Какую грязную, предательскую игру сыграл во всем этом деле Скоропадский. Когда я давно уверял всех, что Скоропадский просто честолюбец многие мне не верили и старались меня убедить, что он пожертвовал собою для спасения России и только притворяется украинцем, а мечтает о монархии.
На самом же деле Скоропадский говорил одно монархистам, другое украинцам и действовал как предатель, преклоняясь и лебезя перед немцами, а последнее время перед союзниками и заискивая даже у какого-то французского жида Энно, никем не уполномоченного. Скоропадскому не дорога была ни Великороссия, ни Малороссия, ни русский народ, ни Государь, ему была нужна только Украина для удержания своего положения и он видел себя уже с Украинской короной на голове в полной независимости от России, на положении, как он в минуту откровенности признавался, королевства Саксонии. Его двуличная политика привела к тому, что ему не верят и презирают его и русские, и украинцы, и немцы, и союзники.
В последнюю минуту он бежал постыдно и подло, бросив на произвол судьбы тех офицеров, дружины которых он насильно заставил втянуться в бой для спасения только себя, он не позаботился даже о том чтобы спасти их честь, дав им возможность выйти из города с оружием в руках и обеспечив их отъезд хотя бы на Дон. Все убитые и раненые в ненужном братоубийстве лежат на его совести, а ему горя мало – лишь бы была цела его шкура. От Долгорукова я тоже не ожидал такого поведения: взялся за дело, напутал, растерялся, надурил и затем бежал, бросив вверенные ему войска на произвол судьбы.
Часов около двух неожиданно раздался звонок и в переднюю вошли три вооруженных винтовками офицера, старший из которых заявил мне, что дружина, сформированная Долгоруким и записавшаяся в состав Северной армии, не желает сдаваться уже входящим в город войскам Петлюры и просит меня принять ее под мое начальство, вывести из города куда я хочу и что к этой дружине примкнула еще конная сотня (пешком) тоже формировавшаяся для Северной армии с тем же намерением не сдавать оружия. О других войсках имелось сведение, что они собрались у городского музея с намерением пробиться на Дон, но что во главе их нет начальства.
Что было делать, выбраться из города, уже со всех сторон занимаемого противником было нелегко, но при некоторой энергии я полагал все же еще возможно было пробиться и выйти к Днепру, к тому же мне казалось, что если противник увидит организованное войско, готовое вступить в бой, то он согласится пропустить без сопротивления и кровопролития все добровольческие дружины на Дон, т. к. задерживать их в Киеве у него никакого расчета быть не могло. Ввиду таких соображений, считая себя не в праве оставить на произвол судьбы обратившиеся за моей помощью части, я, взяв с собою данные мне на хранение Советом Обороны северо-западных губерний, в запечатанной наволочке как мне сказали 700 000 руб., приказал моему денщику Ивану привести мне на извозчике самые необходимые вещи и белье в гостиницу на Крещатике, сел на автомобиль и поехал в сопровождении офицеров, приехавших за мной и полковника Пантелеева на сборный пункт в помещение, занимаемое дружиной полковника Всеволожского.
Как только мы доехали до угла и повернули на Банковскую улицу, наш автомобиль начали обстреливать из домов и из-за домов, а когда мы выехали на середину улицы, то послышалось что-то вроде залпа, но, несмотря на близкое расстояние – ни одной пулей в нас обстреливавшие нас волшебные стрелки не попали. Не скажу, чтобы войдя в помещение дружины в гост. “Бояр” на Крещатике я вынес бы хорошее впечатление: большинство офицеров было без оружия и как будто совершенно не собиралось уходить, а тем более немедленно вступить в бой для того, чтобы пробиться через окружающее их кольцо неприятеля. Когда я скомандовал в ружье, то заметил, что во-первых, не было ни начальников, повторивших команду, и строивших свои взводы, не было и порядка и по-видимому дисциплины. Подошедший конный отряд, хотя и произвел на меня лучшее впечатление, но и он при моем приказании выслать авангард и цепочку долго мялся на месте и очевидно не знал, как исполнить это простое приказание, так что мне самому пришлось выслать дозорных и организовать движение по улице. Автомобиль, на который были погружены пулеметы, за нами не двинулся, и я его впоследствии и не видал. Уже не доходя думы, от дозоров донесся крик: “идут петлюровцы” – и все, что было впереди, бросилось назад и сбилось в одну кучу. Я приказал свернуть в переулок, рассчитывая избежать встречи и кровопролития и боковыми улицами вывести отряд к музею, где по сведениям собрались уже дружины Кирпичева и Святополк-Мирского. Не успели мы пройти и 30 шагов, как из-за думы послышалось несколько редких выстрелов, думается мне провокаторских – ни одна пуля близко не просвистела, но в моем отряде произошло замешательство. Около меня осталось не более 50 человек, уменьшавшихся при каждом повороте в следующую улицу и к приходу нашему к Софийскому Собору было лишь 30 человек, которых я благополучно и довел до Михайловского монастыря, в ограде которого все почувствовали себя почти в безопасности. Духовное начальство не блеснуло храбростью и выполнением своего долга – укрыть преследуемых. И настоятель Михайловского монастыря Никодим, и митрополит Одесский Платон и даже Преосвященный Нестор Камчатский, эти, как говорили, убежденные и твердые иерархи прибежали ко мне растерянные и вся их забота и разговоры клонились к тому, чтобы мы скорее ушли бы из монастыря и не навлекли бы на них ответственности, а куда пойдет эта кучка людей и не будет ли она расстреляна на первом же повороте на улицу – об этом никто из них не заботился. Положение создалось такое, что о том, чтобы пробиться силой нечего было и думать, вести переговоры о вооруженном выходе из города можно было бы, имея в руках силу, готовую постоять за себя, но не во главе тридцати человек, из которых половина готова была разбежаться при первом выстреле. Посланные к музею разведчики донесли, что собравшаяся там дружина дала себя окружить, что музей оцеплен и против него выставлены со всех сторон пулеметы. Тогда, подойдя к оставшимся офицерам, объяснив им положение и разъяснив, что при сложившихся обстоятельствах было бы безумием делать попытку пробиться, я предложил спрятать оружие и разойтись по одному, не возбуждая подозрение, по домам, при чем тем, у которых не было денег я роздал 1000 руб. бывших при мне.
