ческая партия. Бэкли выдавал Уорвику все, что придумывали принцесса или ее приближенные, для уменьшения его влияния на Эдуарда VI, и Уорвик согласился бы скорее принести любую жертву, чем расстаться с этим человеком. В этом-то и заключалась причина, почему Дадли должен был умолчать Уолтеру, где находится его враг. Он хотел выяснить деду истинный характер его доверенного и предостеречь его, но натолкнулся на такое безусловное, слепое доверие, что менее всего мог думать об исполнении данного Уолтеру Браю слова, особенно когда старый Уорвик объявил, что будет смотреть на всякую вражду против графа Хертфорда как на направленную против него лично. Дадли был посвящен в замыслы дела, которые все были направлены ни более ни менее, как к тому, чтобы после смерти Эдуарда VI надеть королевскую корону на голову его отца – Гилфорда Уорвика. Старому Уорвику удалось получить согласие короля на брак Гилфорда с леди Джоанной Грей, и теперь дело заключалось только в том, чтобы в решительный момент воспользоваться претензиями леди Грей, племянницы Генриха VIII, на королевский престол. Для этого необходимо было признать принцесс Марию и Елизавету незаконнорожденными, как зачатыми в незаконном браке, а потому не имеющими прав на престолонаследие.
Король Эдуард VI был нежным, слабым ребенком; по мнению врачей, он был болен чахоткой, враги же Уорвика уверяли, будто бы тот отравляет мальчика медленно действующим ядом, от которого король постепенно угасает. Вместе с тем так же ревностно, как Уорвик искал приверженцев для леди Грей, его враги искали таковых для принцесс Марии и Елизаветы.
В маленькой комнате Уайтхолла стояли аналой и кровать. Хотя католицизм и был запрещенной в Англии религией, но никто не нашел бы ничего необыкновенного в том, что в королевском дворце какой-то благочестивый католик поставил аналой в спальне, чтобы без помехи и надзора проводить здесь свои молитвенные часы. Однако все находившееся в этой комнате давало ряд таких контрастов, что можно было удивленно спросить, каким образом аналой попал в спальню или постель – в эту часовню. Комната производила такое впечатление, будто ее хотели в одно и то же время сделать и прихотливым будуаром, и часовней.
Шелковые занавеси скрывали подушки кровати, дивные ковры покрывали пол; элегантный умывальник был заставлен сосудами, сделанными частью из червонного золота, частью из дорогого китайского фарфора, а маленький столик с венецианским зеркалом был уставлен всевозможными хрустальными флакончиками, фарфоровыми вазочками и маленькими коробочками. Все, что только было известно в те времена в смысле косметических средств, можно было найти на этом столике.
Если из всего этого можно было вывести определенные заключения о характере обитательницы этой комнаты, то картины, которыми были увешаны стены, еще более подчеркивали это впечатление. На стене у кровати были развешаны портреты почти всех находящихся в живых принцев королевских царствующих домов, а между ними фривольные, если не непристойные, жанровые картинки; далее было несколько мифологических картин, преимущественно таких, где художник вдохновлялся мужской красотой. Противоположная стена тоже была увешана сплошь картинами, но это были исключительно изображения святых, картины из их жизни и жизни Христа, а также изображения адских мук грешников. В маленьком висевшем на стене стеклянном шкафу находились всевозможные реликвии, зубы, кости и волосы святых и мучеников за веру; над простым деревянным аналоем висело распятие, а через аналой был перекинут бич, для самобичевания. На одной стороне комнаты – все, что может ласкать сладострастие; на другой – сладострастие самоистязания.
Эта комната была спальней английской принцессы Марии Тюдор. Она вошла в комнату; ее длинная, костлявая фигура была одета почти вычурно, а следовательно безвкусно, но богато. Острый взгляд ее темных глаз с годами приобрел нечто столь отталкивающее, что уже шесть раз переговоры с претендентами на ее руку прерывались после того, как жених видел невесту. До сих пор вся жизнь принцессы протекала очень безрадостно; детство прошло около вечно оскорбляемой и заброшенной матери, юность – при дворе тирана-отца. С самого раннего детства она привыкла слепо повиноваться своему духовнику, примиряться с небом путем покаяния и умерщвления плоти и все надежды своей жизни и честолюбия возлагать на победу церкви. Тщеславное, жаждущее любви сердце чувствовало себя затравленным, и глубокая горечь пробуждалась в ее душе при виде всех, бывших прекраснее, счастливее и довольнее ее. И невольно ее характер принял тот человеконенавистнический оттенок, который отмечает всех жертв несправедливого преследования, и единственным ее утешением был безраздельный, слепой религиозный фанатизм.
Мария была сильно возбуждена, когда вошла в свою комнату. Ее взор скользнул по всем тем княжеским портретам, которые напоминали ей о разбитых надеждах. Она расстегнула платье и обнажила плечо, затем приподняла юбку, встала голыми коленями на деревянный помост аналоя, взяла бич и принялась так ожесточенно бичевать им себя, что белая кожа покрылась красными полосками. Губы принцессы шептали молитву, а она все безжалостнее неистовствовала над собственным телом, причем ее глаза блестели диким, фанатическим восторгом.
