несущественные вины сыпались градом на мою голову. Меня ставили в известность об этих статьях; кстати, ни одна из них напечатана не была, но содержание их, стиль и «секретно-докладной» характер изобличали явственно автора из Архива русской революции. Надо полагать, что статьи писались с ведома князя, ибо в противном случае он должен был бы реагировать на это самостоятельное выступление своего адъютанта…
Книга v. Rimscha названа им: «Der russische Burgerkrieg und die russische Emigration 1917–1921».
Задача, отразить в небольшой рамке огромные события, постигшие Pocсию, или дать хоть приблизительный очерк их, в высшей степени трудная, почти неисполнимая. Оговорка же г. v. Rimscha в смысле извлечения им из русской истории только четырехлетнего периода (1917–1921) тем более обязывает его быть осторожным, вдумчивым и, главное, серьезным, ибо этот период самый существенный. Разумеется, г. v. Rimscha знает и Pocсию, и русский народ плохо; это заключение само собой создается после ознакомления с его книгой. Он прежде всего малоразборчив в массе того материала, который, безусловно, при наличии должной серьезности, мог быть в его распоряжении. Ведь сама русская эмиграция писала и печатала тысячи мемуарных заметок, разных брошюр, дневников, статей, воспоминаний участников, очевидцев и просто современников событий. Разберись г. v. Rimscha хорошенько, а главное, без торопливости в этом материале, книжка его не представляла бы собой сплошную чепуху, мозаику из надерганных отовсюду заметок, часто далеких от правды и редко близких к русской действительности. По-видимому, в горячий издательский период, спеша скомпилировать хоть что-нибудь о русской Гражданской войне и русской эмиграции, чтобы поднести немецкому обществу нечто новое, подгоняемый гонораром, г. v. Rimscha выпустил свои «сказания о земле русской». Все огорчение для нас, русских, заключается в том, что немецкое общество, читая такую сводку о России, как книжка г. v. Rimscha, составляет себе прежде всего неверное впечатление о действительных событиях, имевших место в России и вокруг России, а затем, прислушиваясь к общим выводам подобных легкомысленных «писателей», примирительно соглашается с их освещением тех же событий. Часто это делается потому, что в обществе существует доверие к честности автора, тогда как последний, нередко пользуясь этим доверием, нагромождает в беспорядке сырой материал и по велению собственной фантазии лепит из него свои образы и свои события. О публицистах этого сорта я уже говорил, разбирая статью Бережанского…
Господин v. Rimscha в своей книге коснулся, естественно, и периода борьбы на западе. Исторические изыскания он обосновал на писаниях: герцога Лейхтенбергского, статьях генерала Краснова, «историческом сочинении» г. Бережанского и на секретном докладе г. безымянного автора.
Кроме этих источников, он имел в своем распоряжении и газету «Голос России» Керенского, о внутренних политических течениях которой в примечании к своей книге он сам рассказывает.
Отчасти это объясняется тем, что газета «Голос России» часто меняла свою редакцию, а следовательно и свое политическое направление. Главный редактор князь Шаховской на 10-й день должен был уйти из состава редакции (18.2.19). Впоследствии газета все больше и больше попадала под влияние социал-революционеров (Станкевич). Еще позднее (с октября 1921 г.) газета была кадетской (левые кадеты, в том числе Милюков, Винавер и Рысь были сотрудниками), а с февраля 1922 г. газета опять перешла в руки левых эсеров (Зензинов, Сухомлин, Чернов), в настоящее время она выходит под названием «Дни» (эсеры).
Само собой разумеется, что ссылки на газету, в которой ежедневно меняется редакторское лицо, правда, неизменно еврейское, а значит и политический взгляд на события, менее чем позволительно. Опираться на авторитетное суждение «Голоса России» нельзя было уже хотя бы и потому, что мое восприятие государства как монархии им было не только чуждо, но и ненавистно. Не философствуя от себя, г. v. Rimscha следовало бы, если он хотел быть только компилятором, избегать освещения под своим углом зрения. Судя по склонности его признать заключения «Голоса России» по моему адресу безоговорочно, г. v. Rimscha придерживается демократических идей и в этой области идет в ногу с «товарищами» из «Голоса России».
Подтверждая свою идейную связь с ними, он с удовлетворением выписывает цитату из газеты (15 октября 1919):
«Афера Бермондта есть фарс, сыгранный немецкими и русскими реакционерами. Мораль этой комедии ясна – победила демократия.
Повторяю – г. V. Rimscha малоразборчив. Он проглядел страницы одной из русских национальных газет, издававшихся в то время в Берлине – “Призыва” (Der Ruf), где об армии моей часто писались информационные статьи. Среди прочих выводов быть помещен и такой:
“…Игра разнузданных демократических страстей в Западной Армии отражений не находит. Лозунги и цели поставлены ясно, честно и прямо – за Царя, за единую неделимую Pocсию под трехцветным русским флагом.
