Мои хозяева, милые, гостеприимные Коптеловы, сильно тревожатся, особенно их больше и больше озабочивает мое присутствие в их доме, это заметно, хотя они сами об этом тщательно умалчивают. Делать нечего – пора мне искать квартиру, надо переезжать в помещение, занятое до сих пор в гостинице “Прага” под бюро Северной армии.
12 декабря. Сегодня, вернувшиеся из штаба офицеры, а также Катенин, Добрынский и другие передали мне, что войска Петлюры все ближе подступают в Киеву. О том, что им дали отрезать все пути сообщения, можно догадаться и по другим признакам, например по прекращению подвоза в Киев всяких съестных припасов, ибо фунт масла, стоивший 20 руб. три дня тому назад стоил уже 50 р., а со вчерашнего дня его и совсем нет, то же делается и с другими продуктами. На мой вопрос, что же делает гетман, Долгоруков мне ответил “да ничего”, потерял, очевидно, голову, сидит в заседаниях и совещается, – прибывшие же из штаба смеясь рассказали мне, что они присутствовали при споре, сколько дать фуражных денег генерал-инспектору кавалерии – на пять или на семь лошадей. Для меня не составляет никакого сомнения, что Петлюра войдет в город, когда захочет, так как на западном фронте на расстоянии 20 верст от Днепра стоит около 3 тысяч чел., да и то таких, из которых ежедневно многие бросают оружие и бегут или обратно в Киев, или к Петлюре. В офицерские дружины записано не менее шести-восьми тысяч человек, но вытащить на позиции удалось не более трех, из которых также ежедневно многие дезертируют. Вот что касается настроения и боеспособности войск. Обстановка же с каждым днем, при замерзании Днепра и увеличении фронта вдвое, осложняется, а начальство показало свою полную несостоятельность.
Мне в гостинцу “Прагу” уже переезжать нельзя, так как туда в первую очередь ворвутся банды, решил сегодня вечером попросить гостеприимства у Славинского. Мне предлагают переехать в какое-нибудь консульство, или за немецкие рогатки, но мне как-то противно искать у них защиты. Боюсь я попасться в руки какой-нибудь банды, которая могла бы издеваться над моей личностью, тогда придется пустить себе пулю в лоб, а если арестуют войска регулярные, то полагаю, меня, как не занимавшегося политикой, скоро выпустят.
13 декабря, утром, узнал, что офицерские дружины отступают и сильно поредели, не от потерь, а от дезертиров. Немцы ведут какую-то двойную игру. Сегодня, например, одна немецкая рота обезоружена петлюровцами на фронте и они же взяли немецкую батарею, сдавшуюся без сопротивления. Мичман Владимиров приезжал из штаба и сообщил, что там совсем потеряли головы и, несмотря на то, что петлюровцы потеснили добровольческие части от Нежина к Киеву, отрезали железную дорогу от Полтавы и наступают в этом направлении, князь Долгоруков заседает в Совете Министров, советуется с Гетманом и в военном отношении ничего не делает. Несмотря на назначение после меня инспектора кавалерии и инспектора артиллерии, войск на позиции не прибавилось, существует только тот полуэскадрон, который был сформирован при мне и те 22 орудия, которые я формировал в шесть дней, когда я был у власти: за 12 дней же ничего к этому не нашли возможным и нужным прибавить. Как только наш генерал займет какой-нибудь высший пост, он тотчас же воображает себя политиком, бросает свое прямое военное дело и занимается какими-то высшими соображениями, вроде разработки штатов для армии и фронта, увеличивает свой штат до неимоверных размеров и обсуждает политические положения, делает невозможные предположения в чуждой ему области, на что уходит все его время.
В три часа дня пошел с полковником Пантелеевым пообедать в ресторан “Континенталь” и послал его за получением денег Северной армии 700 000 рубл., которые неосторожно было бы хранить в банке, ввиду несомненного скорого входа петлюровцев в город. Деньги эти вложены в банк сенатором Туган-Барановским, но он их боится вынуть, т. к. уверяет, что за ним следят, остальные деньги из отпущенных трех миллионов тот же Туган-Барановский запрятал куда-то, боюсь, как бы они не пропали, а их должно быть более 1 миллиона. Обещанные Советом Министров Долгорукому 25 миллионов не отпускаются, меня и Совет обороны водят за нос и кормят обещаниями, а денег, конечно, не дадут. Пообедав, я зашел к старику Бибикову, которого застал одного, и посидев у него полчаса, отправился к Слонимскому, где меня встретила редко милая дельная и приветливая его жена Maрия Андреевна, состоящая во многих благотворительных обществах председательницей и делающая не жалея своих сил много добра. Сама она уверяет, что она не дама, a хороший товарищ, и думаю, что она определила себя правильно. Меня удивило, что Слонимский женился на сравнительно для него старой и не особенно красивой женщине, но, узнав ее, понял, что в ней Александр Владимирович искал не женщину, а верного, преданного, прямого человека, что в его теперешнем положении затравленного зверя особенно ценно найти. Провел я ночь на диване хорошо и спокойно, но всю ночь до утра раздавалась сильная канонада, которая, как мне казалось, еще усилилась к восьми часам утра и как будто приближалась к городу.
