– Так лучше, – пробормотала она, – ты была бы тогда счастлива, а счастливые забывают о мести. Ты сделаешься бичом для преследователей и богачей. Твое сердце отравлено и будет отравлять других своим притворством. Ты прекрасна, и твое сердце жаждет наслажденья и мести. Ты будешь гореть ненасытным желанием, будешь утопать в роскоши и невыразимо страдать; твоя улыбка будет отравой, твоя любовь – смертью. Так будь же приманкой дьявола! Накрась лицо, губы и отравляй, смейся над своими жертвами и над глупцами, пока не задохнешься в собственной ненависти!.. Ведь ты – порождение ненависти! Но только одного ты не должна губить! Я хочу сдержать слово и спасти Уолтера Брая; когда ты исполнишь это, можешь идти обычным путем, каким идет красота, приближаясь с сокрушенным сердцем к одинокой могиле позади кладбища. Я пришлю тебе кольцо, которое даст тебе свободу и расторгнет нашу связь; отнеси кольцо тому, кого укажет тебе мой посланец; ты будешь иметь могущественных покровителей, и тебе укажут путь, на котором ты можешь губить так же, как погубили твое счастье. Но скажи мне, разве ты не тоскуешь по своем ребенке?
Екатерина слушала с содроганием, а при последних словах вскрикнула. Картина, которую рисовала ей старуха, была ужасна, но все же она упивалась ею, как в несчастье человек упивается своими страданиями. Она догадывалась, какой путь предсказывала ей старуха; своей красотой она должна была отомстить всему роду тех, кто разбил ее сердце. Она должна была возбуждать любовь, не любя сама; она должна была разбивать сердца и глумиться над изменой, помня, как над нею глумились, издевались и отвергли. Да, это была месть, ненасытная месть за счастье, загубленное навеки. Но ее дитя… Неужели ее дитя будет свидетелем того, как мать сеет проклятие? Неужели она может любить что-нибудь, когда презирает все? Но отречься от ребенка! Утопать в роскоши, когда он прозябает?
– Мое дитя! – зарыдала Кэт. – Мое дитя! Отдай мне его – и я забуду про месть, забуду о том, что сделало меня несчастной. Я хочу любить своего ребенка, хочу терпеть нужду и работать для него!
– Ты будешь любить его, даже если он безобразен и уродлив? Будешь любить, если даже его вид будет напоминать тебе о проклятии его рождения и если люди будут говорить: «Это – леший из заколдованной рощи, это – блуждающий болотный огонек, это – привидение ада»?
– О боже! – содрогнулась Кэт, и холодная дрожь пробежала по ее телу. – Мое дитя – леший? Ты лжешь!
– А ты полагала, что в пещерах у колдуний родятся эльфы? Разве не болото было его родиной, буря – его колыбелью и тростник – его постелькой?
– Ужасно!.. Нет, нет, это – дитя проклятия, а не дитя, которое я родила. Чтобы исцелиться, я хотела благословения, а не проклятия!
– Материнская любовь превращает проклятие в благодать. Попытайся полюбить этого ребенка!..
– Прочь! Я хочу забыть об этом. Это – дурной сон, пусть он исчезнет!
Старуха кивнула головой; она не ждала и не желала ничего другого.
Она уже давно скрылась, а Екатерина все еще лежала в постели и грезила о болоте, развалинах монастыря и домовом, который пляшет на них. Холодный пот крупными каплями выступил на ее лбу, и она стонала, дрожа как в лихорадке. Для чего эти ужасные образы? Неужели еще не довольно яда в ее сердце? Неужели нужно вспоминать проклятие, покрывающее ее прошлое?
– Прочь воспоминания, прочь сны и тоска! – воскликнула Кэт. – Пусть лучше мертвое дитя, чем быть матерью-колдуньей, которую бичуют и проклинают. Ведь старуха обещала мне свободу, обещала снять с меня это ужасное проклятие!
Уолтер был освобожден при ее содействии, он должен был бежать, и с его исчезновением еще одно воспоминание отошло в прошлое. Когда Кэт увидела его, в ней на минуту шевельнулось прежнее чувство любви и ненависти, воскресли прежние образы, но затем все порвалось. Еще несколько часов – и она будет совершенно свободна; после ужасного прошлого наставало радостное будущее, как после туманной сырой ночи настает ясный, но холодный зимний день. Еще одно последнее известие от колдуньи – и она будет графиней Хертфорд, богатой вдовой казненного плута; настала месть, сладостное чувство совершившегося возмездия!
Кэт ждала у рва близ Тауэра, но посланец не являлся. Как узнать ей его, как найти?
Прождав напрасно с полчаса, она направила своего коня в город и возвратилась в Уайтхолл, подумав, что, быть может, колдунья и ее посланец были пойманы.
Как хорошо лежалось на мягких подушках, как сладострастно обвивало ее тело одеяние из мягкого шелка и как приятно было вспоминать о похвалах, которые расточали ей кавалеры! И всю роскошь она хотела променять на нищету, для того чтобы воспитать безобразного домового, вскормленного колдуньей? Екатерину передернуло от ужаса, и в глубине души она почувствовала желание услышать о том, что еще одна колдунья сожжена на костре.
Но ее ребенок? Ведь он останется тогда сиротой? Впрочем, если он – урод, если он – домовой, то ранняя смерть была бы для него избавлением от лишних мучений.