В маленьком городке Митаве совершается полная внутреннего напряжения работа; великая война, совершившая огненный круг разрушительного движения, как море после бури притихла, но отголоски ее еще слышатся, вражда между народами еще колышется. Мы знаем, мы поняли неизмеримую ошибку этой войны – ошибку и России и Германии. Какому Богу кинули мы ненужные жертвы? И вот там, в Митаве, камень за камнем подымается здание взаимного прощения и сближения двух оскорбленных, двух великих народов.
Единая Россия и единая Германия это будут те силы, которые устрашат сеющих смуту и вражду, устрашат тех, кто сейчас пользуется бессилием и той и другой…».
…Мне было бы трудно приводить всю статью; ее, конечно, г. v. Rimscha не цитирует – неприятно партийным товарищам.
Вместе с сомнительным материалом, упомянутым мной выше, он пользуется и выписками из книги графа фон дер Гольца. Слова графа для меня, конечно, авторитетны уже хотя бы потому, что он был моим сотрудником в деле сближения наших народов и деятельным непосредственным участником событий, происшедших в Прибалтике. Однако фон Римша касается книги графа лишь вскользь и предпочитает освещать события в Прибалтике по запискам какого-то Бережанского. Он также не приводит все то, что рисует меня с лучшей стороны, а потому и пропускает те строки, где граф фон дер Гольц говорит: «Полковник Бермондт безусловно держал войска в своих руках. Молодой красивый кавказец в своей национальной форме, с черными усами и черными блестящими глазами производил глубокое впечатление на своих людей, которому не могли не поддаться и немецкие солдаты. Войска боготворили его». Как вождь немецких частей (до эвакуации), он ясно и отчетливо видел перед собой все, что совершалось как на дипломатическом фронте, так и на линии военных организаций. Энергичный, человек твердой воли и продуманных мыслей, тонкий дипломат и искусный полководец, он не искал путеводного политического маяка в Прибалтике.
Мы видели друг друга как с глазу на глаз, так и перед солдатами – значит, оба понимали, чего хотели, куда шли, что совершали. Лично я считаю графа фон дер Гольца одним из выдающихся германских людей и первым другом России. Из уст графа я слышал заявление: «Теперь время не осуждения совершенной ошибки, а исправления ее». По мере сил мы исправляли ее: Антанта упорно стремилась раскидать камни фундамента, на котором вырастало сближение. «Союзники» забывают: фундамент этот невидим – он в душах русского и германского народов; в души же «союзники» не влезут контрольными руками. Плотно, ощутительно и ясно возникнет сближение и выльется в несокрушимые формы: так думаю и верю я, так думают и верят мои друзья – pycские и германцы. Тяжести же разного характера, испытанные мною в Германии, не приведут меня к ломке раз навсегда установившегося к ней дружеского отношения. Для меня было бы величайшим удовлетворением, если бы и германцы продолжали осуществлять принцип их гениального государственного вождя князя Бисмарка о сближении Pocсии и Германии.
Будущая Россия, собранная под твердой рукой государя императора, достойно оценит расположение к ней германского народа и как должно ответит на эти чувства.
Два народа, разобщенные войной, не могут продолжать психологического состояния войны, когда настоятельные экономические интересы толкают их друг к другу и таким образом уничтожают то, что не органично, а – временно, т. е. вражду.
Мы переступили черту недоверия – отголоска великой войны, переступили в то время, когда «союзники» кидались с запада России на восток, с севера на юг, занимаясь разрушением основ Русского государства. На юге предавали южные добровольческие организации, на западе – генерала Юденича и меня, на востоке они предали адмирала Колчака. Последнего просто – руками своего же генерала Жанена отдали в руки убийц…
И теперь, когда в недрах потрясенной Pocсии зреет крупная переоценка «союзников», когда в испытанной долгими мытарствами эмиграции выросло определенное чувство отношения к прошлому, когда на расстоянии времени роль «союзников» обрисовалась отчетливее перед всеми, – мне не приходится повторять, что даже демонстративные друзья «союзников», инсценируя свое расположение к ним, не «вздымают больше кверху рук» и не «поют им хвалебных гимнов». История совершает свой твердый ход…
По разным газетам были напечатаны в свое время сообщения, что еще в Митаве я имел при себе специальную организацию, целью которой было подрывать возможности возникновения и расширения рядом с моей армией – других боевых формирований. Бессмыслица эта явно исходила от тех, кто с боязнью присматривался к возрастанию моей армии.
В моей памяти сохранился один случай.
На станции Рига суетливое движение служащих и публики. Мимо пробегают носильщики, задевая своими ношами, раздаются крики и паровозные свистки. Я остановился у изгороди и стал наблюдать за этим оживлением. Вскоре на перроне появилась группа офицеров в форме артиллеристов. Они прошли мимо меня, о чем-то разговаривая. Один из них с совершенно светлыми глазами, невысокого роста, по-видимому, был старшим, так как все обращались к нему. Погон я издали не разглядел.