Был зачислен в 1-й Уланский Петербургский полк. Держал офицерский экзамен при Тверском кавалерийском училище.
В великую войну, согласно ходатайству того же генерал-адъютанта Мищенко, по Высочайшему приказу был зачислен личным адъютантом генерала (генерал Мищенко командовал 2-м Кавказским корпусом). В разные периоды войны, с разрешения генерал-адъютанта Мищенко, прикомандировывался к действующим артиллерийским, пехотным и кавалерийским частям. Был четыре раза ранен; по представлению генерал-адъютанта Мищенко был произведен в чин ротмистра; представления к чину подполковника и полковника были сделаны до революции, но извещения о производстве я получил уже после революции. По ходатайству моего отца мне вернули мою законную фамилию взамен фамилии приемного отца, штабс-ротмистра Бермондта, которую носил бы, как достойную, с такой же гордостью, как и ношу мою собственную.
Писалось о моих седых висках и пр. Портретисты ошибались, фантазируя на расстоянии: жизнь не просеяла еще на моей голове охлаждающий снег, не вырвала из души волю и энергию к борьбе с врагами за поруганную Родину – будь это большевики или «союзники»…
Ввиду того, что указанный г. v. Rimscha в своей книге ссылается на материалы всякого качества, в том числе и на секретный доклад, помещенный в 11-м томе Архива русской революции я вынужден коснуться и этого доклада.
Прежде всего, на основании фактических данных, из немногих строк в тексте, где автор доклада повествует о своей работе в Либаве и т. п., явствует, что автор – князь Ливен.
Таким образом, ответ мой и разъяснения направляю непосредственно ему. Неприятно, что теперь, когда страница истории перевернута и действенные участники ее только отписываются по разным газетам и журналам, самооправдываясь, – повторяю, неприятно, что участники эти извращают положения, путают даты, смешивают лиц, сознательно забывают вообще то, что они делали.
В секретном докладе выражена попытка дать общий очерк как боевых организаций, возникавших тогда в целях борьбы с большевиками, так и взаимоотношениях в вопросах оперативных. Кроме того, докладчик попутно разбирает политику «союзников» в Прибалтике, и заодно ответную дипломатию немецких и русских кругов, работающих на сближенных дистанциях взаимных интересов.
Оставляю в стороне все беспочвенные выводы докладчика, касающиеся русских формирований, не бывших в подчинении князя, я считаю для себя обязательным отметить, что в докладе правда обойдена и довольно нехорошо. Оговорившись предварительно, что принципы, взятые мной в основу формирования, разнились значительно от принципов, принятых Либавским отрядом, – докладчик тут же придает им освещение довольно своеобразное. Утверждение, что в моей организации были штабы, многочисленны, что штаты служащих в них были непомерно велики, что я принимал в отряд (а потом и в армию) «русских офицеров без всякого разбора, гоняясь за количеством, в ущерб качеству», я считаю недобросовестными. Ко мне прибывали офицеры (и солдаты) из всех стран и государств, часто оборванные, оскорбленные и ограбленные, в особенности из Польши. Я не считал себя вправе отказывать им в решимости защищать родину: они хотели и могли бороться с врагом так же, как и я. Если впоследствии среди них и оказалось несколько недостойных – то надо ведь помнить, что «в семье не без урода», а семья-армия моя, была огромной, силой в несколько десятков тысяч. В подавляющей же массе офицеры мои и солдаты были строго дисциплинированными и с безусловно чистой моралью.
По-видимому, докладчику приходились лично наблюдать прибывающих в мою армию; внешний вид их, несколько потрепанный и мятый, действительно производил грустное впечатление, но разве из этого можно делать выводы о нечестности или недоброкачественности прибывающих воинов? Сколько мы знали примеров, когда разодетые джентльмены с туго набитыми карманами рассуждают о честности, торгуя в то же время своей и чужой совестью.
Докладчику следовало бы помнить, что нет во всемирной истории примера такого ужасного состояния, в котором русское офицерство очутилось после революции. Генералы кидали их пачками в огонь Гражданской войны, не заботясь о дальнейшей их судьбе, гг. же общественные деятели, очутившись вне дел, присвоили себе право распоряжаться государственными суммами, находящимися за границей. Прикрываясь общественными задачами, они создали множество бесполезных комитетов и учреждений, обеспечив себя хорошими окладами для беззаботной жизни. Между тем русское офицерство несет непомерные труды, честно зарабатывая кусок хлеба в разных угольных копях, каменоломнях и т. д., рассеявшись по самым отдаленным уголкам мира. Терпеливо ждет конца и того момента когда еще раз сможет принести свои силы на благо Родины. Вряд ли тогда гг. общественникам будет место в созидательной работе, поддержанной руками этого офицерства. И мне лично думается – да будет стыдно тому, кто кинет камень в многострадальную душу русского офицера.
