Но прежде чем Боскозель ответил, девушки уже заметили присутствие посторонних; как вспугнутое стадо диких козочек, они бросились в чащу и скрылись в ее тени; только одна из них осталась и с любопытством смотрела на молодых людей, словно ей было стыдно убежать.
То была певица, и младший из прибывших поспешил к ней, как бы намереваясь поймать свою добычу, прежде чем прелестная девушка бросится в бегство. Но, когда он приблизился к ней и их взоры встретились, он сразу оробел и смутился, как девушка, и яркий румянец залил его лицо. Стрела Амура ранила сердца обоих.
– Простите, – пролепетал юноша, – не вы ли так хорошо пели вчера… вот там, у павильона?..
– Да, я, – ответила девушка. – Но кто вы такой? Каким образом вы попали сюда? Бегите, мать-настоятельница строга, а мне не хочется, чтобы с вами поступили дурно.
– Скажите мне свое имя, прелестная, раньше я не уйду.
– Меня зовут Марией, – с улыбкой ответила она, – а вас?
– Меня зовут Франциском. Скажите, вы не сердитесь на меня за то, что я проник сюда? О, ради бога, останьтесь! – стал умолять юноша, когда девушка дрожа отвернулась от него, едва преодолевая какой-то необъяснимый страх.
– Господи Боже, – дрожащим голосом произнесла Мария. – Сюда идет мать-игуменья; вас поймают и засадят в темницу. Бегите! Вы не знаете, как прекрасна свобода; ведь вас никогда не держали в плену… Бегите, прошу вас!..
– Будете ли вы помнить обо мне, Мария? – спросил юноша. – О, скажите хоть слово! Дайте надежду!
Смущение, страх и стыд боролись в сердце девушки; но в просьбе юноши было столько мольбы, его голос звучал таким нежным восторгом, что она чувствовала себя под властью какой-то дивной силы, благодаря которой она предпочла бы разгневать мать-настоятельницу, чем опечалить юношу. Ее рука потянулась к груди и тихим, стыдливым движением, словно сознавая, как много значения в этом даре, как бы чувствуя, что в этот момент и благодаря этому поступку ребенок превращается в зрелую девушку, она взяла букет, благоухавший на ее груди, и протянула его юноше. Ее взгляд между тем был украдкой обращен в ту сторону, откуда показалась мать-настоятельница. Но та вдруг самым странным образом исчезла, и Мария, как бы раскаиваясь в том, что так скоро исполнила просьбу юноши, стыдливо прошептала:
– Нет, нет!
Но юноша уже схватил цветы и упал к ногам девушки; опьяненный страстным блаженством, он не сводил с нее молящего взора.
– Оставьте мне эти цветы! – стал умолять он. – Пусть они покоятся на моей груди, пусть они завянут на ней, если я недостоин вашего прелестного дара. Пусть люди говорят, что им угодно; пусть устрашают вас, пусть грозят вам, – но скажите, желаете ли вы довериться мне, хотите ли поверить моей клятве, что я никогда не полюблю никого, кроме вас, и что я готов скорее умереть, чем увидеть слезинку на ваших глазах, вызванную мною?
– Я верю, что вы не замыслите дурного и не можете причинить мне страдания, – пролепетала Мария. – Я доверяюсь вашему лицу и тону вашего голоса; вы добры и достойны быть счастливым. Но вы не знаете…
Юноша вскочил с колен.
– Без всяких «но», – воскликнул он, привлекая девушку в свои объятья. – Если вы любите меня, то для меня ничто весь мир! Я пренебрегу всеми в нем…
В тот самый момент, когда мать-настоятельница готова была предстать пред дерзкими нарушителями монастырского запрета и высказать им все свое неудовольствие по поводу того, что они грубо нарушили монастырский устав, ее остановило неожиданное препятствие. Оно явилось в лице новых трех всадников, прибывших вслед за первыми тремя в монастырь и также допущенных в него. Старший из них тронул за плечо настоятельницу и шепнул ей:
– Не мешайте детям…
Затем он подкрался вдоль опушки к счастливой юной парочке и в ту минуту, когда юноша пылко клялся пренебречь всем миром, окликнул его по имени.
При звуке этого голоса Франциск вздрогнул.
– Король! – побледнев, воскликнула Мария.
– Что же, ты намерен пренебречь и мною? – полусердито-полунасмешливо спросил король, обращаясь к юноше. – Вот почему ты тайно ускакал с охоты! Ты что же? Врываешься в монастырь и кружишь здесь головы красоткам?
– Нет, нет, отец, – запротестовал юноша, – я хотел видеть лишь ту, чей прелестный, дивный голос очаровал меня, и с той минуты, как я увидел ее, я твердо решил, что мое сердце никогда не будет принадлежать другой.
– Гром и молния, мне следовало бы разгневаться, но, слава Богу, все обстоит как нельзя лучше! – улыбаясь сказал король. – Итак, ты намерен завоевать свое счастье и жениться, не подумав даже о своем долге? Разве ты знаешь, как зовут твою красавицу?
– Мария… и она прекрасна и чиста, как королева небес!
– Потому-то ты и думаешь сделать ее королевой своих небес и вовсе не спрашиваешь о том, чего требуют наши высшие политические соображения? Как же будет, если мы уже присмотрели для тебя невесту?..
