ыпустил. Его заканчивает фраза: «В находящихся под моим управлением областях Латвии я все подготовлю для самоопределения населения по его желанию». В том же воззвании я говорил: «Как представитель русской государственной власти я принял на себя защиту и управление латышской областью».
Перепуганный публицист вопрошает: «Кем именно, какой именно государственной властью уполномочен полковник Бермондт принимать на себя управление чужим и независимым государством?» Я спрашиваю – кем именно, какой государственной властью возглашено и утверждено это «чужое, независимое государство?» Монарха не было, не было в России и власти, полномочной создавать государства в государстве. Я ведь монархист и армии вел открыто, под честным открытым знаменем монархизма. Значит, в дни смуты и безвластия, стоя во главе армии, как верноподданный и слуга моего отечества, я мог принять на себя (обязан был принять) «государственную власть». Пусть не тревожится Бережанский – государственную власть не во всероссийском масштабе, опьянившим адвоката Керенского, – нет, как солдат я занял пост охраны русского достояния, бесстыдно расхищаемого всеми – от латышей до китайских наемных банд включительно. Дальше следует явное самобичевание отставного редактора, он пишет: «Мне кажется, если бы генерал Юденич был несколько дальновиднее, он, наверное, отказался бы от рискованного осеннего похода…» Да, но ведь ему приказали гг. англичане, можно ли было ослушаться их? «Взявшись за гуж – не говори, что не дюж», но в таком случае нельзя же втягивать в предприятие, явно «рискованное», тех, кто делает свое дело медленно, но верно.
Автор упоминает имя полковника П-а, «офицера для поручений» при моем штабе, сообщившего генералу Юденичу в докладной записке об ужине и бале, устроенных чиновником Селевиным в мою честь, где офицеры якобы опустившись на колени, провозгласили меня «монархом всея России». Я ответил будто бы: «Господа, это преждевременно». Что можно возразить на эти бредни? – Ничего, кроме одного: призрак монархии так пугает левых, что они готовы вольно и невольно расписываться обеими руками под собственной несостоятельностью и идиотизированной фантазией.
Корпус моих офицеров был слишком дисциплинирован и культурен, чтобы не понять, что я для них был только лишь вождь, солдат и соратник. Так называемый полковник П. был, как выяснилось, к моему глубокому сожалению, немножко поздно, – французским агентом при мне и в армии не служил: я не унел его повысить.
Приказ же генерала Юденича, на который ссылаются все мои т. н. обвинители, отмечая мою непокорность главнокомандующему, советую всем еще раз внимательно перечитать и вдуматься как следует в его содержание. Я привел уже его в тексте – теперь извлекаю из него отдельные фразы.
а) «Северо-западная армия четыре месяца дерется с большевиками в неравном бою; дралась голая, голодная, без денег, плохо вооруженная и часто без патронов…» Зачем же надо было совершать это преступление? Ведь если высокие покровители – англичане взяли на себя миссию одеть, обуть, вооружить и пр. Северо-западную армию, то не благоразумнее ли было задержаться на лишний месяц и довести «оборудование» (как выражается Бережанский) армии до необходимого порядка, с тем чтобы, двинувшись в бой с большевиками, не расписываться в собственном бессилии, а главное – в кошмарных ошибках?..
в) «…за эти четыре месяца вы (солдаты Западной армии) не были в сплошных боях, хотя теперь вы одеты, обуты, исправно получаете жалованье, имеете продовольствие и вооружены…»
Так стоит в этом приказе. Генерал Юденич сделал хорошее признание, но не отметил, что создали это все не его высокие покровители-англичане, а германцы по моей просьбе, под моим руководством, под моим командованием. Просто – пообещали и благородно исполнили. В это же время глупейшие дипломатические английские миссии метались по всему побережью Прибалтики, обещали, дурачили, и как мы видим из приказа генерала Юденича, – “армия” дралась голая, голодная…» и т. д.
При таком состоянии я спрашиваю всех моих неразборчивых «обвинителей», вправе ли я был вести моих солдат в эту петлю, на явно обреченное дело? Я твердо и неукоснительно решил: доведу мою армии до внутреннего совершенства, налажу военно-стратегический, гражданский и политический аппараты и пойду туда, куда было решено меня пропустить, благодаря моим настояниям на Военно-политическом совещании 26 августа, т. е. на участок Двинск – Режица. Но преступные «союзники» готовы были скорей перерезать мне горло, чем пустить меня на фронт рука об руку с моими друзьями и моими союзниками-германцами. История борьбы в Прибалтике эти деяния англичан запомнит и запишет на отдельную, нелестную для них страницу.
Бережанский фантазирует, он пишет: «…приказ этот был скрыт от войск»… Это ложь, за которую таких публицистов следовало бы вместе с французскими агентами подвесить на сук; было бы две выгоды: первая – уменьшилось бы число подобных «писак», вторая – не вводились бы в заблуждение честные люди, а следовательно, не появлялось бы громадное количество кривотолков, а отсюда и неисправимых ошибок.
