ву, чтобы спасти Роберта и его гостя от «крайних мер» вдовствующей королевы.
Мария Лотарингская внимала ей с возрастающим интересом. Она и не подозревала, с какой смелостью и решимостью действовал Роберт и как он уже до ее просьбы считал необходимым не компрометировать королевы.
И не только рассказ, но и краски, в которых Мария описывала происшедшую сцену, подействовали на королеву захватывающим образом. Юноша, которого она до сих пор считала нескромным, заносчивым, тщеславным человеком, подслушивающим у всех дверей, чтобы узнать, что делается в замке, показался ей вдруг в совсем другом свете; она стыдилась, что дурно поняла его, и почти завидовала Сейтон за ее влияние на него.
– Лишь твое молчание, – сказала вдовствующая королева, – виновато в том, что я упустила перетянуть его на нашу сторону и все еще смотрела на него как на врага. Ты избавила бы меня от многих неприятных часов, если бы была откровенна. Но посмотрим, что регент отвечает нам на наше милостивое предложение.
Королева открыла письмо и едва пробежала его содержание, как злобно рассмеялась, причем яркая краска гнева покрыла ее лоб и щеки.
– Он не нуждается в советах, – пробормотала она, шагая взад и вперед по комнате, – он благодарит за наше доброе желание облегчить его заботы… О, эта насмешка бесстыдна! Если я когда-нибудь достигну власти, – прошипела она дрожащими губами, – тогда его окровавленная голова будет торчать на зубцах башни моего дворца, а дикие лошади будут рвать его подлое сердце! Позови сюда Сэррея! – вдруг повелительно приказала она Марии. – Я должна сейчас же переговорить с ним.
Леди Сейтон поклонилась и вышла из комнаты, чтобы передать Роберту Сэррею приказание королевы.
Некоторое время Мария Лотарингская была погружена в глубокое раздумье; она была полна жаждой мести; ее лицо просветлело, и хотя грудь подымалась еще от волнения, глаза выражали торжество.
– Я тоже еще прекрасна, – прошептала она, бросая взгляд в зеркало. – Посмотрим, не сможет ли эта красота одурманить пажа, отняв у регента верного слугу!..
Она посмотрела в зеркало, и увиденное ею отражение оказалось прекрасным. Благородные и все же пышные формы словно приподнялись и снова расцвели после своего временного увядания в покое; как громовой дождь после долгой засухи освежает цветы, заставляя их благоухать, так воля женщины, желающей быть обольстительной, внезапно превратила ее в сладострастную сирену. Королева сорвала свою вдовью вуаль и распустила темные волосы, так что они рассыпались по спине, словно морская волна. Она отбросила тугой кружевной воротник, скрывавший шею, и распустила золотые шнуры, державшие верхнее одеяние. Затем она позвала свою камеристку и велела приготовить себе свой ночной туалет. Она, выдавая себя за больную, имела отличный предлог принять Сэррея в постели.
Жестокая радость вследствие задуманного плана горела на ее щеках, обычно бледных, и светилась в глазах, обыкновенно холодных и мрачных. Какое несравнимое удовольствие посредством кокетства отнять у смертельного врага верного слугу, сделав его рабом своих желаний, и в то же время одержать победу над молодой женщиной, осмелившейся противиться ей, когда она думала о мщении! Какое веселое развлечение эта игра с юным пажом и как гордо будет торжество, когда он, горя страстью и одурманенный ее чарами, даст ей клятву изменить регенту, когда страж поможет изменить тюремщику.
В эту минуту Мария Лотарингская была прекрасна, как прекрасен демон, соблазняющий людей. Она покоилась в постели, на мягких подушках, покрыв роскошное тело шелковыми покрывалами, но ее глаза не горели желанием, а смотрели холодно, расчетливо, так как она при помощи собственной красоты предпринимала предательскую игру.
На окнах были спущены занавеси, а комната освещалась зажженным фонарем. Красный свет в соединении с полумраком комнаты давал волшебную игру теней, отражаясь розовыми лучами на постели и на прекрасной королеве. Камеристка зажгла благоухающее, одурманивающее курение, которое затемняет сознание людей еще ранее того, как они увидят богиню храма, и открыла дверь, чтобы впустить Сэррея, ожидавшего в передней, и сказать Марии Сейтон, что она более не нужна королеве.
Навстречу Роберту из раскрытой двери несся запах амбры, и если он, в ожидании официального приема, готовился быть настороже с королевой и решил оставить ее в сомнении насчет своей уступчивости, то теперь, при виде представившегося ему зрелища, был до крайности поражен. Он вступил в полутемную комнату, его ноги утопали в мягком, дорогом ковре, заглушавшем все шаги; он вдыхал в себя сладкий, одурманивающий сладострастием аромат и видел пред собою на ложе роскошную и прекрасную женщину, словно овеянную жгучими лучами Востока и созданную волшебной силой бога мечты. Неужели это была та самая королева, которая, бледная и мрачная, как окутывавшее ее траурное одеяние, отдавала приказ пытать его? Неужели это была Мария Лотарингская, гордая принцесса с презрительно-насмешливым взглядом? Или это была сирена, принявшая образ королевы, чтобы обольстить его?
Роберт остановился поблизости от двери, пока королева слабым голосом не попросила его подойти к ней. Он не устремился исполнить этот приказ, хотя его взоры пожирали соблазнительное видение; робко, словно предчувствуя опасность или дрожа при мысли, что шорох его шагов может нарушить очарование, он подошел ближе, а так как ковер эластично сгибался под его ногами и он почти не слышал своих шагов, то ему показалось, что его несут невидимые руки.
