Гордость не позволяла вдовствующей королеве остановиться ни на одном из двух выходов. Мария Лотарингская считала за оскорбление, что ничтожный паж осмеливается претендовать на обладание ею, совсем забывая, что она обещала свою любовь Роберту в награду за то, что он пожертвовал для нее своей честью и выдал ей чужую тайну. Игра, которую вела вдовствующая королева, была так чужда ее характеру, что она сейчас же позабыла ее, как только Роберт сошел со сцены. Теперь, в критическую минуту, у нее не хватало силы снова начать игру и выбрать для этого подходящую роль.
Правда, на миг вдовствующей королеве пришла в голову мысль постараться обмануть снова Роберта и в то время, как он будет в ее объятиях, убить его; но она была слишком рассержена и никак не могла совладать с ролью кроткой, любящей женщины.
– Держите у себя это письмо! – наконец проговорила она, обдавая Роберта взглядом ненависти. – Что же делать!.. Я слишком быстро поверила вам. Ступайте теперь к графу Аррану и похвастайте, что обманули женщину, которая была так слаба, что отдала в ваши руки свою тайну. Я предпочитаю подвергнуться самой строгой мести со стороны своего смертельного врага, чем протяну кончики пальцев наглецу, осмеливающемуся посягать на женщину, малейшее внимание которой такая милость, что за нее можно заплатить жизнью.
С последними словами вдовствующая королева гордо указала графу Сэррею на дверь и повернулась к нему спиной.
– Ваше величество, за эту милость, о которой вы говорите, я заплатил тем, что гораздо дороже жизни – своей честью, – воскликнул Роберт. – Ведь не я первый осмелился поднять на вас взор; вы сами заговорили о любви, вы сами хотели этого. Ваша игра удалась. Вы можете смеяться над моей доверчивостью, моим легкомыслием, но сердиться на меня у вас нет никаких оснований; наоборот, вы могли бы иметь что-нибудь против меня, если бы ваши чары оказались недействительными, если бы я остался равнодушен к вашей красоте. Вы мало знаете меня, ваше величество. Очнувшись от опьянения, в котором я находился, когда вы рисовали мне чарующую картину вашей любви, я нашел, что с моей стороны было бы слишком дерзко мечтать об обладании вами; кроме того, я убедился, что не способен на измену. То, что я сделал, выдав вам тайну Брая, сделано мною в невменяемом состоянии… Повторяю, я находился в опьянении. Теперь я пришел к вам с целью просить вас вернуть мне мое слово, которое я вам дал в забвении страсти; я думал, что вы не станете настаивать на том, чтобы я сделался изменником, так как, по моему мнению, если женщина хоть сколько-нибудь интересуется мужчиной, она не пожелает, чтобы он совершил низкий поступок. Но я ошибся. Вам нужна была только моя измена, и, раз вы добились своего, у вас не осталось даже ласковой улыбки, даже участливого слова для человека, пожертвовавшего ради вас своей честью. Вы не дали себе труда, ваше величество, поддержать во мне возбужденную вами иллюзию; это так возмутило меня, что я начал требовать исполнения нашего условия, я хотел доказать вам, что данное слово и для вас обязательно; я должен был убедить вас, что я не так глуп, как вы, по-видимому, думаете. Можете быть спокойны! Я не принадлежу к числу тех низких людей, которые пользуются чьим-нибудь доверием для предательства. Вот ваше письмо; возвращаю вам его обратно; я слишком горд для низкой мести, предоставляю это вам!
Роберт бросил письмо на пол, к ногам королевы, и вышел из комнаты через потайной ход.
У лестницы его нетерпеливо поджидал священник.
– Вам придется поискать другого посыльного для королевы, – быстро и отрывисто обратился к нему Сэррей, – но только предупредите ее, что я вместе со стрелками регента зорко буду охранять берег и следить за тем, что происходит в замке. Я никому никогда не донесу о том, что знаю, но зато с удвоенным рвением постараюсь наверстать упущенное время. Я был слишком снисходителен, так как считал строгость регента к вдовствующей королеве несправедливостью; теперь же, конечно, я этого не думаю.
– Я ничего лучшего и не ожидал, – ответил священник, – благодарю Бога, что королева оказала такое легкомысленное доверие вам, а не кому-нибудь другому. Идите с миром, да благословит вас Господь, если вы действительно никогда не заикнетесь о том, что произошло! В противном случае пусть проклятие вечно тяготеет над вами.
Священник открыл потайную дверь и направился в комнату королевы, а Роберт поспешил уйти в свою комнату.
На другое утро, когда граф Сэррей готовился покинуть замок, его поразил вид слуги, принесшего завтрак; взоры лакея тревожно блуждали, он как-то странно ежился и оглядывался по сторонам.
Роберт вдруг вспомнил совет Марии Сейтон не прикасаться к напиткам и кушаньям, не дав их предварительно попробовать тому, кто будет служить за его столом. Поэтому он взял бокал и налил в него вино, пристально глядя на лакея.
Тот побледнел, его колени подгибались.
– Что с тобой? – спросил Роберт. – Разве ты принес мне плохое вино? Попробуй прежде сам, а потом я выпью.