Бросая мне упреки, докладчик, однако, не забывает отметить, что «штаты штабов в Либавском отряде (т. е. у князя Ливена) были сокращены до минимальных размеров» и т. д.
Прежде всего у князя вообще отсутствовал штаб, и по его же просьбе мне пришлось командировать к нему своего Начальника штаба полковника Чайковского для организации его штаба. Как можно было в «секретном докладе» упустить это из виду? Что же касается многочисленности моих штабов, то сравнительная оценка моих заданий и заданий Либавского отряда могла бы показать, что размеры моих штабов не преувеличивали моих заданий, но, конечно, были шире Либавских, – я уже подчеркнул, что у князя просто не было штаба.
Докладчику следовало бы понять, что я создавал армию – силу, которой я не партизански тревожил врага, а стратегически верно и громоздко бил бы по фронту, тогда как князь, находя это нецелесообразным, осуществлял организации легкие, отрядные, вряд ли способные хоть сколько-нибудь на серьезные операции широкого, фронтового удара.
Упрекать меня в невыходе на Нарвский фронт не приходится: я один знал, когда и куда мне выйти. Конечно, штаб моей армии, согласно моим указаниям, организационную работу закончил как раз именно к моменту движения Северо-Западной армии к Петербургу, но ряд последующих событий нарушил мою основную задачу и результаты союзнической дипломатии отразились ощутительно и на самой борьбе с большевиками на западе и северо-западе России. Я опровергаю то утверждение, слепое, ни на чем не основанное, похожее скорее на непростительную выдумку, где рассказывается, что друзья мои – германцы «уговорили меня предпринять наступление на Ригу, именно в то время, когда Юденич начал свое наступление…», с тем чтобы помешать генералу Юденичу взять столицу.
Пояснение, что это диктовалось насущными интересами германцев, боявшихся будто бы взятия Петербурга Юденичем, где таким образом распространилось бы влияние союзников, а значит, отразилось бы и на судьбе взаимоотношений, с одной стороны, русских и англичан (к лучшему), с другой – русских и германцев (к худшему), дико и неосмысленно. Следует помнить, что я принадлежу к категории тех военных начальников, которые игрушкой в чьих бы то ни было руках быть не могут.
Надеюсь, я уже с достаточной полнотой выяснил перед читателями, насколько это и подобные ему утверждения необоснованны, – в этом признаются и те, кто затрагивает этот вопрос; в частности, сознается в безосновательности своих предположений (несколько мягче – утверждений), и сам автор в своем же докладе, в конце. Ознакомясь со всей секретной запиской, я, между прочим, удивился одному обстоятельству. Князь Ливен, будучи еще в Либаве, считал для себя возможным брать от германцев деньги, вооружение, обмунднрование и пр. и в то же время заигрывал с англичанами, идолопоклонствуя перед союзнической ориентацией. На вопрос германцев, кто он, князь выразительно указывал на ландесвер, детище германцев, с которым князь сохранял теснейшую организационную связь. Выходило – он германофил. На такой же вопрос англичан князь торопливо разъяснял, что в рядах его отряда нет ни одного германского солдата и офицера. А деньги от германцев брал, вооружение брал и брал вообще все. И вдруг, по одному движению пальца Юденича, он с легкой душой оставил тех, которые одели, обули и снарядили его отряд, и выехал на северо-запад. Отдав людей на верное съедение, он благоразумно выехал лечиться в Париж. Проявление в то время некоторой гибкости в политике, может быть, и имело бы место, но зачем же гнуться в сторону сильнейшего, тем более если он идет вразрез с русскими интересами.
Меня смутило в секретном докладе еще одно – в нем заявляется, что Либавский отряд шел под лозунгом Учредительного собрания[68]. Жалею, что не знал этого раньше: князь Ливен был скрытен и, таким образом, ввел в заблуждение меня и других. Знай я тогда этот политический уклон князя, я не соприкасался бы с ним в общей работе в Прибалтике: наши дороги – как видно из всего – расходились.
Зная за князем полное отсутствие организаторских способностей, я еще в Берлине выговорил себе условие самостоятельного формирования во всех отраслях, кроме оперативной. Время и ход вещей показали, однако, что надобность в каком бы то ни было подчинении князю отпадала, за бесполезностью для дела. Тем не менее я, не желая создавать затруднений, строго держался в рамках подчинения до того момента, когда я увидел, что князь проявил склонность подчиниться косвенным образом через генерала Юденича Антанте. Мы разошлись с князем как в принципах, так и в осуществлении их, расставшись холодно, но не врагами.
Вначале я высказал предположение, что автор доклада – князь Ливен. Что я не ошибся, подтверждается тем обстоятельством, что в недавнее время в немецкие газеты стали поступать статьи за подписью его адъютанта. В них перебиралась вся нашумевшая история борьбы в Прибалтике, причем угол зрения взят такой, что имя князя, будь статьи напечатаны, выросло бы пред читателем на пьедестале в совершенно обеленном и ни в чем не повинном виде; все же существенные и