– Подойдите к самой постели, граф Сэррей! – сказала королева. – Мне вредно говорить громко. Я нездорова, последние дни страшно потрясли меня. Вы еще сердитесь на меня, Сэррей?
Вопрос был так внезапен, так неожидан, тон его так мягок и робок, что Роберт почувствовал, как кровь закипела в его жилах; тон подходит к видению; это не была действительность, это была греза, это был сон.
– Вы не отвечаете? – уже продолжала королева, словно желая предупредить его ответ. – Это деликатно и благородно, благодарю вас. Вы могли бы только пристыдить меня; вы должны питать ко мне ненависть; я знаю, чувствую это, и эта ненависть справедлива. Несмотря на все, я велела позвать вас как единственного охранителя моих прав и безопасности. Разве это не безрассудно или даже совсем безумно? Я не в состоянии спокойно рассуждать. Скажите мне, Сэррей, как это я пришла к тому, что доверяю именно вам?
Роберт с удивлением смотрел на странно изменившуюся женщину, думая, не смеется ли она над ним. Но ее глаза глядели на него так печально, так страдальчески и с такой мольбой, что он почувствовал себя тронутым.
– Ваше величество, – сказал он, – если вы доверяете мне – это лучшее удовлетворение, которое вы могли бы дать мне!.. Ни в каком случае чувство, внушающее вам это доверие, не будет обмануто мною: я буду служить вам честно и искренне.
– Вы? – страдальчески улыбнулась королева. – Вы, которого я чуть было не велела убить? Или, быть может, это было только сном? Была ли я в полном сознании или видела все это в сновидении?
– Ваше величество! Вы были в полном сознании и не видели этого в сновидении; вы просто ненавидели того, кто помешал вашим планам, и придали значение злым нашептываниям негодяя. Теперь, когда я узнал, какую тяжелую борьбу вы выдержали, я понимаю, что жизнь какого-то пажа должна была вам представляться очень малоценной. Я понимаю вашу ненависть и горечь сердца, когда я освободился от петли и надменно торжествовал. Я оскорбил вашу гордость, выставляя себя победителем, а так как вам удалось побороть меня хитростью, то я не мог более рассчитывать на милость.
Королева посмотрела на Роберта с улыбкой, которая вызвала краску на его щеки.
– Вы глубоко проникаете в душу женщины, – прошептала она, – но все-таки недостаточно глубоко, Сэррей. Я ненавидела вас также еще и по другой причине. Я – женщина, и там, где королева требует почтения, женщина в ней требует ухаживания, льстящего ее тщеславию. Вы были свидетелем, как грубый слуга регента оскорбил меня, но не заметили моего взора, требовавшего от вас рыцарского порыва; но зато я видела, что подобный порыв тотчас же проявился, как только была обижена моя придворная дама. Сэррей, это может показаться мелочью, но такая мелочь оскорбляет глубже, чем открытая насмешка. Я не ставлю вам в вину увлечения кокеткой; но вы хотели поступить на службу к моей дочери и равнодушно смотрите на то, как оскорбляют мою честь. К тому же вы знаете еще не все. В тот день я уже и без того была в сильном возбуждении, мои нервы были болезненно настроены, и малейший пустяк мог рассердить меня.
– Ваше величество, – прервал ее Роберт, – быть может, вам представляется необходимым дать мне это объяснение, но я в нем не нуждаюсь и убежден, что заслужил вашу ненависть; объяснение тягостно для вас, а для меня постыдно.
– Но оно необходимо, – возразила королева. – Как я уже сказала вам, я принуждена просить вашей помощи. Я уже думала о том, чтобы избрать посредницей Марию Сейтон, но боюсь, что вы могли бы разгадать ее игру.
– Игру, ваше величество? Какую игру? – спросил Роберт более тоном упрека, чем с любопытством.
– Милый Сэррей, – засмеялась королева, – по этому поводу я могу дать вам объяснения только тогда, когда мы будем союзниками.
– Для союза необходимо полное доверие, ваше величество, – ответил Сэррей. – Если вам требуется какая-нибудь услуга, то в моем лице вы найдете самого послушного слугу; что же касается союза, то, прежде чем говорить о нем, я должен быть убежден, что ваше лестное предложение не является лишь приманкой, желанием возбудить мое тщеславие, над которым вы посмеетесь потом самым обидным образом.
– Как мало вы доверяете мне, Роберт! – прошептала вдовствующая королева. – А между тем вы более благородно доверчивы, чем кто-либо другой. Вы верите той женщине, которая недостойна вашего доверия. Скажу вам правду, граф Сэррей!.. Вначале, когда Мария Сейтон смеясь рассказывала мне, что вы для нас ничем не опасны, что она может заставить вас действовать так, как ей угодно, я хотела воспользоваться влиянием этой маленькой кокетки для своих целей. Но теперь я изменила свое намерение. Сегодня, когда она сообщила мне о том, что произошло на башне замка, как вы хотели сломать свою шпагу в доказательство того, что жертвуете для нее своей честью, я пришла к заключению, что пора прекратить эту недостойную игру. С моей стороны было бы преступлением поощрять дальнейшее кокетство Марии Сейтон. Я научилась уважать вас, Роберт, и нахожу, что с вами следует говорить и действовать с полным доверием, честно и открыто.