Успокоившись в участи бывших до сего времени при мне офицеров, мы с моими действительно молодцами ординарцами перешли в обширную квартиру Настоятеля монастыря, но увидав, что и нашу малочисленную компании не приглашают и что мы и в малом числе неприятны для хозяина, перешли в келью пригласившего нас монаха, куда и перенесли мешок с деньгами «Северной Армии». Пока все это происходило, прошло порядочно времени и ординарец Марков успел съездить в немецкую комендатуру, куда в продолжение всего нашего странствования по улицам и монастырям он уговорил меня скрыться и сообщить о моем положении. Часов около восьми вечера мне доложили, что приехал немецкий офицер на автомобиле и предлагает меня увести к ним. Офицер попросил меня, чтобы я снял свою папаху и облачился бы в его шинель, но когда он к этому прибавил, чтобы я еще обезоружился, то на это я не согласился и предоставил ему ехать домой. Я со своими ординарцами разместился в монастырской довольно обширной и комфортабельной келье. Не успели мы попросить себе чаю, как нам сообщили, что в монастырь пришли квартирьеры 4-го артиллерийского полка и приступили к отводу полку квартир.
15 декабря. Ночь мы провели спокойно, я, улегшись на постели монаха отца Николая, Пантелеев на стуле, а оставшийся при мне офицер Павлоградского полка из дружины, которому, очевидно, некуда было деваться, – на диване. Поздно вечером приехал ко мне Щербачев, и сообщил, что все мои вещи, которые я приказал через ординарца корнета Леницкого моему вестовому Ивану провести на извозчике в гостиницу “Бояр”, разграблены какой-то бандой на углу Банковской улицы, но по счастливой случайности отбиты тут же проходившей командой вартовых или директорских войск и в целости доставлены смотрителю здания генерального штаба. О том, где мой Иван – сведений нет. Мне не так было жаль моих вещей, как стяга, благословения 10-й кавалерийской дивизии и шашки поднесенной мне корпусом при получении мною Георгиевского оружия и я сильно упрекал себя за то, что в горячке отъезда забыл их захватить с собой. Щербачев обещал озаботиться сохранением вещей, но так как сам он должен был скрываться, а также скрылся и Слонимский, которого говорят, разыскивают, обвиняя в измене, то трудно было рассчитывать на целость дорогих для меня воспоминаний. Проснувшись утром мы потребовали для себя чая и просфор и засели пить чай. К этому времени ночевавший с нами гусар скрылся, но к нам пробрался, отыскав меня, симпатичный и дельный ординарец, бывший еще во время войны в штабе корпуса, Н.Н. Иванов, который несмотря на то, что у него мать жила в Киеве и он легко мог скрыться, все же с опасностью для себя решил меня не оставлять одного. С тех пор мы живем втроем и я каждый день и час с благодарностью посматриваю на своих союзников Пантелеева и Иванова, добровольно разделивших мою участь и терпящих из-за меня неудобства и лишения.
К 12-ти часам монастырь весь уже был занят чинами 4-й батареи директорских войск, почему я нашел более сообразным обстановке и более безопасным попросить шт.-ротм. Иванова сходить к командиру батареи и заявить ему от моего имени о нашем присутствии в монастыре. Приблизительно через полчаса мы услышали в коридоре топот и в нашу келью с шумом ворвалось человек пять солдат и офицер по наружному виду и одеянию более похожий на помещика или управляющего т. к. на нем никаких отличий в виде погон не было. Этот офицер рекомендовавшийся командиром батареи и, очевидно, хотевший произвести впечатление своим суровым воинским видом, оказался вежливым и я должен ему отдать справедливость, деликатным и симпатичным малым, после первых слов отбросивший свою воинскую важность. Его солдаты тоже, видимо, старались принять вид грозных вояк, но по тому, как они держали ружья, становились на часы и заряжали ружья сразу было видно, что с оружием вся эта публика мало знакома, так же как с обязанностями часовых и караульных. Больше всего озабочивало командира батареи наше оружие, которое он все же весьма вежливо попросил ему передать. Я заявил ему, что моего оружия он не получит, чем очень озадачил его, но когда я объяснил ему, что даже во время войны старым генералам, взятым в плен, в знак уважения оставляют оружие и погрозил ему, что если он насильно захочет меня обезоружить, я пущу себе на его глазах пулю в лоб, он согласился оставить у меня оружие. Я дал ему честное слово, что оружие против чинов караула употреблять не буду, и не только не предприму что-либо с целью бежать, но даже не уйду, если и была бы какая-нибудь попытка со стороны меня освободить. Для успокоения караула я приказал своим ординарцам выдать свои шашки и револьверы. С моей стороны нежелание расстаться с оружием было ни фантазией, ни упрямством, а просто мера предосторожности, так как я не знал, с кем имею дело и при недостатке дисциплины мог всегда ждать после отобрания оружия какого-нибудь оскорбления или издевательства или истязаний, а так как я этого не считал возможным допустить, то предпочитал раздробить себе голову револьверной пулей. Одного моего револьвера хватило бы для этой цели на всех нас.