14 декабря. Сегодня утром я узнал, что арсенал и военное министерство уже заняты неприятелем и что офицерские дружины отступили в город. Стрельба слышится невдалеке. Слонимский пошел на разведку, меня не выпускают из дома мои милые ординарцы. Часов в одиннадцать мне передали в телефон, что кн. Долгоруков очень просит меня зайти в штаб. Выйдя на Банковскую улицу, я у ее угла увидел разбросанные поперек всей улице дрова, долженствовавшие изображать баррикаду, а возле них толпу мальчиков в военных и кадетских мундирах, изображавших жалкую воинскую часть, призванную защищать жалкую баррикаду в один-два полена высотой. Все имело жалкий и смешной вид и несколько сновавших толпившихся тут же офицеров имели растерянный вид людей, старающихся показать вид, что делают дело и верят в него, но видящих свою полную и всех этих приготовлений беспомощность. Общего начальника и какой-нибудь планомерности в действиях не было. Все толпилось, суетилось и отдавало приказания, которые никто не слушал и не исполнял. Оказывается, баррикады были возведены потому, что пронесся слух, будто бы два неприятельских бронированных автомобиля ворвались в город и разъезжают по улицам. Впоследствии оказалось, что это были два простые автомобиля из гаража Гетмана, заблаговременно пустившиеся наутек.
В штабе все комнаты, не исключая и кабинета Долгорукова, были переполнены всяким военным и статским людом, в числе которых я заметил фигуры министра внутренних дел Кистяковского и председателя Совета Министров Гербеля, у которых, как у всех толкавшихся здесь, был растерянный и испуганный вид, в особенности жалкими казались бледные лица Кистяковского и Гербеля.
Подойдя к Долгорукому, я спросил, для чего я понадобился ему и очень боялся услышать ответ, что он слагает свои обязанности и просит меня вступить в командование и спасти положение. Отказаться было бы трусостью, согласиться – глупостью, так как положение казалось мне уже настолько испорченным и часть войск настолько выпущенными из рук, что при сражении в городе, в который уже на правом фланге была внесена борьба, восстановить порядок было бы немыслимо. К тому же я понял, что дело идет не о спасении города, а о спасении Скоропадского, не жалевшего человеческих жертв для спасения только своего положения. Защищать же этого “самостийника” мне совсем не улыбалось. На мое счастье Долгоруков с просьбой принять командование ко мне не обратился, а попросил только совета, что делать сдаваться, или продолжать борьбу. На мой ответ, что, не зная положения, я никакого совета дать не могу, он стал водить в разных направлениях по карте пальцем и повторять, что здесь отступили, там офицерская дружина бросила оружие, здесь уже повстанцы п т. д., но ни одного точного ответа про тот или другой пункт города, или положения на том или другом участке он дать не мог, почему я предложил попросить в кабинет генерал-квартирмейстера Винклера, который оказался сравнительно хорошо осведомленным в той каше и неразберихе, которая творилась в защищавших Киев войсках.
Положение для удержания города обрисовалось мне совершенно безнадежным не потому, что войск не хватало, а потому что все было выпущено из рук, не было никакого управления, восстановить которое в короткий срок было невозможно и потому что не было ни одного человека в резерве. К тому же накануне не было сделано ни одного распоряжения насчет боя, а на случай отступления не было даже поставлено заслона для охраны железнодорожного моста, по которому можно было бы отступить добровольческим дружинам. Вследствие чего этот мост, так же как и станция железной дороги, т. е. все продовольствие и большие запасы, по словам Винклера, были уже захвачены петлюровцами.
Я сказал Долгорукому, что, по моему мнению, все усилия должны быть направлены теперь к спасению офицерских дружин и выводу их из города с оружием; что же касается самого города и жителей, то я уверен, что им от петлюровцев, у которых как будто есть и регулярные дисциплинированные войска, опасности не грозит, но что первым долгом я посоветовал бы ему выгнать всю эту толпу из штаба, т. к. военные вопросы надо решать не коллегиально, а одному. Сказав это я вышел из штаба и пошел опять на квартиру к Слонимскому, у которого рассчитывал переждать тревожное время занятия города победившими войсками и дождаться, пока первое напряжение нервов уляжется и в городе установятся спокойствие и порядок. Предполагал я, что сгоряча меня могут и арестовать, и какая-нибудь ворвавшаяся банда могла и расстрелять, но был вполне уверен, что, если первый день пройдет для меня благополучно и если мне удастся отбиться от банд мародеров и сдаться регулярным войскам под их охрану, то мне опасаться нечего.
Петлюра и его директория не могут меня не отпустить на полную свободу, как человека, не занимающегося политикой и не занимавшего во время своего проживания после войны, почти двух лет, в Малороссии какого-либо места или поста. От Слонимского я слышал, что сам Петлюра очень порядочный и честный человек, но истинно убежденный республиканец, что не мешало человеку других убеждений, хотя бы и монархических, его уважать. Мне казалось всегда отвратительным и достойным презрения, когда люди для личного блага, наживы или личной безопасности готовы менять свои убеждения, а таких людей теперь громадное большинство, если же человек заблуждается, искренно и крепко верит в свою правоту, и в своих поступках не виляет, то такого человека можно стараться переубедить, можно жалеть, но не уважать его нельзя. Не успел я дойти на квартиру Слонимского, как из штаба прибежали кто-то из моих ординарцев с известием, что весь штаб уже опустел, Долгоруков скрылся и там не осталось ни одного человека, а что город приказано сдать, войскам разоружиться и сдаться без всяких условий. Гетман тоже куда-то убежал, и дом его совершенно пуст, надо полагать, он скрылся у немцев.