Дверь тихонько открылась; в комнату вошел человек в одежде католического священника и с молчаливым удовлетворением стал смотреть на кающуюся. Когда наконец она в изнеможении выпустила из рук бич, он тихонько подошел к ней, стал утешать ее и, благословив, промолвил:
– Того, кто унизится, Господь возвысит. Он избрал тебя для великой участи, дочь моя! Ты вооружишься Божьим мечом и уничтожишь врагов Божьих, а твоя нога растопчет твоих врагов.
– Я – несчастная женщина, над которой все смеются и которую все отталкивают! – воскликнула принцесса Мария. – У меня нет ничего, кроме моей ненависти, и за нее вы заставляете меня каяться!
– Ты ненавидишь из греховного побуждения, а не из религиозного воодушевления; лишь плотская похоть возбуждает в тебе желания, которые далеки от высокой цели. Если ты будешь слушаться истинного голоса, то Господь даст тебе все, о чем тоскует твоя душа, так как ты погрузишься в океан блаженства. Поднимись и оденься! Тебя ждет некто, кого Господь просветил вложить большой камень в строение, воздвигаемое слабыми руками с верующими сердцами.
Мария снова оделась и поднялась; ее щеки раскраснелись от нервного возбуждения, грудь высоко вздымалась, она дышала быстро и прерывисто.
– Кто это, ваше высокопреосвященство? – спросила она, обращаясь к своему духовнику, архиепископу Гардинеру.
– Шотландский лэрд. Приукрась свое лицо и заставь глаза сиять очарованием; ведь красота для того и дана женщине, чтобы ослеплять глаза глупцов и соблазнять людей.
– Разве не грех давать обещания, которые не собираешься исполнить?
– Разумеется, раз ты это делаешь из тщеславия сердца или ради греховного желания нравиться. Но Господь, даровавший тебе красоту, может требовать, чтобы ты пользовалась ею для службы церкви. Ухо любящего охотно слушает, а сердце – с радостью повинуется. Святой муж, Игнатий Лойола, проповедовал новое учение, что всякое средство хорошо, раз оно употребляется ради благочестивой цели, и с тех пор, как ересь подняла главу и дьявол овладел землею, всякое средство хорошо для уничтожения ненавистных жрецов Ваала! Если ты, дочь моя во Христе, стремишься к короне из святой ревности послужить своей властью на помощь церкви и преследовать еретиков, то каждое средства окажется хорошим и благоугодным Господу; ведь Лойола говорит: «Не существует ничего такого, что само по себе может являться истиной, следовательно, нет добродетели, нет греха, нет чести, нет права, нет морали, которые могли бы быть хорошими сами по себе. Человек дает всему и каждому определенное освещение, которое зависит исключительно от цели. Что служит на пользу церкви, то хорошо, что идет против нее, то плохо; что способствует ее процветанию – хорошо, что вредит ей – плохо». Если ты действуешь в интересах церкви, то не можешь совершить грех; в таком случае ни убийство, ни грабеж, ни прелюбодеяние не являются преступлением. Но и то, что считается нравственным и добродетельным, может оказаться греховным, если оказывается по отношению к еретику или не служит на пользу церкви. Поэтому-то я и приказал тебе молиться и бичевать свое тело, чтобы ты познала, что ты – прах пред лицом Господа, но что ты становишься могущественной и великолепной, если дух нисходит на тебя.
В то время как Гардинер говорил все это, принцесса Мария окончила свой туалет. Ее щеки пылали ярким румянцем возбуждения и глаза горели диким огнем фанатизма. Ведь вся ее юность прошла в слезах и безрадостных днях; ведь с детства она была воспитана в вечных молитвах и покаянии и подвергалась самым тяжелым унижениям, какие только могут достаться на долю принцессы крови и которые оскорбляют тем глубже, что задевают не только женские чувства, но и гордость. И этому затравленному, жаждущему мести и любви сердцу вдруг открылась такая будущность, которая сразу могла вознаградить за все.
С каким наслаждением принцесса впитывала в себя сладкий яд этих слов, опьянивших уже многих и давших иезуитам их страшное, демоническое могущество, это всерастлевающее учение, делающее судьею поступков собственную совесть иезуитов, оправдывающее каждое преступление, если оно совершено «ради вящей славы Божьей»! Как стремилась по жилам принцессы Марии блаженная надежда стать королевой и тогда поднимать бич уже не над собственным телом, а над всеми могущественными лордами и народом, спокойно смотревшими на то, как тиран Генрих VIII отверг ее мать, и смеявшимися над ее слезами! Дивное наслаждение дает власть почитаемой всеми женщине, но она еще тем слаще для отвергнутой и презираемой! Власть дает все, дает красоту и честь. Ведь прославленная сестра принцессы Марии, гордая Елизавета, стала бы тогда ее рабой, голова которой могла свалиться по первому ее знаку, а леди Грей, жена гордого Уорвика, была бы в ее власти. А разве не явилось бы услугой церкви заставить голову еретички скатиться с плеч на окровавленном эшафоте?..