широко раскинув ноги, так что все видно. Я подавлена, я в полной прострации, мысли — одна мрачней другой.
— А знаешь, чего я действительно боюсь?
— Чего?
— А ты никому не скажешь?
— Никому.
Я смотрю на него, слышу собственный долгий вздох: это я собираюсь с силами, чтобы признаться…
— Я боюсь…
— Да-да?
— Гм… я боюсь, что, несмотря на все эти мои роковые чувства, человек я на самом деле бессердечный.
Он усмехается, пожирая меня глазами.
— Что ты на это скажешь?
— Что скажу? — Обеими пятернями ерошит волосы. — Я так рассчитывал на твою бессердечность, так надеялся, что ты как следует меня помучаешь. Доставь себе такое удовольствие, а? Садисточка ты моя…
18
Мы в спальне, я лежу на кровати. Рут на коленках стоит рядом и колотит меня в грудь, бум-бум. БУМ! Я ловлю ладонью ее грудь, нет, это ей не нравится, она с досадой отпихивает мою руку, чтобы не мешал ей колотить.
— Рут, ты бы полегче.
— Не хочу полегче, хочу, наоборот, побольнее.
— Чтобы я стонал.
— Да, обязательно!
Я целую ее в шею, Рут не отстраняется, но и никак не реагирует на прикосновение моих губ. Я снова целую, опять никакого внимания, насупившись, что-то обдумывает, прислушивается к себе.
— Я не шучу. Ты же сам сказал, что я никому никогда себя не подарю.
Она откидывается на подушки, тяжело дыша от обиды, почти всхлипывая. Я целую ее в плечо и мысленно приговариваю: «Милая ты моя, сказанное вчера отнюдь не всегда справедливо сегодня». Я понимаю, что подобная фраза, скорее всего, будет воспринята ею как очередная затасканная прописная истина. И все-таки, старый дурак, не могу удержаться, произношу ее вслух, напоминаю, что слова не всегда адекватны истине.
— О-о-о, нет, не надо, не надо все снова… — бормочет она, я так ее рассердил, что она даже на меня не ругается.
Соорудив из скомканной простыни нечто вроде заборчика, отгораживается.
— Ну, так вот. — Она упруго выгибает спину. — Я все-таки хотела кое-что спросить и услышать слова, по возможности близкие к истине.
— Ладно, слушаю и повинуюсь.
— Я хочу узнать… я тебе хотя бы нравлюсь?
М-да, вопрос коварный, от моего ответа зависят дальнейшее развитие событий: будет она заниматься со мной любовью или нет. Выжидает… ждет моего крушения, как я сейчас рухну вниз, и взгляд совершенно невозмутимый, такой, что берегись… Ее прямолинейность вызывает у меня досаду. Знает, чертовка, что загнала меня в угол, знает, как я хочу ее. А если я сейчас начну городить всякую банальщину, врать, мне наверняка откажут в высочайшей милости, никаких любовных забав.
— Бесспорно, ты прелесть, Рут, и у тебя есть много восхитительных качеств.
— Так нравлюсь я тебе или нет?
Она принимает воинственную позу: руки скрещены на груди, взгляд угрожающе-пристальный, попробуй тут пооткровенничай…
— Сам не знаю, но мне нравится, что ты такая храбрая.
— Что да, то да, — соглашается она, ей и самой нравится ее храбрость.
Беру ее ладонь и, осторожно помассировав, начинаю целовать каждый пальчик. Это доставляет ей удовольствие, Рут сама протягивает мне руку, и я массирую все выше и выше, и вот уже нежно поглаживаю ее грудь. Приподнявшись, подлезаю под простынный «заборчик», осыпаю поцелуями все ее тело, прижимаясь все крепче. Рут лезет мне под юбку, и ее пальцы обхватывают мой истомившийся член. Лепечет, что в ее вкусе как раз такие «крепыши», и шаловливо его похлопывает. Потом говорит, что ей хочется, чтобы была полная темнота, абсолютная, если я не против.
— Хорошо, — в ту же секунду соглашаюсь я, все мое тело сведено предвкушением, сердце блаженно ноет. Мне приказано притвориться незнакомцем, который все время молчит, и чтобы ни слова. Зачем, почему — никаких объяснений, но инстинктивно понимаю, что главная моя задача — подчиняться.
