– Где у вас болит?
– В ноге; кажется, я сломал себе правую ногу, – ответил Брай. – Но кто вы такая?
Старуха ощупала ногу, достала бутылочку из угла и стала втирать в ногу ее содержимое, причем сказала:
– Нога не сломана, а только вывихнута, и если вы отдохнете несколько часов, то будете в состоянии завтра утром бодрым и свежим сесть в седло. Почему вы так неосторожны? Ведь вы могли сломать себе шею в этом тяжелом панцире!
Старуха произнесла все это почти ласковым голосом, и выражение сердечного участия странно противоречило отвратительному уродству черт ее лица. Казалось, словно нищета и порок расцветили это лицо красками мрачных страстей; из-под широкого лба выглядывали маленькие хитрые глаза, беззубый рот был крепко стиснут, скулы выступали наружу, а кожа, на которой годы и нищета вдавили глубокие морщины, была желта и похожа на пергамент.
– Да, да, смотрите на меня, – сказала она с неприятным смешком. – Я не тетушка Джил, но вы не хотели этому верить. Теперь вы, на свое несчастье, исполнили то, что хотели. Ну, похоже, что я укрываю молодую девку?
– Здесь все-таки лучше, чем там, в тумане, – улыбнулся Сэррей. – Но ваш огонь погас и очаг пуст. Если у вас имеется под рукой валежник, то я помогу вам развести огонь, у которого мы могли бы погреться.
– Вот как? Так вы думаете, что я дам вам убежище на всю ночь?
– Так или иначе, но мы здесь, и для вас было бы большим позором, если бы вы выгнали нас теперь на улицу.
– Было бы позором, говорите вы? А я думаю, что было бы умно, если бы я сварила для вас такое питье, от которого вы заснули бы, чтобы никогда не просыпаться, чтобы вы не могли выдать ведьму, как это сделал подлый лэрд!
– Что же, варите свой напиток, я не испугаюсь его, – воскликнул Сэррей, – потому что вы лучше, чем хотите казаться! А если вы на самом деле прозорливая женщина, то должны бы читать в наших сердцах, что мы не таим никаких злых умыслов.
Взоры маленьких глаз старухи впились в Сэррея; она вдруг схватила его за руку и, посмотрев на нее, пробормотала:
– Это правда, вы никого не выдадите, кроме себя самого. Вы честный и порядочный человек и умрете только потому, что вы таковы. Берегитесь собственного сердца! Благодарность ввергнет вас в несчастье, а ваш лучший друг предаст вас, чтобы спасти себя самого!
Дадли с любопытством подошел ближе, чтобы послушать, что говорит старуха; вдруг ее взор упал на него, и она, с угрозой подняв кверху костлявую руку, воскликнула хриплым голосом:
– Вы хотите узнать свою судьбу, а в душе смеетесь над моими словами! Говорю вам, ваша надменность послужит причиной многих слез и покроет ваше имя позором. Вы будете домогаться короны и ради этого предадите то, что будет вам дороже всего; вы будете рыдать над гробом той, которую вы убьете, вы будете разбивать сердца. Но месть близка, а также и позор! Ступайте… ступайте… у вас холодное сердце и горячая кровь, смазливое лицо, но обман на уме!
У Дадли вся кровь бросилась в голову.
– Вы лжете! – крикнул он. – Я лучше умру, чем переживу позор или предам кого бы то ни было!
Старуха покачала головой.
– Разве можно помешать тому, что написано на звездах и что судьба запечатлела в чертах человека? Мне кажется, будто я вижу морские волны и слышу, как они шумят. Она несется по волнам, но буря относит обратно то, что убежало с ветром. Берегитесь той, которую вы хотите спасти и которая окажет роковое влияние на судьбы вас обоих: вы будете идти рука об руку, пока ревность не разъединит сердца; я вижу, один из вас истекает кровью, а другой захлебывается в крови. Берегитесь друг друга, берегитесь каждый любви другого! – С этими словами старуха оттолкнула от себя руку Сэррея и снова обратилась к Уолтеру Браю.
– Она предсказывает нам, что мы станем соперниками, – шепнул Дадли Сэррею. – Давайте посрамим предсказания старухи и поклянемся друг другу, что каждый из нас заранее отказывается от той женщины, которую полюбит другой.
– Я верю твоему сердцу больше, чем предсказаниям старой бабы! – возразил Сэррей и пожал руку другу.
Но, как тихо ни произнес он эти слова, старуха услыхала их и рассмеялась с такой горькой иронией, что оба молодых человека вздрогнули от смутных предчувствий. Сейчас же вслед за этим она вышла из подземелья, и послышался протяжный свист.
Когда старуха вернулась, то была не одна; за ней следом шел мальчик с всклокоченными волосами, горбом и злыми глазами. Это маленькое гибкое существо скользнуло мимо посетителей, словно боясь встретить их взоры.
– Разведи огонь и приготовь нам поесть, Филли! – сказала старуха. – Да поторопись, у нас сегодня знатные гости!
Маленький горбун запрыгал вокруг очага, и вскоре там загорелось жаркое пламя и по помещению разнесся приятный аромат кореньев и жареного мяса.
– Жаркое? – воскликнул Дадли. – Бабушка, это очень приятная неожиданность. Ваш Филли, вероятно, является в одно и то же время вашим поваром и поставщиком дичи?
