— Не хочу уезжать из России!
На венском аэродроме к самолету подошел удивленный австрийский полицейский:
— Нормальные люда бегут оттуда кто как может, а этот — упирается и просится назад!
Серые выволокли своего подопечного на летное поле и бросили. Один из них достал из кармана выездную визу с фотографией Евгеньича (вот зачем фотографа вызывали!) и отдал ее полицейскому:
— Этот человек живет теперь здесь!
Серые скрылись в самолете. Евгеньич остался. Когда мы встретились, я у него спрашиваю:
— Помнишь наш спор о том, сколько все это продлится? Гони рубль!
Оп засмеялся и достал припрятанную пятерку:
— Думал, в тюрьме пригодится. Возьми — на пять споров вперед!
— Распишись, а то мне не поверят, что ты проспорил!
Я потом долго хранил эту синюю бумажку с расплывшейся чернильной подписью Евгеньича. Она потерялась во время одного из переездов — не то в Париже, не то в Лондоне.
Среди многочисленных наказов и просьб Евгеньича и Валенка был один особенный: никаких контактов с той самой русской эмигрантской организацией. Про нее ходит много страшных слухов и легат. Может быть, потому, что она практически — единственная.
Как раз этот наказ я и нарушил.
Венское кафе. Мы сидели втроем за выставленным на улицу столиком. Я, Евгеньич и седой связной в черной рубашке. Из той самой организации. Он родился в Китае, в казачьей семье, но язык не забыл. Встретишь его на улице Питера и не подумаешь, что паспорт у него — австралийский.
Связной достал из сумки две портативные рации. С множительной техникой — сложнее, нужно подумать.
Евгеньич начал играть в «топкую дипломатию» — ходил вокруг да около, а смысл сводился тому, что «я и сам все организую — и каналы для переправки, и связи на высшем уровне, и множительную технику. Связь с вашей организацией мне ни к чему!» Независимый и самостоятельный. Связной долго намекал на то, что дело — общее, люди в стране помощи ждут и так далее. Пока ему не надоело.
Евгеньич уехал в Париж — связи и каналы налаживать. Так до сих пор и налаживает.
Евгеньич никогда ничего до конца не доводил.
Я очень люблю острова. Не все, а те, на которых есть хоть немножко автономии, обособленности, самобытности. Пусть даже поверхностно.
Сент-Питер-Порт — столица острова Гернсея. Создается впечатление, что этот кусок суши взял лучшее от Англии и Франции: не так грязно, как в Париже, дома выбелены, и кормят лучше, чем в Лондоне. Вокруг — Ла-Манш, а по набережной гуляешь под пальмами из-за теплого морского течения. У Англии никогда не было конституции, а здесь есть. В Общий рынок не входят, налоговая политика — своя, поэтому все дешево, и английские миллионеры с удовольствием переезжают сюда, чтобы поменьше налогов платить. Британской короне подчиняются, а британскому парламенту — нет! Деньги тоже свои, но того же размера и достоинства, что и английские фунты, можно платать и теми и другими — если они у тебя вообще есть.
Неподалеку — остров Сарк. Там просто феодализм. Правит сеньор, на острове — ни одного автомобиля, чтобы спать своим шумом не мешали. Рассказывают легенду, что мать нынешнего сеньора во время немецкой оккупации не пустила во дворец двух немецких офицеров, потому что они на ковре в прихожей наследили.
Армия им своя ни к чему, внешняя политика — вообще вещь излишняя. Можно себе представить, во сколько же обойдется местным жителям оплачивать послов во все страны и содержать собственных представителей в ООН!
Спросишь у них: «Когда вас Англия завоевала?» А они в ответ: «Это мы Англию завоевали». Ведь Нормандские острова — часть домена Вильгельма Завоевателя!
Слева — Англия, справа — Франция. Никуда островам от них не уплыть, но они нашли свое место в Ла-Манше и вполне им довольны. А мы?
Поезд шел по Фландрии. За окном — поля, коровы, дождь.
— Далеко еще до города Уи? — спросил я у проводника.
— Это валлоны называют его «Уи». По-фламандски это звучит иначе.
И сказал — как. Потом удивлялся: почему эти иностранцы покатились со смеху, а единственная среди них девушка густо покраснела.
Съезд русской молодежи проходил в маленьком бельгийском городке с названием всего из трех букв. Тех самых, что в приличном обществе не произносят, если в обществе этом по-русски говорят.
Как только приехал — накупил открыток с видами города. Главное, чтобы его название было покрупнее напечатано. Послал своим друзьям в Питер, написал: «Часто вы меня туда посылали, наконец удалось добраться». В центре неприличного городка был кабак под названием «А vieux Huy». Мы проезжали мимо, я перевожу: «У старого х…» Всем смешно, а городок не виноват. Но почему съезд русской молодежи должен проходить именно здесь?
Скоро все устали от шуток на эту тему. Замок «Вьерсе» на берегу пруда с ленивыми карпами. Бесчисленное количество комнат, каморок, коридоров. Придешь вечером из бара и начинаешь искать отведенное тебе днем помещение. Стукнешь в дверь, оттуда:
— Bcsetzt!