Стало смеркаться, а Кэт все еще предавалась мечтам о будущем. Вдруг за окном послышался шорох, наклонилась лоза, по которой взвивался к ее окну дикий виноград, и не успела Кэт вскочить с дивана, как стекло зазвенело и в комнату вскочила какая-то темная фигура.
Екатерина вздрогнула и отшатнулась; то был урод, самый безобразный, какого только могла она представить в своем воображении: горбатый, со взъерошенными жесткими волосами, дико блестевшими глазами и тощими руками. Его темное лицо осклабилось.
– Не подходи ко мне, – в ужасе крикнула Кэт, – чего тебе надо? Прочь, уходи, или я позову на помощь!
– Я принес вам поклон от бабушки Хью, – произнес урод чистым серебристым голоском, – а это колечко вы должны передать леди Мор, которая живет у леди Фитцджеральд во дворце Килдара.
– Хорошо, положи; возьми вот это! – И Кэт бросила к ногам урода кошелек с деньгами.
Но мальчик не поднял его, а только смотрел с мольбой на красавицу, дрожавшую от страха.
– Сжальтесь, дайте мне поесть! – попросил он. – Я голоден и терплю жажду!
– Купи себе чего-нибудь!.. Прочь, прочь отсюда!.. Я боюсь тебя, ты такой грязный!
– Я грязен потому, что провел ночь в конюшне, а наутро конюхи выгнали меня. У меня нет умывального прибора из серебра, нет ни мыла, ни гребенки, ни зеркала и нет красивого платья. Разве я виноват, что безобразен, беден и жалок? Разве я виноват, что у меня нет родителей, которые холили бы меня? Но я еще никому не сделал зла и проклинаю только тех, кто меня ненавидит за мое безобразие и гонит меня прочь, когда я прошу хлеба и воды.
Мальчик произнес эти слова певучим тоном, с выражением отчасти мольбы, отчасти насмешки. Екатерине казалось, что он как будто грозит ей, как будто хочет приласкаться, и вместе с чувством радости в ней рос и страх при мысли о том, что это – ее ребенок и он от колдуньи знает, кем она приходится ему. Она готова была бы провалиться сквозь землю от стыда, если бы пришлось признать это безобразное существо своим ребенком, но вместе с тем боялась оттолкнуть его от себя.
– Подними кошелек, – сказала Кэт, – и купи себе чего-нибудь поесть, у меня нет ничего, а если я вздумаю позвать слуг, они испугаются тебя. Уходи, добрый мальчик, мне будет жаль, если тебя здесь обидят.
– Я уйду, чтобы не рассердить вас, но вашего золота я не возьму. Меня могут поймать, как вора, когда я пойду менять это золото, или же мне пришлось бы сказать, что благородная дама дала мне это золото из страха предо мною! Лишь кусочка хлеба прошу я у вас; он подкрепит меня, и я буду иметь возможность сказать, что красивая дама утолила мой голод. На что мне ваши деньги? На полянках растут ягоды, в земле есть коренья, а между скал журчит ключевая вода; этого достаточно, чтобы утолить голод и жажду; а добрые люди дают старое платье, которым я согреваю свое тело, благословляя их милосердие.
Мальчик отступил к окну. Екатерина чувствовала себя пристыженной; чувство сострадания боролось в ней с ложным стыдом.
– Останься! – воскликнула она вдруг. – Я принесу тебе вина и пирожных. Но смотри, – запнулась она, боязливо озираясь вокруг, – ничего не тронь здесь, заклинаю тебя твоей жизнью!
Екатерина высказала вполне естественное опасение, чтобы мальчик не тронул чего-нибудь из любопытства или даже не украл чего-нибудь; это было бы для нее тем более неприятно, что все убранство комнаты составляло королевскую собственность. Но, когда она заметила, как глубоко оскорбила мальчика, она раскаялась в своих словах.
Фигура мальчика выпрямилась, он, казалось, вырос и стал стройным, его глаза горели, как раскаленные угли.
– Не трудитесь, сударыня, – вымолвил он, – я благодарю за вино и пирожные так же, как и за ваше золото; я попросил вас только потому, что бабушка Хью приказала мне так, сам же я сразу увидел, что вы горды и жестоки. Но все же вы могли бы обойтись без оскорбления! Нехорошо обижать бедняков, у которых есть только слезы благодарности и слезы проклятия.
– Остановись! – крикнула Кэт в ужасе и при мысли о том, что это, быть может, ее ребенок, который проклинает ее; она бросилась к нему, чтобы удержать его; но мальчик ускользнул из ее рук и ловким прыжком скрылся за окном.
Что это? Дьявольское наваждение или обман чувств? Ее рука прикоснулась к шелковистым волосам, нежной щеке и гибким мягким формам. Нет, то не был урод!..
А что, если старуха обманула ее и только хотела подвергнуть испытанию ее материнское чувство?
Легкое хихиканье послышалось снизу, и в парке промелькнула чья-то тень.
– Слишком поздно! – вздохнула Кэт и все же почувствовала при этом, что какое-то бремя спало с ее сердца: судьба решила и тем избавила ее от лишней борьбы.
На другой день, когда в белом атласном платье с венком на голове Кэт явилась в часовню Тауэра, чтобы сочетаться браком с графом Хертфордом, закованным в кандалы, она была подобна мраморному изваянию, внезапно ожившему и жаждущему новых упоений, чтобы оживить неподвиж