Приказ генерала Юденича был прочитан перед всеми войсками моей армии громко, во всеуслышание, в моем присутствии и с моего разрешения. При чтении присутствовал весь мой штаб и весь офицерский наличный состав.
В той же повести пишется: «почему армия Бермондта, взяв Усть-Двинск и ряд предместий, не заняла самую Ригу, когда ее отделяли только одни мосты через Двину, неизвестно…». Мне лично, конечно, известно почему: я не завоевывал Латвии, это «чужое, независимое государство», я требовал пустить меня на фронт, дать мне то, что я вправе был требовать, я боролся за смысл существования моей армии, уже подготовленной к борьбе на участке, намеченном моим штабом на основе его реальных данных, – стратегического, экономического и политического характера.
Но, я совершил безмерную ошибку, не взяв Ригу. Если бы я тогда же вычеркнул «чужое, независимое государство», как гнойный волдырь, появившийся на мученическом теле больной России, выгнал бы из Риги вершителей этого чудодейственного государства, – положение имело бы счастливый конец.
Все эти бессмысленные дипломатические миссии «союзников» снялись бы с якоря и благоразумно ретировались бы восвояси, а не раздирали бы тело России по кусочкам. Увы! Поздние заключения насыщены мудростью правды, но они же влекут за собой и раскаяние. Не течет река обратно – говорит пословица. Я лично нахожу, что она выдумана пессимистом. Глубины жизни непостижимы, и будущее это подтвердит.
В том месте, где Бережанский повествует о незнании моих солдат куда вел их я, есть только несколько слов правды, я их выпишу: «по объяснению командиров (моих командиров моим солдатам) латыши были теми же большевиками, но несколько трусливее большевиков».
Да, так это было и есть, кто в этом сомневался, кроме разве самих латышей.
В тексте забавной повести Бережанского сделано перечисление военной добычи, взятой якобы латышами при отходе моей армии к немецкой границе. Вряд ли стоит отвечать, что все это выдумка – мои войска отходили в полном порядке и эвакуация была закончена настолько блестяще, что латышам не досталось даже испорченное имущество армии. Помещаемые мной в книге фотографии наглядно подтверждают сказанное.
Что касается указаний Бережанского о неучастии в Cовете Управления сенатора Римского-Корсакова, князя Волконского и пр., то для опровержения этой явной лжи я прилагаю два письма от сенатора, из которых видно, какое близкое участие он принимал в Cовете Управления, сотрудничая таким образом в общей работе моей армии.
Вслед за Бережанским солгал, конечно, и г. v. Rimscha, которому не следовало бы доверять таким ненадежным источникам.
Князь же Волконский был только лишь намечен к участию в той же работе так как он находился за границей и по этому поводу с ним велась переписка.
Я перебрал все записки бывшего редактора, отметив в них наиболее грубые ошибки; на мелких, которыми сплошь переполнен текст, я останавливаться не хочу. Внимательный читатель, проследив за документальными изложениями моей книги, сам разберется, где правда.
Последние моменты перехода германской границы я, однако, отмечу. Припоминаю точно, да об этом и записано в моей походной книге карандашом: в сумерки в декабре я приехал к штабу арьергардного батальона достойного и храброго капитана Балла. Искренне расположенный ко мне германский офицер, строго дисциплинированный воин принял меня в своей натопленной комнатушке с большой радостью и почтительностью. Я выпил у него чаю и, выйдя в стужу (сильный ветер кружил снег и буквально задувал в лицо), проводил последнюю часть до кордона, а сам вернулся обратно и присел к столику, за которым пил чай.
Я отлично знал, что литовские и латышские части были не далее как в версте от местечка, но с грустью вырвал из походной книжки листок и набросал на нем записку, рискованно задерживаясь для этого. Уходя, я оставил эту записку на столе под горевшей лампой. Текст ее (приблизительный) был таков:
«…Верю, что десница Господня всемогуща и неисповедима. Уводя моих солдат в чужую землю, я вместе с ними переживаю чувство горечи, но времена придут и с солдатами я вернусь обратно на эти поля».
Выбиваясь на узкую грязную дорогу, я слышал некоторую тревогу в голосе моего вестового, – позади нас в местечке протрещало два-три выстрела и зажглись огни. По-видимому, части латышей вступили в местечко.
Приводя биографические данные обо мне, многие бесшабашные бумагомаратели, в том числе и Бережанский, выдумывают Бог знает что.
Для интересующихся даю биографическую справку.
Родился в Тифлисе, в 1884 г. Отец мой князь Михаил Антонович Авалов, мать урожденная княжна Кугушева, бывшая вторым браком за штабс-ротмистром Бермондтом, участником Русско-турецкой кампании.
В японскую войну я поступил добровольно в войска вольноопределяющимся. Служил личным ординарцем у генерал-адъютанта Павла Ивановича Мищенко, был ранен семь раз, получил два Георгиевских креста, произведен в офицеры, наконец получил Анну IV степени с надписью «За храбрость» и, после последнего ранения, вынужден был уехать в тыл – для лечения (в Петербург).