– Он ловит дичь руками на болотах; хотела бы я видеть такого коня, который перегнал бы его!
– Ну что же, – сказал Дадли, подходя к очагу и похлопывая горбуна по плечу, – если тебе когда-нибудь надоест жизнь в этой трущобе, тогда приходи в Уорвик-кастл. Роберт Дадли даст тебе красивую одежду и сделает тебя своим скороходом.
– Вот это называется благодарностью! – вздохнула старуха. – Взять и переманить у меня ребенка, который является последней опорой моей старости! Но так уже идет все на свете, – богатые берут у бедных последнее и оставляют им только право проклинать.
– Я совсем не имел в виду этого, – возразил Дадли. – Если и вы тоже придете в Уорвик-кастл, то и для вас найдется там кусок жаркого и кровать.
– Я приду и напомню вам о вашем слове! Я приду, когда ваш отец положит голову на плаху, когда запылают костры и вы будете желать, чтобы ваши ноги могли унести вас так же быстро, как и урода Филли.
– Как вам не стыдно! – воскликнул Дадли. – Вы сыплете проклятиями за то, что вам хотят помочь. Что вам сделал мой отец или я, что вы желаете нам столько зла?
– Разве я желаю того, что вижу начертанным в будущем? Если бы будущее зависело от моих желаний, то вы были бы теперь не здесь, а в моем доме в Эдинбурге, а город скорее сам сгорел бы, чем разгорелся бы костер моей родственницы Джил. Спросите Бэкли, хотела ли я, чтобы меня стегали кнутом и окунали в воду – ха-ха!.. Но очередь дойдет и до лэрдов и лордов, а потом и до королев или королей! И словно горный поток польется кровь, а ведьмы тогда запляшут и запоют от радости.
– Женщина, перестань! – перебил ее Уолтер. – Лучше скажи мне, куда скрылся негодяй Бэкли. Ты знаешь это!
– Ты найдешь его, Уолтер, и найдешь раньше, чем хотел бы, и позднее, чем это могло помочь тебе!
– Скажи только где и оставь свою непонятную манеру говорить.
– Где? Разве у пространства имеются границы и местности? – промолвила старуха. – Я говорю то, что вижу в откровении духа, но не могу давать отчет в своих словах. Если бы я могла сделать это, то была бы достаточно умна и молчала бы. Но неведомая сила заставляет меня говорить. Если бы я умела лгать и говорить людям одни приятные вещи, тогда меня не стали бы преследовать и гнать. Но именно потому, что я говорила то, что невольно набегало на мои уста, они и стали преследовать меня, словно я накликала на них то несчастье, которое было предначертано в веках.
Старуха сказала это скорбно-жалобным тоном, и воспоминание о преследовании за колдовство, которое пришлось пережить ей, наполнило слушателей ужасом. В те времена было достаточно как большого, так и самого маленького, чтобы подвергнуться обвинению в колдовстве. Поводом для этого могло служить все – как красота, так и уродство, как добродетельная, так и развратная жизнь, один взгляд, одно движение. Здесь обвинением служило приготовление любовного напитка, там – другого волшебного средства, в третьем случае дурной взгляд навлек несчастье. Вспыхивала где-нибудь эпидемия, – в этом были виноваты ведьмы; начинал свирепствовать скотский падеж, происходил неурожай, падал град или происходили пожары или засухи, давала ли корова плохое молоко, оставалась ли бесплодной какая-нибудь женщина или на свет рождался урод – во всем этом было виновато колдовство. Если у какой-либо женщины находили кости крота или филина или в руках у нее были коренья – она была ведьмой. Если женщина редко ходила в церковь, то она была ведьмой, если ходила слишком часто – это тоже вызывало подозрения. Если у нее были красные или косые глаза, если она любила кошек, то это тоже обличало в ней ведьму. Дочь ведьмы была ведьминым отродьем, сын – чертенком. Сомневался ли кто-нибудь в колдовстве – он был еретиком или колдуном. Ну и на костер всех их! Суд был очень короток. Спрашивали, верит ли обвиняемая в колдовство. Если она говорила «нет», значит, была виновата, если говорила «да», значит, знала о колдовстве больше, чем хотела показать. Обвиняемую заковывали в цепи и тысячами мучений вынуждали на «добровольное» сознание. Ей не давали спать, давали соленые кушанья, лишали воды и в конце концов производили испытания иголками. Последнее заключалось в том, что обвиняемую раздевали донага и искали ведьмину отметину. Если на теле находили родимое пятно или знак, тогда в это пятно втыкали иголку. Если после укола кровь не шла, то пытаемая признавалась ведьмой, если же кровь шла, то это ничего не значило и не доказывало невиновности, так как черт мог заставить идти кровь из сатанинской отметины. И тогда переходили к пыткам. На руки несчастной надевали испанские рукавицы и завинчивали их до тех пор, пока кровь не брызгала из-под ногтей, или же надевали испанские сапоги – деревянные колодки, которые завинчивались до того, что кости ломались. Было еще и другое средство, называвшееся «шпигованным зайцем». Обвиняемую раздевали донага и катали по мосту, усеянному гвоздями, пока она не сознавалась во всем. Чарлз Винтер приводит нижеследующий протокол пыток женщины, заподозренной в колдовстве.