Еще несколько минут уходит на создание требуемой обстановки. Мне приходится лезть на подоконник и прилаживать поверх жалюзи два одеяла, еще одно расстелить на полу, загородив дверную щель, и, наконец, свернуть плотный шарик из бумаги, чтобы заткнуть им замочную скважину. И действительно, наступила кромешная тьма. Такая, что бесполезно даже напрягать глаза, чтобы хоть что-то разглядеть. Протянув руку, натыкаюсь на ногу Рут и, обхватив ее обеими руками, двигаюсь выше, к бедрам, и вот наконец-то… она… я накрываю ладонью этот теплый, упругий холмик, я зарываюсь пальцами в эти шелковистые, чуть пружинящие, похожие на тонкую проволоку, завитки, я топорщу их, и приглаживаю, и приказываю своим пальцам не спешить, не вторгаться сразу внутрь, а когда они все-таки находят желанное устье, я двигаюсь не вглубь, а вдоль, нежно расправляя и лаская влажные набухшие складки, и еще немного дальше… я чуть-чуть раздвигаю ягодицы, массирую кожу вокруг ямки, и иду вспять… и все еще не пускаю свои пальцы внутрь… нет. А когда наклоняюсь, чтобы все там зацеловать, даже не вижу, куда тянутся мои губы…
В этом есть что-то от порнографических уловок, и поэтому мне вспоминаются соответствующие моменты и картины. Девица из фильма Трюффо, с мечтательным видом рассказывающая о том, как приятно, когда тебя лижет корова — наплыв камеры, хлев — проводит своим шершавым языком вверх — долго-долго, и вниз, долго-долго, и как приятно этот язык дерет кожу. Другой кадр, уже не в хлеву, а на парковочной площадке: та же девица отчаянно отбивается от трех платных трахальщиков, а они запихивают ее в машину, на колени к своему боссу, сутенеру. Тот сидит очень прямо, на нем черные кожаные перчатки. Он похлопывает девицу по заду: проверяет реакцию… никакой; он задирает ей юбку, предъявляя зрителям узенькие нейлоновые трусики; он поддевает их черным пальцем, угощает девицу парой более увесистых шлепков, та не шевелится; он бьет еще сильнее, и еще. Изощренные, отточенные удары, разнообразнейшее меню ударов, наконец, насытившись, он с ней совокупляется.
…Рут отзывается на мои слепые поцелуи слабыми содроганиями. Я разворачиваю ее ноги, и она, поняв, перекатывается на живот. Я сажусь на ее чудесные, упругие ягодицы, я вжимаюсь в них, трусь о гладкую кожу. Мои руки двигаются вдоль спины, я давлю все сильнее и слышу, как из ее легких прерывисто и резко вырывается воздух. Я подсовываю ладони под груди и чуть выгибаю ее торс, отвожу плечи назад. Я делаю это, чтобы убаюкать желание, в этом сейчас единственное мое спасение: оттягивать эти податливые плечи назад, и снова толкать их вниз, и тянуть, и толкать. Если я перестану это делать, то не выдержу напора спермы, я взорвусь и упаду рядом с Рут, сжавшись в комок от отчаянья. Напор уже слабее… снова ее разворачиваю и нахожу губами приоткрытый рот. Оказывается, это так упоительно: не видеть, быть эгоистом, не заботиться о ней, купаться только в своих ощущениях, знать только свои мысли, наполненные то яростью, то любовью… Но вдруг эти образы и ощущения, эта предельная сосредоточенность на самом себе исчезает, рухнув под внезапным натиском нежащего, но почти обжигающего тепла… Я даже не заметил, где и когда зародилась первая волна, наверное, все-таки в паху, но это уже не важно, этих волн уже не остановить, они захлестывают меня всего. И теперь я думаю только о ней, о Рут. Мое тело так жаждет подарить ей наслаждение, что я теряюсь, забыв про все хорошо обкатанные амурные приемы. Скольжу по ее телу, стараясь почувствовать каждый изгиб, грудь к груди, бедра к бедрам, полнота ощущений требует полноты отрешенности, а мои руки тем временем спонтанно гладят, успокаивают, ловят нарастающий жар раскрывшихся солоноватых недр. Чувствую, как Рут опускается ниже, как ее рука помогает мне войти… И вот я — том… теперь только бы не думать о ней, о моей строптивой девочке. Колоссальным усилием воли приказываю себ