Едва только все это маленькое общество собралось на берегу, как все вскочили на коней и быстрым карьером помчались прочь.
Как ликовало сердце Марии Стюарт, когда темные башни Инч-Магома стали скрываться вдали, и как жадно ее грудь вдыхала свежий воздух свободы! Когда же в ее душу прокрадывались опасения, то Дадли смехом разгонял заботы. О, если бы она могла знать, что этот самый Роберт Дадли станет когда-нибудь последней надеждой ее разбитого сердца, но уже не будет в силах спасти ее, как сегодня, что он станет причиной ненависти ее врага и убийцы, что он, любовник двух королев, предаст их обеих! О, если бы она могла знать, что готовит для нее в будущем судьба, так она не убежала бы из Инч-Магома, а может быть, и все-таки сбежала бы. Кто может знать это? Ведь Мария Стюарт была женщиной, а женщина охотно покупает себе час счастья ценою тысячи часов слез!..
За такой час и Мария Сейтон теперь заплатила бы несколькими годами своей жизни. Как сочилось кровью ее сердце, как бушевала страсть в ее груди, как боролась униженная гордость с тоской любви, когда она думала о том, что Роберт Говард даже не поздоровался с нею при ее высадке из лодки на берег! Он сидел верхом на коне, с опущенным забралом, неподвижный, вытянувшийся, словно бронзовая статуя, и казался лишь немым, холодным сторожем бегства. Едва только королева села на коня, как Сэррей повернул лошадь и поскакал вперед, и для нее, Марии Сейтон, у него не нашлось ни взгляда, ни слова, она была чужой ему.
Это было не ненавистью, а презрением. Мария еще перенесла бы ненависть, но презрение разрывало ей сердце и заставляло лицо гореть пламенем стыда. Однако как растаял тот панцирь, которым она оградилась против него, когда он сегодня опустился на колени пред королевой и с теплотой благородного сердца, со страстью и воодушевлением говорил о своей преданности ей! Это было воплощение ее грез, это был тот человек, на груди которого она могла бы с рыданием и радостью воскликнуть: «Я люблю»…
Ночной ветер гнал по полям холодные туманы, но у Марии кровь огненным ключом стремилась по жилам.
«Он не смеет так расстаться, – кричало в ней, – я должна сказать ему, что любила его и что его холодность превратила мою любовь в ненависть».
«Нет! – снова поднимался в душе Марии Сейтон другой голос. – Пусть он не торжествует! Пусть не радуется мести Марии Сейтон! Пусть не видит, что ее сердце истекает кровью!.. Твое лицо должно смеяться, даже если горе рвется криком из сердца».
Когда начало рассветать, кавалькада доехала до возвышенности, с вершины которой взорам беглецов открылось море, море, дорога к свободе!
– Море! – возликовала Мария Стюарт. В этот момент к ней подскакал Сэррей, проехавший вперед и теперь вернувшийся обратно на взмыленном коне.
– Приближается отряд всадников, ваше величество! – доложил он, глубоко склоняясь перед ней. – У них знамена с лилиями, королевскими значками Франции. Да поддержит Господь вас, ваше величество, и да благословит вас на всех путях ваших!
У Марии Стюарт от радости и растроганности выступили слезы на глазах; она не находила слов для ответа; только ее нежная ручка схватилась за панцирную перчатку Сэррея, и она всхлипывая прошептала:
– Благодарю вас, благодарю вас!
Действительно, на гору въезжали всадники французского короля. Это был блестящий рой дворян; расшитые золотом платья сверкали в утреннем солнце, копья и доспехи блестели, а знамена весело развевались по ветру. Граф Монтгомери соскочил с лошади и на коленях приветствовал невесту своего дофина, причем радостный клич свиты огласил воздух.
Роберт Сэррей отъехал в сторону и наблюдал издали, как дворяне окружили Марию Стюарт и ее дам; казалось, словно он олицетворял собою мрачные тени ее прошлого, убегающие от пышного блеска будущего. Дадли уже откланялся королеве, а Монтгомери поместился рядом с нею. Весь поезд уже пришел в движение, когда королева вдруг приостановила лошадь и, оглянувшись по сторонам, заметила одинокого всадника.
Почувствовала ли она, что еще одно слово благодарности будет для него целебным бальзамом, заподозрила ли она, как он страдал, или это было просто следствием ее ласковой сердечности, которая очаровывала всех, – но только она повернула лошадь к Сэррею и кивнула дамам, последовавшим за нею.
– Мы еще должны проститься с нашим инч-магомским тираном! – крикнула она французам. – Останьтесь там, господа! Ведь это – расставание с родиной, которое выразится в благодарственных словах этому человеку! – С этими словами она подскакала к Сэррею, сняла с груди бант и, подав ему его, взволнованно сказала: – Я – очень бедная королева; я ничего не могу подарить вам ценного, чтобы отблагодарить за верность, но этим бантом я даю вам знак моей благодарности и уважения, которым вам обязана Мария Стюарт. Вы, мои дамы, сделайте то же самое и одарите нашего храброго инчмагомского пажа знаками, приличествующими смелому рыцарю.
Дамы повиновались. Только одна Мария Сейтон замешкалась, но вдруг, словно стыдясь своего смущения, сорвала с себя бант и подала его Роберту с принужденной улыбкой.
