– О, совершенно безразлично, что воображает себе этот человек, – ответила принцесса раздраженным тоном, – но мне кажется, что вы требуете от меня чересчур большого смирения, заставляя сомневаться, обладаю ли я хотя бы каким-либо очарованием, чтобы пленить человека, если захочу этого!
– Мария, дочь моя! Мне не подобает глядеть на тебя и оценивать плотскими очами, достаточно ли ты красива для этого. Поэтому пойми меня как следует: женские чары побеждают путем духа, просветляющего их, а кто тебя знает, тот изумляется, как богато одарил тебя Творец тем, что не столь преходяще, как краска ланит или блеск очей. Поэтому-то я и говорю тебе: берегись того, который готов смотреть на женщину только с чувственным вожделением и способен добиваться счастья у женщины сообразно своим плотским намерениям, не соображаясь с силой ее духа. Все это – рабы тела, и они стараются пробудить тщеславие и безумие в тех, кто склоняет к ним свои уши. Человек, которого я привел к тебе, – дитя наслаждений, и им владеют одни только низкие похоти. Он ищет любви ради плотского наслаждения, ради власти и почета, чтобы иметь возможность хвастаться потом и преследовать своих врагов. Он любит женщину, которую сделал несчастной. Проклятие греха тяготеет над его сознанием, и он дрожит перед мстителями. Поэтому-то Бэкли и снискивал благоволение Уорвиков. А с тех пор, как он стал бояться, что Уорвики не смогут защитить его, он стал домогаться твоего благоволения…
– Это правда? А если это и правда, то почему вы с самого начала не предупредили меня?
– Потому что так было нужно. Необходимо было, чтобы ты подарила его полным доверием, потому что, если бы он возымел хоть самое легкое подозрение – а ведь у недоверия слух острый, – он ускользнул бы от той сети, которую я накинул на него. Я хотел, чтобы ты могла открыто обещать ему как можно больше, но теперь я открываю тебе глаза и предупреждаю тебя, чтобы ты могла со спокойной совестью немедленно отбросить грязное орудие твоих планов, как только последние сбудутся.
– Если бы у меня были доказательства, – пробормотала принцесса Мария, закусывая губы, – если бы я могла знать наверное, что он осмелился просто шутить со мной, словно с уличной девкой, тогда я впилась бы в его гладкое лицо острыми шипами, а его подлое сердце приказала бы отдать на растоптание диким лошадям! Но откуда вы можете знать его историю? Откуда вы знаете, что он сделал несчастной женщину и продолжает любить ее?
– Потому что он продолжает искать ее, как скупец – потерянный грош. Она сама рассказала мне все это; она сейчас находится под моим покровительством, и я рассчитывал в случае крайней необходимости обещать ему эту женщину в качестве награды, если он поможет мне свергнуть Уорвика с вершины его власти…
– Эта женщина у вас?..
– На службе у меня. Когда я возвращался домой с богомолья, из монастыря Святой Екатерины Пертской, то одна из несчастных женщин, которых еретики объявили ведьмами за то, что они не изменили истинной вере, передала на мое попечение бедную гонимую. История ее страданий трогательна. Но что заинтересовало меня особенно и побудило более всего принять в ней участие, так это следующее обстоятельство. Возлюбленный сердца этой несчастной, считающий ее обесчещенной и поклявшийся умертвить Бэкли, – один из стрелков регента шотландского; это – тот самый, который приобрел настолько высокое доверие графа Аррана, что его назначили на подмогу беглецу Сэррею для охраны Марии Стюарт в Инч-Магоме. Между этими двумя людьми завязалась тесная дружба, и они, как тебе известно, дочь моя, уговорились благополучно доставить королеву на французский корабль. Третий, помогавший им и задумавший этот план, – сын Гилфорда Уорвика. Когда ты вступишь на престол, то будет легко направить этого стрелка на Бэкли, Сэррея же вместе с Дадли обвинить в государственном преступлении за то, что они выдали невесту принца Уэльского французам. Семейства знатных лордов нужно смирить и запугать, если королевской власти должно удаться снова поставить высоко святую церковь в Англии и искоренить семя, посеянное антихристом.
Принцесса Мария почти не слушала его; ее губы дрожали, глаза искрились зловещим огнем, а волнение ее груди выдавало бушевавшую в ней страсть.
– Я хочу видеть эту девушку, – воскликнула она, – я желаю принять ее в свой придворный штат; посмотрим, осмелится ли шотландец преследовать ее, когда она попадет под мое покровительство. Не беспокойтесь; шотландец будет далек от всякого подозрения до той поры, пока я получу власть стереть его с лица земли. О, как жажду я этой власти, которая поможет мне отомстить за все, что я вытерпела и выстрадала! Я согласна обречь себя на самое суровое покаяние, только оставьте мне один час мщения, разрешите мне наслаждение раздавить гадину, мерзость которой отравляет мне душу.
Архиепископ в знак благословения возложил руку на чело принцессы Марии и произнес:
– «Мне отмщение», – глаголет Господь, но ты должна быть мечом в руках Божьих, и, чтобы твое сердце убедилось, до чего возросло лицемерие на земле, я пошлю тебе ту девушку. Только укрой ее хорошенько и терпеливо жди, пока наступит час, когда ты будешь призвана произнести приговор над проклятыми церковью.
