Лицо пажа пылало, и хотя горб и безобразил его, и в его смуглом лице не было ничего привлекательного, все же Сэррею казалось, что при приближении к нему этого странного существа кровь в его жилах текла быстрее. Робкая застенчивость придавала особую очаровательность Филли; Сэррей не видел фигуры, не видел цвета лица, он видел лишь глаза, и его охватывали неописуемое страстное чувство и жажда обнять это существо.
– Что тебе, Филли? – спросил Сэррей, подавляя в себе свои чувства. – Ты сегодня весь день неспокойна и словно чего-то боишься. Разве нам грозит опасность?
– Да, грозит, но не нам всем, а только сэру Дадли, милорд! – ответил паж. – Ради бога, не давайте ему сегодня выходить одному. Ему назначили свидание.
– Что же, ты в союзе с дьяволом или шпионишь за нами? – недовольно спросил Сэррей. – Разве ты не знаешь, что Дадли никогда не простит тебе, если узнает, что ты стараешься проникнуть в его тайны?
– Пусть он возненавидит меня, милорд, путь побьет, если ему будет угодно; я охотно стерплю и то и другое, если он позволит предостеречь себя. Ведь дама, которую он любит, обманывает его.
– Откуда ты знаешь, что она обманывает его? Да и что тревожного в этом?
– Милорд, сэр будет больно уязвлен, когда узнает, что дама, которую он любит, насмехается над ним в объятиях других. Неужели ваш друг так мало значит для вас, что вы не хотите помешать ему выставить себя на посмешище?
– Филли, – возразил Сэррей, – если бы мой слуга рассуждал таким образом, я приказал бы ему молчать; если так говорит женщина, я говорю, что она ревнует; если же ты, Филли, принимаешь такой тон, какого я никогда не слышал от тебя, то здесь кроется что-нибудь более серьезное и важное, чем то, на что ты указываешь. Итак, говори, чего ты боишься? Забота о том, что Дадли обманут, не может заставить тебя так трепетать за него; тебе известно нечто большее.
– Милорд, – прошептала Филли, – эта дама – наперсница королевы Екатерины.
– Что же, разве это портит ее красоту?
– Она замужем. Ее муж может убить сэра Дадли…
– Филли, – перебил пажа Сэррей, – и у Дадли есть шпага, и он, пожалуй, вызовет к барьеру незваного защитника, вместо того чтобы взять его с собою для личной защиты. Будь ты юношей, ты поняла бы, что слишком неловко под предлогом дружбы быть опекуном мужчины.
– Тогда я последую за ним! – воскликнула Филли таким тоном, который сразу выдал, какой тайной борьбы стоило ей это решение, и этот тон был столь необычен, что глаза Сэррея словно сразу прояснели.
– Филли, – серьезно произнес он, – для тебя ясно, какие могут быть результаты этого? Паж, против воли своего господина следующий за ним, вызывает только гнев последнего, даже если следует за своим господином лишь побуждаемый желанием защитить его… Если же ревность заставила его делать это, если у него недостало силы воли скрыть в себе эту ревность…
– Довольно! – болезненно вскрикнула Филли и закрыла лицо руками. – О, не говорите о том, о чем я не смею и думать. Это будет жестокой насмешкой. Неужели я не могу без краски стыда трепетать за его безопасность?
– Милая Филли, – улыбнулся Сэррей, – если бы он знал тебя, как знаю я… он, пожалуй, охотнее остался бы с тобою… Сказать ему?..
– Ради бога… милорд… я лучше брошусь в воду… И вы можете так насмехаться над моей жалкой участью…
– Я вовсе не смеюсь, – перебил ее Сэррей и как бы случайно положил руку на шею девушки-пажа.
Он впервые дотронулся таким образом до нее, но Филли не обратила внимания на это; боль и стыд одолели ее; она не заметила и того, что его рука тихо соскользнула с шеи и слегка надавила на горб; она не видела и того, каким ярким светом загорелся его взор, когда он почувствовал, что ее горб фальшивый, так как его прикосновение не длилось более секунды. Он отдернул руку, словно прикоснулся к раскаленному железу, и никогда, пожалуй, он не переносил более тяжелой борьбы, чем в этот миг, поборов в себе жгучее желание. С трогательной любовью и участием он смотрел на Филли.
Она любила! Как должна была страдать она, когда Дадли говорил о красивых женщинах и в то же время не удостаивал и взглядом ее!.. А может быть, она была прекраснее, чем те, и во всяком случае, достойнее его любви. Теперь было вполне понятно ее самоотвержение; любовь придала ей исполинские силы и безумно смелую храбрость, ревность снабдила ее глазами аргуса, когда Екатерина заманивала его; любовь спасла его и их всех, так как без вмешательства Филли они попались бы Екатерине в подвалах и пали бы ее жертвой.
Сэррей не долго колебался. Здесь речь шла не о том, чтобы оказать услугу Дадли, а о том, чтобы спасти Филли. Гордый Уорвик мог только измучить несчастное создание, если бы когда-нибудь угадал биение ее сердца. Сэррей решил убить ее любовь, даже если бы это разбило ее сердце.