– Я ваша должница, – сказала она, – потому что вы одержали победу и с честью взяли верх над хитростью и коварством.
Ее смех прозвучал как-то глухо и голос дрожал. Когда Роберт взглянул на нее, то увидел, что ее глаза полны слез.
– Леди Сейтон, – шепнул он, – я беру этот бант как знак вашего прощения.
Остальные дамы уже отъехали и последовали за королевой.
– Роберт Сэррей, – ответила Мария Сейтон, и ее лицо стало белее снега. – Вы причинили мне очень много горя, когда так позорно отвернулись от меня, но эти слова снова примиряют нас. Ах, зачем вы не сказали мне этого тогда!
Взгляд, которым она сопровождала эти слова, упал в сердце Сэррея, словно поджигающая искра.
– Мария! – воскликнул он.
Но Мария Сейтон ответила ему скорбной улыбкой и, сказав: «Прощайте навсегда!» – погнала лошадь и в несколько секунд уже скрылась в пестрых рядах французских кавалеров.
– Навсегда! – пробормотал Сэррей и почувствовал себя так, словно прощался со своей юностью.
Глава 9. Пророчество
Не говоря ни слова, Сэррей, Дадли и Брай оставались на высоком холме, пока на главной мачте галиота не взвился рядом с боевой орифламмой Франции королевский штандарт Шотландии, и это возвестило им, что Мария Стюарт вступила на французскую землю. Они словно сговорились дождаться этого важного по своим возможным последствиям момента и, когда ветер надул паруса и корабль понесся по волнам в открытое море, с молчаливым, скорбным сочувствием посмотрели друг на друга, как друзья, которые пожимают друг другу руки после прощания с любимым родственником.
– Бедная Шотландия! – буркнул Уолтер Брай. – Кажется, что от тебя улетает твой ангел-покровитель! Горе стране, из которой этот ангел должен бежать в силу того, что она не способна укрыть его!
– Скажите лучше: позор нам, что мы допустили ее бежать! – воскликнул Дадли. – Сэр Говард, у меня такое чувство, словно я виноват в государственной измене. Если бы я видел королеву раньше и не дал Монтгомери слова, то, клянусь Богом, я не отдал бы этой добычи французам.
– Она не виновата в той крови, которая пролилась из-за нее, – возразил Сэррей, – но, как истинные англичане, мы можем только радоваться, что яблоко раздора между Англией и Шотландией плывет теперь по морю.
– Вы так думаете? – улыбнулся Брай, пожимая плечами. – Неужели вы предполагаете, что король Генрих Восьмой начал эту войну из-за ребенка? Полноте, ему просто нужно было приданое нашей королевы, а сама она как невеста шла только в придачу. Сэр Дадли, я помог вам увезти королеву, потому что мое сердце было тронуто тем, что этот милый ребенок должен так жалко влачить свою юность в мрачном замке. Но не думайте, что я поверил вашему деду; он – англичанин и только несколько иначе подходит к вопросу, чем Генрих Восьмой. Шотландская королева стала теперь французской принцессой, а Франция – враг Англии. Лорд Уорвик скажет, что с того момента, как королева Мария Стюарт вступила на французскую почву, она потеряла права на корону, и таким образом Шотландия, как страна без властителя, попадет в руки Англии. Английская жадность просто избирает другой путь. Лисица изобрела другие средства. Но я не хочу оскорблять вас; я говорю просто то, что думаю, и говорю все это без всякого гнева. Лучше, чтобы англичане властвовали в Шотландии, чем нам подчиняться Дугласам.
– Черт возьми! – воскликнул Дадли. – Так, значит, мы с вами – друзья, и, быть может, я когда-нибудь еще раздобуду из Франции эту прекрасную добычу. Сэррей, я завидую дару, полученному вами от королевы, и еще более тому, что она рассказывала мне про вас. Не смотрите так мрачно! Английский штандарт развевается в Кале и, быть может, вскоре взовьется и над Парижем. Тогда мы утащим у дофина его прекрасную добычу, а вы возьмете себе Марию Сейтон…
– Дадли! – перебил его Говард. – Если вы любите меня, то не называйте в моем присутствии этого имени.
– Я очень люблю вас, Говард, как друга, которому можно удивляться и завидовать и которого каждый должен любить, если не хочет ненавидеть его от стыда, что он лучше. Но знаете ли, что рассказала мне королева? По ее мнению, вам следовало бы схватить ту, которую я не смею называть по имени, взвалить ее на лошадь и умчаться с нею!
– Довольно, сэр Дадли, я уже не прошу, а требую от вас, чтобы вы перестали говорить об этом!..
– Да упасет меня Бог сердить вас! Замолкаю и преклоняюсь. Я именно и не могу понять, как вы можете оставаться таким спокойным. Я, будучи на вашем месте, стал бы неистовствовать, волноваться, кипеть, отчаиваться, но не мог бы до такой степени подчинить рассудочности движения сердца. В вас чувствуется что-то шотландское, Говард; вы больше наклонны к мечтательности, я же больше склоняюсь к радостной любви и дивному легкомыслию. Но куда же мы едем? Ведь эта дорога не ведет к границе! Вы с ума сошли, Брай?.. Ведь это – дорога в Эдинбург!