– Отец, я клянусь…
– Не клянись! – остановил его король. – Сделанного не поправишь. Твоя красавица уже давно помолвлена и только через несколько месяцев впервые увидит своего суженого. Ты женишься на королеве шотландской, ни на ком более.
Франциск хотел было протестовать, но его ожидало странное зрелище. Король остановил свой взор не на нем, а на Марии. Бледная, трепещущая вначале, она вдруг ярко зарделась и с громким радостным криком бросилась в объятия короля Генриха II.
– Ну, что, – улыбнулся король, обращаясь к сыну, – согласен ты или нет?
Так счастливой случайности было угодно заставить полюбить друг друга детей, которых без согласия с их стороны уже обручила политика. Счастливому дофину были открыты глаза. Но в то же время в нескольких шагах отсюда в тени деревьев стоял Боскозель Кастеляр; он нервно сжимал кулаки и впивался ими в грудь, словно желая вырвать из нее бушующее сердце. Эту самую девушку с белой розой в локонах он подслушал с монастырской стены и поклялся посвятить ей свою жизнь. Сегодня он последовал за дофином, увлекаемый сладостной надеждой услышать голос прелестной певицы, увидеть ее глаза и иметь возможность шепнуть ей несколько слов любви. Неожиданное открытие, что он и дофин любят одну и ту же, поразило его. Но удар не убил в Боскозеле надежды; напротив, он, словно ударом ножа, пробудил в нем мужество. Если та, которую любил дофин, рождена не для трона, то он мог лишь обесчестить ее, и Кастеляр мог оградить ее от бесчестия. Дофину придется отказаться от нее, в противном случае он, Боскозель, увидит в нем не принца, а только соперника. Увидев, что дофин коснулся Марии, пылкий Кастеляр схватился за шпагу. Но в этот момент появился король, и он восторжествовал…
Но что это? Неужели Франциск обманул его? Неужели то была его невеста и он искал ее, как искатель приключений? Король терпит ее объятия!
Бледный Кастеляр пожирал взором картину этого счастья, разбивавшего его надежды. Мария любила дофина!..
«Нет, нет! – снова запротестовал в нем внутренний голос, когда он услышал ее имя. – Она только видела его на портрете и теперь узнала его. Она лишь думает, что любит его, так как ее уже предназначили для него. Это – не истинная любовь, не сердечное влечение!»
Но ведь она – королева! Теперь он, Кастеляр, бедный маркиз, не может предложить ей свою защиту и свою руку. Теперь этикет, подобно аргусу, сторожит ее, а когда мирты украсят ее волосы, друг ее мужа будет иметь возможность видеть ее и добиваться ее благосклонности. Ведь короли по большей части дурные мужья. У них так много посторонних забот, да и строгий этикет всегда является тяжелым балластом в королевском браке.
«Как счастлив был бы я с этим ребенком! – мечтал Кастеляр. – Мария слишком добра, слишком беззаботна и весела для трона! Она будет скучать в строгих придворных рамках, этикет убьет в ней ее резвость, похитит невинную улыбку с ее детских уст. Она станет вздыхать, и он пресытится ею… как Генрих пресытился Екатериной, а Франциск – красавицей Клавдией. Уделом Марии будет носить корону, в то время как ее муж будет пировать со своими метрессами!»
Так размышлял Кастеляр, и ревность создала для его любящего сердца ужасную картину, так как пример, данный королем Генрихом II своему сыну, был возмутителен; Кастеляр невольно подумал о том, что когда-нибудь и Франциск может поступить подобно Генриху, который в присутствии своей жены носил на публичном турнире цвета своей фаворитки.
«О, тогда я убью его!» – подумал Кастеляр.
В эту минуту счастливая парочка приблизилась к нему, и дофин с сияющим от радости лицом воскликнул:
– Боскозель, смотри, вот моя дорогая невеста… Мария, вот мой лучший друг, храбрый и верный товарищ… Но где же ваша красавица? Или вас постигла неудача, бедняга? Покажите мне ее! Я буду вашим сватом у нее.
– У меня нет счастья, – ответил Кастеляр. – То был лишь сон, и он миновал.
– Вы играете в молчанку и пренебрегаете моей помощью? Он горд, Мария, он хочет добыть себе невесту таким же путем, как и я, – прибавил дофин, обращаясь к Марии.
– В таком случае тебе не следует быть любопытным! – заметила Мария и взглянула в серьезное, бледное лицо Кастеляра, как будто желая вдохнуть в него мужество.
Но она встретила его пламенный взор и, краснея, в смущении потупилась – она отгадала…
После того дня Кастеляр редко видел Марию Стюарт, но каждый раз, когда они встречались, их взоры многое говорили друг другу. Мария с участием смотрела на него и в своей сердечной доброте невольно уделяла ему приветливую улыбку; он же, терзаемый сомнениями, мучимый ревностью и пылающий страстью, лелеял ее образ в своем сердце и всеми фибрами души оберегал его.
На маскараде в Лувре Кастеляр в первый раз осмелился приблизиться к Марии Стюарт и просить ее выслушать его. Он хотел слышать от нее самой, что она счастлива. Только это могло придать ему мужество отречься от нее. Если же она несчастлива, то он хотел слышать это «нет», и тогда… О, что он сделал бы тогда! Одна мысль о том сводила его с ума и заставляла бушевать его кровь.