– Филли, – сказал он, – ты любишь Дадли. Не отрекайся от этого и не смотри так на меня! Я очень далек от того, чтобы смеяться над тобою, и предпочел бы утешить тебя. Но ты не знаешь Дадли; его обманчивая, блестящая внешность ослепила тебя. У Дадли лишь одна страсть, которой он всегда верен, – это тщеславие, и в его любви им руководит скорее последнее, чем его сердце. Последуй сегодня за ним, и ты убедишься в этом; я вовсе не желаю унижать его в твоих глазах, но хочу показать его таким, каков он есть. Понаблюдай за ним и ты увидишь, что он не раз даст тебе повод к ревности, так как я держу пари, что женщина, перед которой он сегодня преклонялся, завтра, после того как его тщеславие восторжествует, будет для него уже безразлична. Дадли верен в дружбе, но ветрен в любви. Вырви его из сердца, если это и разобьет его. Я сам попрошу Дадли взять тебя сегодня с собой. Это доставит тебе тяжелые, горькие минуты. Но с Божьей помощью освободит тебя от большого горя.
Филли схватила руку Сэррея и, прежде чем он успел помешать ей, поцеловала ее.
– Я знаю, что вы не желаете мне зла, и, откровенно говоря, была бы счастлива последовать вашему совету, – со слезами проговорила она, – но как можно приказать сердцу иначе мыслить и чувствовать, чем оно мыслит и чувствует? Не думайте, что то, что мучает меня, – ревность… Чем же была моя жизнь, как не самоотречением? Что я… чем я могу быть для него?.. Я не могу быть ни железным панцирем, оберегающим его грудь, ни верным псом, защищающим его! Но мне приятно томиться вблизи него, видеть его, бодрствовать над ним, так что он этого и не замечает, и доставлять ему радость и создавать уют в жизни… Я… да, я сама отвела бы его, если бы могла, в будуар герцогини, хотя бы он затем, улыбаясь, сказал мне: «Филли, тебе я должен быть благодарен за этот счастливый час». Но сегодня у меня дурное предчувствие, и оно не обманывает меня. Ведь я всегда возле него, все мои помыслы заняты им; им я дышу и угадываю каждое его движение, а потому меня не обманет пустое подозрение; ведь он – моя душа, бодрствующая над ним, а душа прозревает и вне пределов земного. Предостерегите его, помешайте ему! Заклинаю вас, помогите и, если он рассердится на вас, взвалите вину на меня!..
Сэррей был почти до слез растроган этим поэтическим бредом благородного создания, которое, не рассчитывая даже на улыбку счастья, испытывало блаженство в самоотречении своей любви.
– Хорошо, – воскликнул он, – мы тайно последуем за Дадли; но я пойду защитить тебя, а не его. Пусть любовное безумие не заставит тебя сделать более того, что заслуживает Роберт. Ты знаешь адрес?
– Я знаю его, но дама назначила ему свидание не в том доме, где она живет.
– Откуда ты знаешь это?
– Оставив тот особняк, где ему передали записку, он направился в Сен-Жерменское предместье, стал внимательно рассматривать его дома и только один из них избегал своим взглядом.
– Странное ты дитя! И в этом только и заключаются твои доказательства?
– В чертах Дадли я читаю как в открытой книге, – убежденно ответила Филли. – Я чувствую, он сегодня вечером отправится в Сен-Жерменское предместье, в дом номер восемьдесят восемь по улице Жерар.
– Ты провожала его сегодня утром?
– Нет, я следовала за ним издали.
– И при этом все же заметила выражение его лица?
– Да, милорд, я замечала лучше, чем если бы он смотрел мне в глаза.
При этих словах Филли слегка покраснела.
– Филли, – послышалось со двора, – Филли! Куда запропастился этот окаянный мальчишка?
Филли вздрогнула при этом окрике и поспешно выбежала. То был голос Дадли, который собирался выбранить ее за то, что его каска недостаточно ярко блестела. Это оскорбило Сэррея; в этот момент он готов был бы вызвать друга на дуэль самым хладнокровным образом, и исключительно для того, чтобы заставить его поцеловать изящную ручку Филли.
Как не похожа была эта девушка на ту, которую он когда-то любил! Последняя тень образа Марии Сейтон стушевалась в его сердце. В последнее время она избегала его, а он – ее. По настоянию Марии Джорджа Сейтона унесли на носилках из гостиницы еще в тот день, когда окончились свадебные торжества дофина, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Быть может, Мария скрыла от него имя его противника, или, быть может, гордый шотландец стыдился поблагодарить англичанина, которого в хвастливом высокомерии обещал убить.
Насколько благороднее, великодушнее была бедная Филли! Но кто она? Почему старуха Хью поручила ребенка именно Уолтеру? В этом крылось что-нибудь, заставившее вверить ребенка беглецам. Неужели она не подумала о том, что дитя подрастет, что не всегда возможно будет скрыть ее пол, да, наконец, защитить Филли от самой себя?
А что, если Уолтер догадается о ее поле? Разве он не заподозрит двойного обмана? Разве он не подумает, что от него скрыли правду относительно Кэт или даже что ему подбросили незаконного ребенка Бэкли?
Или, быть может, Уолтер – отец Филли?
Над этим Сэррей не задумывался; ему было все равно, благородного ли происхождения Филли, или простое дитя природы; но его заботила ее судьба, и в этом смысле он желал бы, чтобы отец Филли был знатного происхождения и она нашла бы надежного покровителя в тот день, когда Уолтер узнает правду и оттолкнет ее. Он, Сэррей, не мог усыновить ее, а Дадли не замедлил бы сделать ее своей любовницей. Уолтер был единственный человек, который мог бы быть покровителем Филли. Между тем Сэррей сознавал, что никакими словами в мире нельзя было бы понудить к этому Брая, если бы у него явилось хотя малейшее подозрение, что Филли – дитя Екатерины Блоуер.