Здесь русская молодежь из Германии. Толкнешь другую:
— Оссире!
Тут народ из Брюсселя или парижане, того же происхождения. Толкнешь третью:
— А пошел ты!
И скажет — куда. Здесь наши.
Днем — лекции. Кого попало, о чем попало. На разные темы. Организаторы объясняют, что цель встреч — объединение русской молодежи с целью общения и сохранения «русскости». В проекте приглашения на очередную встречу стояла такая фраза: «Приглашаем русских юношей и девушек на наш съезд, для того чтобы лучше познать друг друга».
Русский язык составителя оказался «второй свежести».
Я ему говорю:
— После такого приглашения народу тьма соберется, но разочаруется, если взамен обещанного им лекции читать будут!
Они все очень славные: русские бельгийцы, русские французы, русские американцы…
Ходят в церковь, играют на балалайках, устраивают «русские балы», многие серьезно пытаются сохранить язык. Это для них — главная проблема. Советская власть — йотом.
Им не надо было отыскивать через знакомых запрещенные книги — «па одну ночь», — читать газеты между строк, учиться плавать в океане лжи.
Они могут протянуть руку и снять с полки «Архипелаг ГУЛАГ», но 90 % его не читали — толстая книга, скучно. А политика — грязно и запутанно.
Они бывают в России — как туристы или переводчики, а то и представители иностранных фирм. Вот один рассказывает, как чай с Горбачевым пил. Нашу компанию на съезде прозвали «Lcs monstres du Francfort» — «чудовища из Франкфурта». Просто мы иногда от скуки устраивали мелкие хохмы. Например, забрались в два часа ночи в радиорубку, вышли в эфир со словами «Мы не спим — никто не спит!» и устроили концерт «но заявкам и без».
Перед очередным съездом пришел протест из Парижа — требуют читать лекции но-французски, а то «русской» молодежи ничего не понятно. Вы на них надеялись, Валенок? «Наша цель — национальное и религиозное воспитание молодежи. Политики не надо. Они должны оставаться русскими!» Для чего?
…Петровича арестовали вскоре после нашего отъезда из Питера — за «незаконный промысел». Припомнили и то, что меня прятал. После лагеря он остался без половины желудка, сердце тоже начало сдавать. Те, кто его видел, рассказывали, что в последние месяцы он потерял всякий интерес к жизни. Умер на операционном столе.
Посадили Лёвку из «Ленинградской банды». Посадили Наталью Михайловну, мою учительницу рисования — за участие в женском самиздатском журнале. Она раскаялась…
Есть такая пословица: «У каждого своя беда, у одного — похлебка жидковата, у другого — жемчуг мелковат». Попробуйте объяснить третьему поколению эмигрантов, что от того, сохранят они язык или нет, будут ли играть на балалайках и носить русские рубашки, — в самой России от этого ни жарко ни холодно.
Любая экстерриториальность — штука обманчивая и недолговечная. Нельзя долго жить в придуманной стране. Можно сохранить что-нибудь на час-другой, до лучших времен. Чуть-чуть задержался — и ты в гетто. Думал, отгородился, а тебя уже не выпускают— сиди, не рыпайся, а то баланды не получишь!
Русская эмиграция тоже думала, что сбережет истинную Россию до дней «Весеннего похода». Поначалу удалось: журналы, газеты, церкви, даже университеты. Кругом чужая жизнь течет, не задевает, мы — в своей, русской, лодке!
Пройдут годы — а дети с родителями на разных языках разговаривают. Или еще хуже: говорят по-русски, а думают уже не по-нашему.
Вот им уже Горбачев понравился — улыбается, президентом себя называет, жену по-заграничному одевает. Когда Черненко еще не совсем умер, в 1984-м, приехал Михаил Сергеевич в Англию, Раиса — бриллианты покупать. Потом приходит в библиотеку Британского музея и спрашивает:
— У вас книги Шекспира есть?
Английские комментаторы кипятком от восторга уписались: «Она знает, кто такой Шекспир!» Нет чтобы с ледяным выражением лица ответить: «Сегодня, к сожалению, не завезли. А вы Пушкина читали?»
Если банда мелких уголовников захватит королевский дворец, то даже через семьдесят лет из пахана короля не получится. Пусть оп хоть все мантии из королевского гардероба примерит и паханшу заставит улыбаться, как в Голливуде. Посмотрите — он же скипетр вверх ногами держит и слово «экстерриториальность» выговорить не может!
«Но как хочется верить! Он ведь все сразу не может, мешают ему…»
Хочется? Тогда верь во что хочешь, страна свободная, никто не запретит. Это твоя страна — свободная. Моя — нет.
В 1990-м перестроечном году хотел Питер повидать. Приглашение сделали, из районного ОВИРа ответ пришел:
«Согласно Закону о пребывании иностранцев на территории СССР, § 24, пункт 1, Андрею Окулову въезд на территорию страны запрещен». И всё.
Знакомый звонит в пресс-центр МВД:
— Что за закон такой? Нигде найти не можем.
Ему в ответ:
— Не можете, потому что закон — секретный. Что там написано, знать вам не положено.