Лакей бросился пред графом на колени и умоляюще произнес:
– Не пейте этого вина! Так будет лучше. Я не знаю, хорошее ли оно или плохое, но вас крайне ненавидят в этом замке и это вино было приготовлено специально для вас.
– Кто тебе дал его? – спросил Роберт.
– Не спрашивайте меня об этом, я не смею сказать!
– Ну, хорошо! – согласился Сэррей и дал лакею знак, что он может удалиться. – Итак, это – яд! – пробормотал Роберт, когда тот ушел. – Впрочем, кто может поручиться, что бедному малому не чудится беда! С той ночи слуги особенно внимательны ко мне. Они знают, что месть регента отразится скорее на них, чем на вдовствующей королеве.
Молодой человек опустился в кресло и погрузился в свои думы. Если это вино действительно отравлено, то он снова обязан жизнью Марии Сейтон. Ее предупреждение сделало его более осторожным и недоверчивым. И как раз в ту минуту, когда она предостерегала его, он кровно оскорбил ее. Раз она уже спасла его, стукнув в железные двери подвала; этот стук испугал холопов, и они выпустили его. Весьма возможно, что Мария поступила так не из интереса к нему, даже не из чувства жалости, а из боязни печальных последствий; тем не менее факт оставался фактом: она спасла его тогда от смерти и теперь он обязан ей своим спасением. Он оскорбил Марию Сейтон вследствие сердечной обиды, но было ли у него достаточно оснований поступить так? Кто обвинил Марию Сейтон? Женщина, которая ненавидела его и вместе с тем, вероятно, была недовольна молодой девушкой, помешавшей ей отомстить ему, графу Сэррею.
Роберт взял кружку вина и вылил его в камин. Когда он поднял серебряное блюдо с жарким, чтобы тоже выбросить его, он нашел под блюдом, на подносе, листок бумаги, исписанный мелким почерком.
«Чтобы отклонить от себя упрек в ревности, – гласило это письмо, – я заменила предназначавшийся для Вас завтрак другим. Желаю Вам приятных воспоминаний об удовольствиях этой ночи. Я только теперь вполне поняла, как глубоко было то оскорбление, которым Вы поразили меня вчера. Знайте, Роберт Говард, что я еще больше жалею Вас, чем презираю. Если в Вашей душе осталась хоть искра порядочности, то избавьте меня от неприятного чувства встречаться с человеком, в котором я так жестоко ошиблась.
М. С.».
Письмо Марии совершенно уничтожило Роберта. Однако воспоминание об «удовольствиях ночи» служило маленьким утешением; значит, Мария Сейтон не была в такой мере оскорблена, как думала! Но каким образом объяснить ей это? Как убедить ее, что грубое оскорбление явилось следствием поруганного чувства? Да наконец могло ли это быть для него извинением?
Роберту казалось, что для него все кончилось в жизни. Сладкие мечты первой любви рассеялись как дым, и тяжелые воспоминания переживаемых минут, по его мнению, должны были мрачной тенью лечь на все его дальнейшее существование!
Роберт взял бумагу и написал ответ:
«Исполняя Ваше желание, леди Сейтон, я постараюсь как можно реже появляться в замке. Вы правы – я больше заслуживаю сожаления, чем презрения. Я не должен был так близко принимать к сердцу то, что, может быть, было лишь результатом минутного настроения. Если бы я не так сильно любил Вас, то, вероятно, был бы спокойнее. Страсть к Вам заставила меня забыть чувство благодарности и уважения. Я не могу сказать Вам, что так сильно взволновало меня, что лишило меня разума и довело до того, что я осмелился так низко, так недостойно оскорбить Вас. Да и к чему было бы это говорить? Вы никогда не выказывали мне особенного доверия, а тем более теперь не поверили бы мне. В одном только могу уверить Вас – и последствия это докажут, – что я сдержу свое слово. Из благодарности к Вам я не стану мстить за «удовольствия этой ночи» той особе, для блага которой Вы готовы принести какую угодно жертву.
Роберт Говард, граф Сэррей».
Передав письмо лакею, который казался Роберту вполне благонадежным после происшедшей сцены, он снял лодку с цепочки и переплыл на другую сторону озера, ни разу даже не оглянувшись на стены замка, где ему пришлось в течение нескольких дней пережить столько необыкновенного.
По ту сторону озера находилась так называемая «крепость». Это было мрачное здание с толстыми стенами, амбразурами и башней, на которой всегда дежурил часовой. Обязанность последнего состояла в том, что он уведомлял караульного, находившегося на башне замка Инч-Магом, когда лодка должна причалить к замку и отчалить обратно. По приказанию регента во время пребывания королевы в Инч-Магоме все суда подвергались строжайшему осмотру. Сообщение между жителями замка и Дэмбертона было совершенно прервано, и если какое-нибудь письмо проникало из Инч-Магома в Дэмбертон и обратно, то это объяснялось недостаточным надзором со стороны коменданта крепости.
Уолтер Брай, сейчас же по приезде в Ментейт, принял самые строгие меры для того, чтобы из замка и в замок не передавались никакие вести. Каждый, кто приезжал из Инч-Магома, подвергался тщательному обыску, и сам Брай, к величайшему неудовольствию коменданта, осматривал лодку с провизией, которую нагружали жители соседних деревень для обитателей замка.