Принцесса Мария преклонила колено в знак повиновения; как раз в ту минуту вошла камеристка с докладом, что принцесса Елизавета настоятельно желает переговорить с нею; принцесса Мария презрительно пожала плечами, но архиепископ шепнул ей:
– Прими ее! Притворяйся, дочь моя; она явилась, потому что почуяла грозу; рассей ее страх и польсти ей.
Так как принцесса Мария не смела противоречить, то, по ее знаку, камеристка распахнула дверь, и в комнату вошла принцесса Елизавета, дочь Анны Болейн.
Странный контраст существовал между этими двумя дочерьми Генриха VIII, которые ненавидели одна другую, словно заклятые враги. Елизавета была так же высока и стройна, но исполнена грации и величавости, и, тогда как в наружности Марии было что-то зловещее, благодаря мрачному блеску маленьких глаз, недоверчивому, пронзительному взору и худобе некрасивого лица, умные темно-синие глаза Елизаветы сияли, как звезды, на слегка загоревшем от солнца лице, обрамленном белокурыми волосами рыжеватого оттенка, а черты носили отпечаток царственной горделивости.
– Должно быть, случилось нечто особенное, – начала принцесса Мария, – чему я обязана честью, что дочь Анны Болейн вспомнила о своей сводной сестре.
– Ты не ошиблась, Мария, – ответила принцесса Елизавета, – и раз ты упомянула о нашей кровной связи, то и я осмеливаюсь на этом основании просить тебя о разговоре наедине.
Архиепископ встал, но принцесса Мария, подав ему знак остаться, промолвила:
– Его высокопреосвященство – мой духовник; я не имею от него тайн.
– Тогда я прошу его остаться, – улыбнулась принцесса Елизавета, как будто давая понять, что ее гордая душа не нуждается в таких советниках и не боится постороннего свидетеля. – Меня привело сюда дело, которое непременно следует обсудить нам обеим. Ты знаешь, что наш отец обещал мне престолонаследие в своем завещании и что его воля утверждена решением парламента.
– Ты забываешь условие! – злобно усмехнулась принцесса Мария. – Ты будешь признана наследницей престола, если Эдуард и я умрем бездетными.
– Совершенно верно, и я охотно подчиняюсь этому, потому что ты – старшая сестра. Между тем лорд Уорвик угрожает твоим и моим правам; с помощью Томаса Уайта он вербует приверженцев леди Грей и велит провозглашать по графствам, будто бы завещание нашего отца, по законам Англии, не действительно. Эдуард при смерти, и я полагаю, что мы должны действовать сообща, чтобы не потерпеть ущерба от честолюбия нашей кузины и ее приверженцев.
– Благодарю тебя за такую заботливость о моем будущем, – ответила принцесса Мария. – Я угадываю ее побудительные причины. Ты надеешься, что я умру бездетной, потому что я еще не замужем; подобной сестринской любви я и ожидала от дочери Анны Болейн.
В насмешливом тоне этой речи было еще больше язвительности, чем в самих словах, и оскорбительная манера, с какою принцесса Мария вторично упомянула имя матери принцессы Елизаветы, не оставляла ни малейшего сомнения в том, что старшая принцесса не допускает и мысли о признании действительности ее прав.
– Королева Анна, моя мать, – возразила Елизавета, и ее лоб покрылся краской досады, – не захотела потребовать смерти Екатерины Арагонской и ее дочери; если ты осталась в живых, то обязана тем сердечной кротости моей матери… Действительно… нам нечем особенно упрекать друг друга, и вместо того, чтобы ссориться, мы сделали бы лучше, если бы действовали единодушно.
– Принцесса права! – воскликнул архиепископ Гардинер. – Спор о правах дочерей Генриха будет только на руку приверженцам леди Грей. Но принцесса Мария привыкла получать так мало доказательств привязанности со стороны своих родных, что вы сделали бы хорошо, ваше высочество, если бы назвали условия, на которых вы согласны поддерживать притязания вашей сестры.
– Я не требую ничего, – ответила принцесса Елизавета, – кроме того, чтобы мне было обеспечено подобающее положение, если Мария унаследует корону; иначе я скорее соглашусь подчиниться леди Грей, чем моей сестре, которая до сих пор доказывала мне лишь ненависть, совершенно не заслуженную мною.
– Это разумное требование…
– И я охотно исполню его, – перебила Гардинера принцесса Мария, – если дочь Анны Болейн признает несправедливость обиды, нанесенной моей матери ее матерью, если она попросит у меня прощенья, как сделала Анна Болейн в Тауэре, и будет ожидать всего от моей милости, но не от своих мнимых прав. Я не желаю соперницы с красивой личиной. Тщеславная гордость не подобает дочери казненной; ей приличествуют смирение и чистосердечное раскаяние.
– Довольно! – воскликнула принцесса Елизавета. – Все, сказанное тобою, безобразно, как твои черты и твое черствое сердце. Я запачкала бы свою руку, если бы протянула ее дочери женщины, которой наш отец не удостаивал даже своей ненависти. Кровосмешение наложило проклятие на твое чело; слава лордам, которые избавят от тебя Англию!